История XX. Кальвин
Свет едва пробивается сквозь прикрытые пурпурные занавеси коляски, обильно разлитые благовония заглушают запах лошадей. По правде тебе хотелось выглянуть наружу, узнать, какова жизнь за пределами Антиохии — но цезариссу внешний мир не интересовал, сама поездка для неё была не приключением, а лишь досадной рутиной, на которую придётся убить едва не год, балуясь лишь историями, рассказываемыми привечаемому мальчишке...
— Знаешь, всё ведь не должно было быть вот так. Мой отец, Константин, ещё очень давно понял, что Империя слишком велика, чтобы править ей в одиночку. В этом недостаток сильной власти, не чувствуя ее в непосредственной от себя близости, люди становятся ленивыми, ни на что не годными. Август в Антиохии? Алеманны разоряют Запад. Август в Галлии? Персы вторгаются на Восток. Наш с Констанцием отец давно это понял — а до него понял Август Диоклетиан. Они создали идею Тетрархии — деления Империи на четыре части. Мой брат, Константин-младший должен был получить Запад, младший брат — Констант, Италию и Африку, дядя Далмаций должен был получить Элладу, а Констанций должен был достаться только Восток, и то лишенный некоторых царств — Понт папа отдал моему первому мужу в качестве приданного.
После месяцев, проведённых во дворце, ты уже научился различать опасные речи. «Всё должно быть не так», — речи точно опасные. Но наверное Цезариссе виднее?
— Отец знал своих родичей. Дядя Далмаций знал всё об управлении Империей и из Нового Рима — так тогда называли Константинополь — мог помогать племянникам. Константин мечтал воевать, Константу хотелось целовать в уста красивых мальчиков и ничего не делать. Каждый получил именно то, чего хотел... Кроме Констанция. Он всегда был тем ещё мудаком. Есть, Марк, такие люди, которые готовы идти по головам и спинам, готовы что угодно делать, чтобы вскочить на колесницу под названием «власть» — и спихнуть с неё всех остальных. Констанций всегда считал себя умнее всех, думал, что только он один по настоящему знает, что делать, что все остальные ему только мешают. К тому же, он ненавидел семью. Знаю, об этом сейчас не слишком-то говорят, но папа сварил заживо нашу маму, когда Констанцию было девять. Думаю, с тех пор он всех их и ненавидел... Всех тех, кто стоял подле отца и натравливал его на маму.
Константина кажется словно больной — бледная кожа, поблескивающие глаза.
— Когда папа умер, никто и не думал ничего сделать против его воли — кроме Констанция. Он примчался в Константинополь, один — и едва облачившись в пурпурные сандалии, велел подкупленным им воинам убить всех, кто был во дворце. Представляешь себе? Там было два наших дяди, семь их сыновей... И всех Констанций убил! Всех! Всю семью! Он это представил как защиту прав своих братьев, но Константин и Констант от такого поворота были в ужасе! Если почему они и не пошли войной на Констанция так только потому, что Констант ещё маленький был, а Константин считал, что как старший должен был и вовсе наследовать все... А потом они умирали. Один за другим. А Констанций только брал, брал, брал — расширял свои владения пока однажды не получил всё.
Историю приходится прервать, командующий протекторами отчитался, что кортеж достиг станции. Цезарисса спросила название — стражник ответил «Кен Галликана». Вас проводили в лучшие покои. И история продолжилась.
— Я помню тот день. Мы обедали. Солдаты вдруг начали убивать всех. Я плакала, залезла под стол, молилась, чтобы меня не услышали... Только потом я узнала, что Констанций велел не убивать меня. Может быть он действительно по своему любит нас — меня и Константа. Только вот его любовь как шелковый шарф, туго затянутый на горле. Брат, а теперь «Август» запретил мне выходить замуж — ведь мой муж имел бы права на престол. Постоянно следили за мной его агенты, даже Константа ему удалось убедить в том, что я опасна и за мной следует присматривать. Приходилось тяжело. Представляешь каково это — жить в клетке? Год за годом подозревать в каждом притворяющемся твоим другом шпиона брата, рассылать тайные послания, искать сторонников. Однажды, когда я была в Италии, у меня случился роман с комитом Магненцием. Он был талантлив, амбициозен, и я увидела, вот мой шанс. Я шепнула ему на ухо — ты достоин большего. Ты можешь получить меня, получить навсегда, и тело мое откроет тебе Рим — если будешь достаточно смел взять его. И, конечно, был старик Ветранион — этот просто был должен мне за несколько одолжений...
Вы обедали вдвоём — не было ни стражи, ни других гостей станции. Ты прислуживал госпоже, но у тебя было чувство, что она не видит тебя.
Потом ты часто будешь видеть такое выражение лица, и раз и навсегда узнаешь, что именно оно значит.
«Печать смерти на лице»...
— Когда я поняла, что брат победит я поговорила с ним — откровенно. Мы договорились. Я получила мужа, которым могла вертеть как хочу, получила владения, где могла как хочу распоряжаться. Он обещал, понимаешь?! Обещал!
