Пользуясь своим принципом, Блез Паскаль прожил жизнь истового католика. Каждое воскресение он возносил молитвы Господу Богу, чурался гнева, и даже в своих научных работах старался нести веру в Него. Не дожив до глубокой старости, в возрасте тридцати девяти лет, он скончался. Умирал он с чистой совестью, ибо прожил жизнь праведную, и посмертие его ждало, как ему казалось, достойное.
Испустив дух, оказался учёный пред худощавым старцем. Один глаз его был закрыт повязкой, седую голову его покрывала долгополая остроконечная шляпа, а стоял он, опираясь на копьё. И хоть лицо его было частично прикрыто, частично затенено краями шляпы, читался в нём гнев неистовый.
–Господь, ты ли это?–Спросил Паскаль. Много лет он ожидал встречи с Создателем, но представлял его себе иначе. Не было в его мыслях сутулого старика, не было на лике его повязки, не было в его руках ни оружия, ни какой другой скверны.
И не был он Одином, которому христианские ценности были совсем уж не к месту, из уст которого лилась "скверна" и лишь один вопрос:
–И чё мне с этим аргром делать, когда наступит Рагнарёк?–Глубокомысленно изрёк старец, перехватывая гунгнир и опуская его плашмя на голову математика.
(с)Младшая Б-эдда, Этторри Мореттисон
Весь день провозившись с клеткой и порядком так устав, Старина сидел всё ещё в своей комнате и проверял, как рыжему усатому засранцу в ней живётся. Видит Гарагос: хоромы для кота получились более роскошные, чем большинство двуногих заслуживает: кормушка, подушка, когтеточушшка, пара игрушечных плюшевых мышек, поилка и даже по бросовой цене удалось урвать детский мобиль с бурым мышонком, типа вродькак "Убегающим" от серо-синего кота, за которым гнался бульдог с красным шипастым ошейником.
Выйдя под конец дня отужинать, дерябнуть чего-нибудь и, может быть, даже посидеть и поговорить с кем-то, они с Жестянычем наткнулись на толпу иеговистов в фиолетовых плащах.
"Святоши с третьей улицы, будь они не ладны",–Подумал дед, присаживаясь на ближайший стул. Подумал, но промолчал.
А вот Жестяныч особо молчать не стал.
Зашипел приводами, заскрипел сочленениями брони и медленно, грозно так пошёл к Балахонам.
Господа! Дамы! Не желает ли кто поговорить о боге?
"Господа? Дамы? Во-первых правильно делаешь, гладкокожая макака, что называешь меня своим Господином, во-вторых не желаешь ли поговорить о войне? О пороховых облаках, о раненых и умирающих в полях солдатах, о пытках над военнопленными, раздиранием вражьей брони и плоти голыми зубами? Рассказать тебе про контузии, про запах требухи, дерьма и спирта, обильно льющегося на разорванные культяпы раненых, рассказать, как ночью, посреди болота малым разведотрядам приходится пробираться на вражью территорию, силясь не потревожить ебучих алигаторов? Ты знаешь как пайку с побратимом делят последнюю? Ты знаешь, как обломком сабли с Д-образной рукоятью как кастетом отбиваются от превосходящих сил врага? Рассказать тебе, как режут горло!?"
Пёс как обычно лаял, сдерживая себя, чтоб не укусить ни слова не понимающих собеседников, но без команды не кусал.
–Ему о-чень интересно,–С улыбкой протянул Эттора, прикладываясь к кружке чая.–Продолжайте.