Нельзя сказать, что манера Софрония сильно досаждала Луцию: он понимал, что этот человек старше и опытнее него, и если его послали охранять и поручили закрыть его собой в случае чего, значит, его жизнь гораздо ценнее. И если он задает какие-то вопросы, хоть издевательски, хоть нет – в этом есть смысл и скажи "спасибо", что он вообще с тобой говорит. Ты можешь пытаться понять того, кто умнее и выше тебя по положению, но упаси тебя Бог от поспешных оценок. Поэтому Луций отвечал на все вопросы, а если какие-то его ответы не понравились – ну что ж, Бог создал ангелов идеальными, а людей нет, и значит в этом тоже есть свой смысл.
Время показало, что он был прав – Софроний к нему только присматривался. Когда его миссия завершилась, Луций выдохнул с облегчением, но и с некоторой неопределенностью, потому что не имел понятия, что делать дальше – не возвращаться же в Иберию? Он весьма обрадовался новому назначению! Как же! Увидеть Августа! Да хоть мельком.
Ну, пускай даже и не Августа ему довелось охранять, пускай даже его племянника, и было не до конца понятно, охранник он или в какой-то степени соглядатай и "тюремщик", все равно это было страшно почетно, и он сознавал, что большинство из оставшихся в Иберии его друзей по коннице никогда таких высот не достигнут, а ведь это только начало. И всё же он вспоминал о них без заносчивости.
– В Иберии мятеж, мой господин, – просто, без всяких церемоний ответил он Юлиану. – Но я уверен, что скоро он будет подавлен. Многие примкнули к Магнецию скорее из страха и из непонимания, какой другой путь для них есть. Многие не разделяют его взглядов. Я... Мне скорее повезло вырваться оттуда. Я не сомневаюсь, что Август усмирит мятежников, а их предводитель будет повержен, но я молю Бога о том, чтобы Август проявил милосердие к тем из солдат, кто лишь запутался сбился с пути, а не стал мятежником, потакая своим желаниям. Говорят, что победы делают правителя великим, как твоего деда, одолевшего несметные полчища готов и сарматов. Но говорят также и то, что лишь милосердие возвышает душу.
А дальше жизнь дала трещину. Луций сначала искренне обрадовался, что ему не предстоит обагрить меч в крови бывших товарищей. А даже если и нет, кого как не его после победы будут спрашивать, кто были зачинщики мятежа? И что отвечать? На кого показывать? А так он мог спокойно молиться за Максимов и нести службу. Это выглядело, как проведение Божье.
Если бы всё было так просто!
– Я не герой, – ответил он жене, проделавшей вслед за ним столь долгий путь. – Любой на моём месте справился бы не хуже. Мне просто повезло.
Так он тогда думал, и даже расстроился, что вместе с Флавией не приехала и мать.
Ненадолго, впрочем.
Сначала тебя посылают арестовать кого-нибудь, и ты идешь и арестовываешь. Такой приказ, Цезарь во всем разберется, он знает то, чего не знаешь ты.
Потом тебе приказывают кого-то убить. Но не так что иди и убей там, чтобы ты мог обдумать, что-то сделать. Нет.
– Циркитор! Достань меч и заруби его! – а перед тобой стоит на коленях человек и плачет, и ты знаешь, что выбора всего два: достать меч и зарубить его или достать меч и зарубить Цезаря. Потому что кто-то из них - злодей, мразь и предатель, и ты не знаешь, кто. Как выбрать? Ну, ты не единственный, у кого в комнате есть меч, и когда ты зарубишь Цезаря, они не будут сомневаться в том, кто здесь злодей. И выбираешь из двух зол то, после которого останешься жив ещё какое-то время. А прожив это время, даже если ты и совершил тяжкий грех, ты сможешь покаяться, ведь совершил-то ты его по незнанию, так?
Логично. И всё же ты мешкаешь.
– Чего ты ждешь!? Я отдал приказ! – долетает до лица крохотная капелька слюны Цезаря. Кроме тебя, наверное, никто и не заметил.
Ты молишься, и это самая короткая молитва на свете: "Помилуй всех нас."
А потом рубишь размашисто прямо по дрожащей шее.
– В следующий раз не мешкай. Убрать это дерьмо.
Руки подрагивают, стараешься не показывать этого.
И в следующий раз ты... уже не мешкаешь! Потому что если в первый раз ты сделал всё правильно, то зачем сомневаться в этот? А если неправильно – то твоя душа уже одной ногой в аду.
"Помилуй всех нас!" – удар.
"Помилуй всех нас!" – тычок под ребра.
"Помилуй всех нас!" – просто смотришь, как его душат шарфом.