Она крикнула это с внезапной яростью.
— А теперь он вызывает меня! И я знаю, что он скажет! Он захочет казнить Галла! Поставить на его место младшего — просто потому что Галл укрепился на Востоке, потому что у него есть свои люди! Но я не позволю! Я напомню Констанцию, я напомню ему!
Константина взметнула свой маленький, уже начинающий сохнуть кулачок в воздух, и вдруг задрожала всем телом.
— Нас ведь... так мало осталось, понимаешь Марк? Из всех. Только я, Елена и Констанций. Остальные умерли. Бабушка Елена, мама, дяди, братья... Даже маленький Констант, и тот уже умер... Никого больше нет, Марк, совсем никого...
Госпожа встала, пошатываясь. Оперлась на твоё плечо.
— Без нас... Он же совсем один останется. Нет, он нас не убьёт... Не убьёт. Что-то мне нехорошо, Марк. Проводи меня в постель. И почитай мне, мальчик. Почитай об Иове...
Когда она легла, ты коснулся ладонью ее лба — он весь горел. Вскоре, Цезарисса уснула.
Больше ты ее не видел.
На следующий день ты проснулся больным.
Озноб вгрызался в тело ледяными зубьями, живот вздулся так, будто готов разорваться.
Ты катался по простыням в холодном поту, и точно не знал, что видишь или слышишь.
— А с этим что делать? Он свидетель.
— Не больше чем ты или я. К тому же ты слышал врача, дитя вероятно скоро умрет.
— А если выживет?
— Оплатим его содержание на пару месяцев.
— Нельзя его в город возвращать.
Тут в разговор вмешивается новый голос
— Господа мои, если позволите...
— Говори, Софроний.
— У меня неподалёку друг живет. Он ревностный христианин и конечно позаботится о мальчике. Разве что говорить ему откуда ребенок взялся наверное не стоит. А я все равно отчета от агента ждать буду.
— Вот и решили.
Ты бы не запомнил этого сна — одного из множества других видений в бреду. Но когда ты немного окреп, к тебе действительно пришёл мужчина по имени Софроний, который рассказал тебе, что Цезарисса умерла. И родители твои тоже умерли потому что их казнили. Но о тебе позаботятся. Обязательно позаботятся.
Вторая поездка была совсем не похожа на первую — Софроний вёз тебя в открытой колеснице, и ты во все глаза местные необычные горы, то остроконечные, словно вытесанные руками человека в форме идеальных конусов, то округлые, напоминающие спины спящих великанов.
Вы приехали в небольшое поместье близ Назианза, принадлежащее местному епископу Григорию. Самого епископа не было — но поскольку Софроний был другом его сына, придворного архиатра Кесария, ему были рады. Вскоре, прибыл в поместье и другой гость — ещё совсем юноша, некий Луций, привезший какой-то отчёт.
А потом эти двое просто уехали!
Софроний обещал, что за тобой вернутся — но не вернулись.
Ты остался один, предоставленный самому себе.
Ну ладно — не совсем один. Были и другие дети, все — сироты, правда в основном из бедных семей. Епископ Григорий содержал в своих землях приют и школу для потерявших родителей мальчиков — в целом конечно не дворец, но тебе объяснили, что умеренность это вообще-то добродетель. Например, когда встаёшь, не следует подзывать раба, чтобы он умыл тебя и одел, вполне можно одеться и умыться самому. Поначалу ты артачился, но когда тебя пару раз выпороли, то оказалось, что в том, чтобы самому одеваться, умываться, стирать одежду и следить за чистотой постели, действительно нет ничего страшного. Когда местные узнали что ты язычник, то сказали, что так нельзя — и вообще богов никаких нет, а есть только один Бог, и благодаря его милости ты сейчас жив и здоров. Тебя крестили в день святого Марка — всем это показалось весьма символичным.
Назианзинские два года ты помнишь хорошо — впервые ты мог спокойно носиться по садам и виноградникам, общаться с простыми людьми. В тот период ты слегка позабыл, что родился куриалом, да тебе никто толком и не объяснял, что в этом такого. У тебя было много друзей, да и вообще, дети горожан и колонов смотрели на тебя едва ли не как на Геракла — для них ты был пришельцем из волшебной страны Антиохии, где в одном городе больше народу чем во всей Назианзинской епархии, а уж когда ты на память цитировал «Илиаду» или говорил, что лично знал Цезариссу...
В общем, на тебя сложно было не обратить внимания!
Учителя прочили тебя в священники.
Правда, вера твоя пока была скорее мальчишеской. Ты знал, что если вести себя хорошо и исправно читать молитвы, то тебе простят какие-нибудь мелкие проделки, но едва ли думал о Боге всерьёз. Хотя благодарил Его за своё чудесное исцеление совершенно искренне.
