В Айове тех лет происходило много всякого – строились дамбы, шахты и мосты, прокладывались дороги, основывались компании. Что поделать, если люди охотнее всего запоминают сражения и открытия? Ведь это – яркие события, которые связаны с конкретным моментом, когда командующий послал врага в атаку и случился перелом в битве, или когда исследователь поднялся на гору и увидел долину, залитую закатным солнцем. А вот изменения, которые происходят каждодневно, постепенно, не очень-то запоминаются. Вот строят станцию или магазин – ну так они строится и строится себе, пусть даже и быстро, но не за час, не за день, а так... вчера строились, сегодня строятся, завтра, глядишь, и готовы будут. Ничего в этом нет неожиданного, яркого.
Что их обсуждать, эти важные, но простые события? Чтобы их обсуждать надо иметь аналитический склад ума, надо видеть, как постройка железной дороги повлияет на развитие угольных шахт, а они, в свою очередь потянут за собой цены на зерно, потянут новых эмигрантов. Чтобы мыслить так, надо быть не арендатором. У арендаторов же и разговоров всего:
– Слышал, железную дорогу построили?
– Ага!
– Теперь к родне своей смогу быстрее попадать, лошадь брать не надо будет.
– Здорово.
Поэтому так, положа руку на сердце, ничего в твоей жизни толком не происходило: если бы ты ещё мог газеты читать, тогда да, а так... ну вот избрали кого-то там президентом, и что? Ну вот собачатся какие-то лихие люди где-то в Канзасе, и что? Ну вот осудил Верховный Суд какого-то негра Дредда Скотта, и что? Родственник он тебе что ли? Вот принесла свинья поросят – это интересно, может, бекон будет, но тоже так, первый раз интересно, а второй уже не очень. Будет и будет, а продаст папа поросят – значит, продаст. Будет ещё что-нибудь хорошее.
Пожалуй, единственная новость, к которой нельзя было никак не относиться – это история о том, как Джон Браун захватил арсенал Харперс-Ферри. Был такой человек – Джон Браун, о котором говорили много: он ездил в Канзас и боролся там с миссурийцами, чтобы в Канзасе не было рабства. Вообще в Айове его многие знали и у него тут было полно сторонников – он даже выступал с речами в округе Касс, а ещё, говорят, возил через вас штат оружие в Канзас, знаменитые винтовки Шарпса (ни одной ты в глаза не видел). У вас все это дело поддерживали – ребята-республиканцы доходчиво объясняли, что дай только южанам установить свои порядки, они скупят всю землю и поселят на ней своих нигеров, а эмигрантам, таким же, как вы, ничего не достанется, вот они и повалят сюда, в Айову, к вам. Чего ж хорошего? Тут и так людей всё больше, а зарплаты на строительстве дорог всё ниже. Ну и вообще – был он человек дела, а простые люди это любят.
А потом Джон Браун сделал такое, от чего все с ума посходили. Все обсуждали, как он организовал поход на Харперс Ферри, и как его судили, и как его повесили, и многие показывали письма, которые писали ему и на которые он ответил. И даже те, кому и Канзас, и негры, и рабство были до одного места, высказывались. Даже твой папа начал разглагольствовать, мол, вот ведь, а! Был один честный, решительный парень, да и того вздернули! Папа твой по молодости был в каких-то тайных обществах в Ирландии, и хотя ничего совершить не успел, но всегда симпатизировал тем, кто борется с угнетателями. А уж того, кто в этой борьбе голову сложил, да ещё и так красиво, на виду у всех – эх!
Что там случилось, и как, и почему, и чего конкретно он хотел, ты, девятилетний мальчик, едва умевший складывать в слова половину букв, уразуметь, конечно, не мог, но чувствовал, что говорят об этом все, кому не лень.
И сначала казалось, что про Джона Брауна все скоро забудут, но нет – вот это ощущение, "доколе, мол", осталось в воздухе не растворившимся. Чувствовалось, что что бы не предприняли "они" (а кто они? Южане? Демократы? Плантаторы? Просто нехорошие люди?), люди отреагируют на это дружным "да вы чего вообще?"
Даже среди мальчишек это было. Один парень, Ник Шульц (он был сыном арендатора, хоть и немца, так что вы с ним дружили), как-то заикнулся, что, мол, ну, поднял же мятеж Джон Браун, может, его и надо было того? Так ему сразу по шее дали, чтобы чепухи не городил.
Может, Джон Браун, и правда был великий человек, и за него кому-то надо было дать по шее? А может, просто так интереснее, когда есть, кому по шее дать за что-то важное.
Пока вся эта каша заваривалась, ты работал на ферме, тягал кукурузу, купался в речке. Зима прошла, прошла голодная весна, взошли озимые – стало как всегда полегче. Посеяли озимые, убрали яровые. Картошка подходила, скоро тоже убирать. Рубить ботву, кормить поросей. Свиней в семье кормили мужчины, а женщины – птиц, так уж заведено.
Август тяжелый месяц – много работы.
Сентябрь уже полегче – можно придумать, как пофилонить, послоняться, послушать про Джона Брауна, сбегать куда-нибудь с Дуэйном. Да и не про Джона Брауна тоже – близились выборы, и в вашем городке, бывало, проводилась агитация. Рассказывали про Эйба Линкольна. Эйб Линкольн прославился тем, что провел дебаты с каким-то сенатором Дугласом в Иллинойсе, а это было совсем недалеко от вас – в соседнем штате. Говорили, что он тогда задал жару этому Дугласу, и ты поначалу думал, что он его поколотил, а оказалось – просто переспорил. Однажды ты увидел на газетном обрывке его лицо – скуластое, худое, чем-то похожее на лицо фермера, его цепкие глаза, и понял, что да, пожалуй, этот парень мог бы кого-нибудь и поколотить.
