Луций сидит в шатре, в бадье с водой. Воды ровно столько, чтобы она не размочила компресс под повязкой на ране. Теплые струи воды стекают по его плечам, но он как будто не замечает их и смотрит в одну точку. Потом, медленно, словно нехотя, говорит, обращаясь к Тамар.
– Давным-давно, когда ты ещё не родилась, я был мятежником. Я поддержал одного человека, имя которого сейчас лучше не упоминать. Его звали Магн Магнеций, он был варвар родом из Галлии, и хотел построить на Западе империю лучше, чем та, что строил Август Констанций. Он был умён и довольно честен, насколько может быть честен правитель. Я служил в его коннице. Мы вышли драться за него. Мы были молодые, мне было семнадцать лет. Произошла битва, у нас не было шансов, но я не боялся умереть. Мы проиграли, и я чудом выжил. Потом меня должны были казнить. Один человек, он сейчас занимает высокий пост в Константинополе, вызвал меня и сказал, чтобы я назвал имена заговорщиков. И вот я стою перед ним весь в повязках, шатаясь, а я после битвы неделю был без сознания. И я знаю, что он их все равно уже знает. И речь не о них. И не о том, хочу ли я спасти свою шкуру – те, кто хотел, уже за эту неделю вызвались сами и донесли. Их, кстати, потом тоже казнили. А речь идет о том, должен ли послать его подальше, или нет. Понимаю ли я, что есть в мире вещи важнее, чем моя спесь, моя гордость и моя честь. Он, конечно, сказал мне, что им ничего не будет, максимум ссылка. А я смотрю в его змеиные глаза и знаю, что это не так. И вопрос вообще не в них, а вопрос во мне. Вот я посмотрел на то, что бывает, когда какой-то достойный, умный, честный человек думает, что его эго выше, чем мир в Империи. Бывает много крови – и все. И вопрос был в том, понял ли я, что гордость, совесть, честь – пустые слова, когда цена им – пятьдесят тысяч трупов. И я сказал себе тогда: "Не выебывайся. Есть вещи важнее." И назвал ему имена.
Луций словно опять стоит там, перед Софронием, и не чувствует, как пальцы Тамар разминают ему спину.
– Это не играло уже никакой роли, но чтобы я прочувствовал все до конца, чтобы ощутил себя предателем, меня заставили смотреть на то, как их казнили. Их казнили очень долго и мучительно. А я смотрел. С того дня я не могу плакать.
Он зачерпывает горстями воду и выливает себе на голову, закрыв глаза. Чувствует, как капли скользят по щекам. Похоже, но не то.
– Я тогда не выиграл ничего. Выиграла империя. Да, у меня осталась жизнь, но в ней не осталось жизни. Не осталось надежды и счастья. Я много раз брал меч и выбирал, не броситься ли мне на него. И каждый раз знал, что не брошусь. Потому что это означало бы, что я просто оставшийся в живых предатель, которому стыдно, для которого честь все же выше, чем Империя – и всё. И Софроний во мне ошибся, и Август Констанций, помиловавший меня, во мне ошибся. И все эти дни, которые я провел в клетке, пока псы заживо жрали потроха моих друзей – чепуха, они бы лучше мои жрали. И подвернувшаяся под руку тряпка, которой я заткнул свою распоротую шею на поле боя, прежде чем потерять сознание – нелепая случайность, которой лучше бы не было. Меня ничто не держало в живых, кроме службы. Но в ней был смысл всего.
Луций снова зачерпывает воду и смотрит, как она утекает сквозь пальцы.
– У меня трое детей и жена. Я часто говорил им, что люблю их. Но... это не так. Я горжусь ими, я оберегаю их, я желаю им добра, как всякий отец. Я защищаю их, как зверь защищает детенышей, и перегрызу за них горло, и как у зверя, моё сердце сжимается, если с ними что-то происходит. Но любить их, как человек, я не могу. Люди, Тамар, любят тем же, чем плачут.
Вода всё же намочила край повязки.
– С того дня, когда все это случилось, я не люблю ни пытки, ни казни. Поэтому тебя никогда не пороли. Но казнить преступников несложно. Казнить предателей, которые хотели выгоды для себя, несложно. Казнить тех, у кого мерзкая, низкая душа, несложно. Всех, кто поставил своё разросшееся "я" выше империи, и из-за этого поставил её под удар – несложно. Это просто нужно сделать, как неприятное, но обязательное дело. Это почти как в бою, когда добиваешь раненого в живот врага – можешь не добивать, но будет только хуже.
Он выпрямляется, запрокидывает голову назад, заглядывая в лицо женщины.
– Но казнить тех, кто ничего такого не совершил, или чья вина не стоит смерти – очень трудно даже мне. Тех, кто говорит: "Рим там или нет, а я буду ходить в белом". Они хорошие люди. Они могли бы сделать много добра, повернись жизнь по-иному. Может быть... может быть Рим и нужен, чтобы такие люди рождались чаще, могли добиться большего. Но иногда жизнь поворачивается так, что они могут сделать много зла, просто сказав: "Я в этом не участвую. Я выше этого. Я не с вами." И тогда... тогда я радуюсь, что я не могу плакать. Потому что иначе я бы заплакал и всех их отпустил. Люди – это цепь. Одно слабое звено, и она разорвется. Я пробую их на прочность, выдираю слабые заранее и выбрасываю в воду. А голос внутри моей головы кричит: "Ты что, не видишь, что это никакие не звенья?! Ты что, не видишь, что это люди?! Что у них живые сердца и души. Что их слабость, их болезнь – это их дар, а не мерзость. Что они изменят Риму не потому что жадные или злые, а потому что живые? Разве ради этого не стоит рискнуть? Разве ради этого не стоит дать им шанс?" Это голос меня семнадцатилетнего. И тогда я сжимаю зубы до скрипа и говорю этому голосу: "Вижу. Я прошел весь свой путь, чтобы быть способным на такое и не переломиться. Не выебывайся."
Луций хочет закрыть глаза, но нельзя.
– Тамар, будь сильной, – говорит он. – Будь сильной, потому что иначе на тебе я все-таки могу переломиться.
Он не знает, поняла ли сарматка всё. Или хоть что-то. Но кому еще, кроме Тамар, об этом скажешь?