Когда тебе исполнилось четырнадцать, в поместье остановился новый человек — господин Василий. Этот пока незнакомый тебе мужчина до сих пор учился в Афинах философии вместе с сыном епископа Григория — но покинув Элладу пустился в странствия по Сирии и Египту, где узнавал многое от уединенной жизни, и сейчас желал создать «монастырь» (что это, ты пока не знал), где-то в своих владениях. И так уж вышло, что Григорий-младший вспомнил, что его отец содержит приют, и дал Василию письмо к епископу, а тот идею поддержал и разрешил другу сына набрать себе наиболее благочестивых юношей для помощи в столь трудном деле.
И уж конечно на тебя первого обратили внимание!
Василий немало удивился, когда ты рассказал ему, что происходишь из куриалов Антиохии, и даже сказал тебе, что Бог наказывает лжецов, но когда ты рассказал ему историю целиком, немало задумался, и, наконец, велел никому и никогда больше эту историю не рассказывать.
— Может Господь для того меня сюда и послал, чтобы я тебя защитил, мальчик. Давай так — ты поедешь со мной, и когда немного подрастешь, мы уже вместе и решим, что делать. А я пока разузнаю жива ли ещё твоя семья в Антиохии и безопасно ли тебе будет вернуться к ним.
Так началось твоё третье путешествие — на север, на реку Ирис.
И оно тоже отличалось от двух предыдущих.
Господин Василий сильно отличался от Софрония и от Цезариссы — в нем первом увидел ты живое внимание к тебе, какое-то внутреннее небезразличие. Константина смотрела на людей как на живых кукол, ты прислуживал ей, слушал её истории, но её отношение к людям делилось на «благоволение» и «неблаговоление». Софроний с тобой почти не говорил, а из фраз его ты запомнил только одну: «Делать добро когда можешь не делать зла».
Василий же чем-то напоминал отца — не твоего, вечно отсутствующего, а другого, всеобщего отца — он часто спрашивал тебя о твоих мыслях на тот или иной счёт и подолгу обсуждал их с тобой. И если учил чему-то, то не говорил просто «это вот так, а это не так» — всегда объяснял почему оно так или иначе.
— Есть два способа монашеской жизни — жить можно в пустыне или в уединении. Но живущий в пустыне подвергнётся соблазну гордыни, ибо не видит людей. Сам посуди, когда живешь наедине с Богом, в безмолвии, в свободе от испытаний, не начнёшь ли, подобно фарисею, благодарить Господа за свою праведность, вместо того, чтобы молить о прощении грехов? Напротив, живущий в уединении черпает много от людей, в том числе дурного — от чего бывают мятежи и расколы, но и вера такого человека подвергается испытаниям и благо приносит многим. Оттого-то я и задумался, как соединить одно с другим. И есть такой человек, отец Евстафий, благочестивый, хоть и арианин. Он придумал монахам жить как бы на два дома — обитать в пустыне, приходить же в город дабы в госпитале помогать больным и бедным, тем-самым сочетая добродетель уединенную с добродетелью деятельностной.
От Василия ты узнал, что человек живет для двух дел, напрямую друг с другом связанных — Спасения души и помощи ближнему. Одно без другого немыслимо, ибо как спасти душу свою, если ты добра никому не сделал, делающий же добро через то спасает душу свою.
Ты спросил — как же делает добро пустынник, ушедший от мира?
«Через молитвы за всех христиан земли», — ответил Василий.
Вообще-то он пока не был священником. Чтобы стать священником следовало пройти рукоположение — что Василию только предстояло.
Единственное, что вело его это глубочайшая, выпестованная в сердце вера, и именно эта вера заставляла тебя чувствовать, что встретил ты человека особенного, отличающегося от всех прочих.
Человека, смыслом жизни которого было идти за Христом.
Пустынная жизнь заинтересовала Василия, когда он убедился в том, что каждый день в городе приносит с собой тысячи соблазнов. Когда глаз мечется из стороны в сторону, разглядывая то одно, то другое, как же рассмотреть ему истину? Мирская же жизнь всегда приносит с собой множество забот.
Вот ты, Марк, уже юноша и мечтаешь порой о женщинах, женившись будешь мечтать о детях, потом воспитывать детей, заботиться об их благе — будешь ты несомненно надзирать за слугами, тужиться с соседями, вести дела, и так каждый день будет проходить в метаниях и неизменно омрачать душу твою.
Один лишь способ избежать этого — удалиться от мира, душой оторваться от пристрастий тела, не иметь у себя ни города, ни дома, ни собственности, ни товарищества, быть нестяжательным, не беспокоящимся о средствах жизни, беззаботным, избегающим всякого сношения с людьми, не знающим человеческих правил, готовым принимать напечатлеваемое в сердце божественным учением.
Блаженнее всего — на земле подражать лику Ангелов.
Впрочем, Василий отнюдь не собирался принуждать тебя становиться монахом, напротив, впервые в жизни предложил он тебе выбор. Ты мог поселиться в пустыне, и принять на себя монашеские обеты — а мог и жить в Кесарии, близ богадельни, пока не выяснится судьба семьи твоей посвятив себя заботе о бедных.
В дальнейшем же лишь тебе предстояло решать, принять ли духовный сан или вернуться к делам мирским.