А потом у вас сбежала корова.
Вообще корова иногда сбегала, но недалеко, а в этот раз она прямо загуляла, и братья не смогли найти её за день. Вот тогда ты и вызвался взять у Дуэйна лошадь и поискать её подальше – не "забрела ли" в чей двор.
– Ну давай, – кивнул отец.
Подготовились вы хорошо – ты своровал несколько початков кукурузы, а Дуэйн взял с собой пирог, который ему мама дала, и спички, и плащ, и сорок центов мелочью. А ещё с вами увязался тот самый Ник Шульц. Вы не хотели его брать, но он сказал, что стащил картошки и у него есть леска и рыболовный крючок, и вы решили, что печеная картошка перевешивает некоторую политическую слепоту, а за рыболовный крючок вполне можно простить ему, что он немец.
Корову пришлось искать долго – вы ездили по фермам, расспрашивали, где её видели и когда. Как потом оказалось, сбежала она через брод аж на ту сторону Де-Мойн-ривер. Вы по очереди ездили на лошади, ночевали в сараях, а иногда кого-то одного оставляли делать шалаш и ловить рыбу, а вдвоем на лошади кружили по округе и искали эту несчастную корову. Что-то её сильно напугало.
Помнишь, как вы сидели у костра, и Дуэйн сказал:
– Папа говорит, что если наши выиграют выборы, будет война. Кит говорит, что пойдет добровольцем. А твои пойдут?
Твои братья этого не обсуждали. Им что-то не до того было.
– Мои не пойдут, – ответил Шульц вместо тебя. – Очень надо!
– Кит говорит, что надо.
– Кит твой бездельник!
Дуэйн в ответ на это беззлобно кинул в Шульца головешкой.
– Ты у нас трудяга, как же.
Три дня вы проездили без проблем, но на третий, когда вся картошка и кукуруза были уже съедены, и живот стало чего-то подводить, а на последней ферме, куда вы завернули, вам дали только воды напиться, небо посмурнело и стало накрапывать. Пошли разговоры о том, что надо либо ехать назад, либо опять где-то картошки раздобыть. Потом развиднелось, и тут-то вы, уже почти отчаявшись, нашли эту дурную корову! Привязав её к лошади, довольные, поехали назад. Большое дело – спасти целую корову!
Но тут-то дождь и хлынул с новой силой.
Когда вы подъехали к реке – промерзшие, промокшие, стучащие зубами, то увидели, как он вздулась, вспучилась даже, как по ней плывут ветки и коряги, а дождь заставляет воду пузыриться. В этом месте, где был брод, река была неглубокой – может, метр, в самом трудном месте, и на лошади вы легко переправились три дня назад. Но теперь вода поднялась, а на сколько – Бог весть!
– Нниччего! – пробормотал Дуэйн. – Поппробуем!
Окунёк, так звали вашего мерина, воды не боялся, а вот Бетси замотала рогатой головой и замычала – не хотела она лезть в воду. Кое-как вы её загнали по вымя, но дальше она уперлась копытами в дно и стала дергать веревку.
– Ннадо сзади пподпихнуть! – сказал Шульц.
Ваши соломенные шляпы были насквозь мокрые, обвисли и потеряли форму. Тело сковывал холод. Если бы не ветер – было бы ещё ничего: осень только началась, но когда ты мокрый, когда одежда прилипла к телу, каждый порыв словно обжигает – хочется съежиться и заплакать. А река ещё и разгулялась – течение стало сильнее, вы уже ощущали, как оно тянет в сторону, как тяжело идти прямо на кусты на другой стороне.
– Ддавай! Ддавай! – кричал ему Дуэйн, по пояс в воде дергая Окунька за недоуздок.
– Не идёт! – в отчаянии кричал Шульц. – Не идёт, проклятая!
Потом он вылез на берег, выломал прут и, спустившись обратно в реку, стеганул им Бетси со всей дури.
Должно быть он вложил в этот удар всю свою обиду от того, что из-за тупой скотины приходится пропадать (а вы все трое уже поняли, что так можно и насмерть залубенеть), и скотина вдруг, глухо заревев, плескаясь водой, ломанулась куда-то в сторону.
– Куда!? Куда ты, проклятая!? – закричал Дуйэн, бросаясь к ней. Тут-то веревка у неё на шее и развязалась.
– Лови, лови её!
– Поймал! Ай! – крикнул Шульц, когда корова вдруг взяла и боднула его. Он оступился и неожиданно, бесшумно скрылся под водой.
– Шульц! Шуууульц! – надрываясь, заорал Дуйэн, не зная, хватать ему Окунька, веревку, корову или ещё что.
Ответа не было, только соломенный блин, в который превратилась шляпа немца, покачивался над водой.
Но потом вдруг показалась белобрысая голова Ника с растрепанными вихрами и безумными глазами.
– Хррр! Аааа! – закричал он, отплевываясь. – Тьфу! Аааа!
Голова от вас уплывала.
Корова тоже, только в другую сторону, к тому берегу, где, вероятно, застряла бы в иле под кустами ивы, выбилась из сил, легла и захлебнулась.
Окунёк стоял, мелко дрожа в воде.