"Помилуй всех нас!" – рубишь, как придется, ведь какая разница, будет он мучиться три секунды до второго удара или нет? Что эти его три секунды? У тебя вон вся оставшаяся жизнь, которую ты будешь вспоминать его лицо. Даже если он был и правда заговорщик.
"Помилуй!"
"Помилуй... помилуй..."
И приходит день когда ты перестаешь молиться перед ударом, потому что уже уверен: нет, не помилует. Цезарь Констанций Галл – злодей, помешанный на крови маньяк, как и его жена, а ты просто его палач. За что тебя миловать? За то, что ты бросил меч и сказал: "Убейте лучше меня?" Но ты же не бросил и не сказал. Почему? Потому что это никого не спасло бы. Потому что у тебя семья. Потому что... отговорки есть всегда, все их понимают, другие офицеры такие же, как ты, никто тебя не упрекает. Ты идешь в церковь, ты ждешь, что священник-то разбирается, что он скажет: "Что ты, мать твою творишь, выродок, пред лицом Господа!? Как ты смеешь молиться, когда творишь это!? Хватит, остановись! Лучше умри! Лучше пусть вся твоя семья умрет, чем вот так..." Но он скорбно смотрит на тебя и... и всё. Он тоже все понимает.
Все всё понимают.
Даже в какой-то момент жертвы стали всё понимать заранее. Это не сильно им помогало.
– Ты больше не мешкаешь. Молодец, ибериец. Как там тебя зовут? – спрашивает Цезарь Востока.
А ты ловишь чей-нибудь завистливый взгляд.
Луций пил вино, но помогало не очень. Он успевал выпить две-три чаши, пока не вспоминал чье-нибудь лицо и не начинал всё выблевывать на пол.
Он отдалился от семьи – он не мог просто обнимать их, как ни в чем не бывало. Он не мог и рассказать жене о своей службе. Не потому что боялся, что она не поймет – она, конечно, всё знала. Когда убиваешь людей посреди бела дня на улице, об этом обычно поразительно быстро становится известно твоей жене. Нет, он как раз боялся, что она поймёт, как и все. Что скажет: "Ну, что поделать, муж, такова служба, такова жизнь. Хочешь, я подам к ужину твою любимую баранину?" Тогда она станет соучастником, и её душа тоже попадет в ад. А куда ж ещё?
Как и в прошлый раз, Луций решил, что должен вынести это один.
Он часто запирался в своей комнате, точил меч, смотрел на него и думал: что было бы, если бы он тогда отказался? Что было бы, если бы его послали под Мурсу? Там полегло полсотни тысяч человек, и уж наверняка он оказался бы среди них, либо с одной стороны, либо с другой. Плохо быть мятежником, но быть палачом еще хуже. Он приставлял меч к своей груди и ждал, что его позовет жена или сын. Как ему хотелось, чтобы они его позвали в этот момент? Это был бы знак Божий, что он и дальше должен нести эту ношу. Но они не звали. Тогда со вздохом убирал меч, уже успевший прорезать кожу: у него была семья. А даже если бы и не было, как бы он мог убить себя? Он был христианин, хоть и заблудившийся в кровавом мареве, накрывшем град Константинов.
Если бы ему предложили принять участие в заговоре – он бы согласился, но никто не предлагал, а возглавить свой он не мог – слишком чужим был ибериец для столичных офицеров. Его бы выдали вечером того же дня.
Но однажды он придумал, как ему казалось, хоть какой-то выход. Он тогда сидел в своей комнате и вдруг кинул меч, зазвеневший о каменный пол, упал на колени и начал истово и горячо молиться о том, чтобы умереть. Чтобы его размазала по мостовой повозка или убила молния или даже на него донёс бы кто-нибудь из товарищей из зависти. Или пусть его зарежут в подворотне за красивые доспехи. Или пусть недуг поразит его и он умрёт в три дня, сжигаемый лихорадкой. Или пусть что угодно! Пусть его поразит проказа, даже это казалось не так плохо!
Все повозки проехали мимо, молния не ударила, болезнь не пришла. Грабители обходили его стороной. Баранину подавали на ужин, хотя по вкусу она теперь напоминала ему землю, как и вся остальная еда.
И тут его отправили на Восток.
Нельзя сказать, что Луций ликовал, но он понадеялся, что его молитвы были услышаны.
Уже в пути его застали вести о кровавой развязке в столице.
Теперь он не знал, что думать, на что надеяться, о чем молиться.
Он просто читал Отче Наш, по сто раз без перерыва. Это успокаивало, а кроме покоя ему сейчас ничего не было нужно.