Луций с детства, с молоком матери впитал нелюбовь ко всякой лжи и лицемерию. "Черное – это черное, белое – это белое," – таким он видел мир. С младых ногтей он с мальчишеской прямотой решил, что Змей не найдет дороги к его сердцу и усердно молил об этом Бога. Но мир казался таким простым, таким однозначным! В нем был только залитый солнечным светом двор со стенами из отштукатуренного до ослепительной белизны камня – и чернильная прохладная темнота погреба. Луций побаивался этой темноты и не любил её прохлады.
Ещё он не любил змей, вылезавших погреться на солнце. Ему казалось, что они покидают свои норы не просто так, а тащат на свет все самое темное, что есть под землёй.
– Мам, я убил змею! – сказал он однажды матери с гордостью, принеся на палке словно бы ещё извивающееся тело. Нелегко было принять, что мать не похвалила его. "Не с этими змеями надо воевать", – так она тогда сказала. – "Воюй с теми, которые скручивают свои кольца внутри тебя. Мерзкие, холодные кольца греха." И она рассказала, какие бывают смертные грехи.
И конечно, он воевал. И конечно, молился. И когда Луций увидел своего отца в объятиях той, другой женщины, он сразу понял, что это и есть оно. "Чёрное – это чёрное," – вот уж не поспоришь.
– Не трогай меня! – крикнул он отцу, хотя тот и не пытался. И конечно, потом, всё рассказал матери. Для Луция настали тяжелые дни. Для отца – тоже, потому что Луций теперь следил за ним, пока другие дети играли в свои беззаботные, детские игры.
Так он полюбил следить. Он не подглядывал, не подслушивал, просто находил отца и если ему казалось, что тот делает что-то плохое – Луций просто появлялся и смотрел на него, ничего не говоря. Он тогда ещё не знал, что взгляд может ранить посильнее, чем слово или нож. А ещё не думал, что тому, за кем ты следишь, необязательно об этом знать.
Мать была довольна – Луций слушался её даже больше, чем старший брат. По правде, он только в одном ослушивался маму снова и снова – увидев змею, он брал палку и убивал её. Только больше их ей не приносил.
Услышав о том, что его хотят отправить в Рим, и то, как мать этому сопротивляется, юный Луций не обрадовался. Он решил во что бы то ни стало сбежать по дороге, а там... будь что будет. Если получится – вернуться домой, а нет – так найти какой-нибудь монастырь и остаться там. Каждый юноша, пылкий достаточно, чтобы любить Бога, однажды задумывался об этом, а тут такой случай... но монастырь не понадобился – мать оказалась сильнее. Луций даже немного опечалился, что ему не выпало проявить свою веру, но не слишком сильно. Хоть он и любил Бога, но маму он тоже любил, может быть даже сильнее, и не хотел с ней разлучаться навсегда и тем более оставлять одну с папой. Может, Терция она и любила больше, но уж точно он не понимал её так, как Луций.
Но возраст берёт своё, и в пятнадцать лет мать, хотя и оставалась самым важным человеком в его жизни, резко перестала занимать в его мыслях главное место.
Причиной этого было то, что юный Луций... после первой же встречи без памяти влюбился в свою невесту. Сначала крайне прохладно отнёсшийся к идее свадьбы, он, будучи юношей впечатлительным, был поражен в равной степени её чистой, сверкающей красотой, обаянием её скромности, чистотой мыслей да и, не будем отрицать, белокурыми волосами тоже. Виной этому, вероятно, было то, что до этого с другими женщинами, кроме матери, он почти и не общался. Лишь в кошмарах являлись ему отцовы негритянки, которых он гнал от себя палкой, а они на глазах превращались в змей.
Тем обиднее было, вкусив плоды чистой любви, познать и боль разлуки. А особенно обидно то, что его личное счастье оказалось заслонено событиями более масштабными, отразившимися на жизни всех. Уезжая в войска вместе с Максимом, Луций слушал его прогнозы относительно политической обстановки, а сам хмурился, прислушиваясь к теснящейся в груди тоске.
И как знать, может, именно потому, что сердце его было занято образом Флавии Максимы, там не нашлось места для "августа" Магнеция. Луций смотрел на него и видел змея, ради собственной власти, а не ради общего процветания искушающего тысячи солдат, в едином порыве кричащих Ave.
И потому, услышав, что его увольняют со службы, Луций, конечно, испытал и стыд, и обиду, но ещё и некоторое болезненное удовлетворение. Плотно сжав губы он думал о том, что и хорошо! И пускай! Не служить изменнику, не кричать Ave, когда всей душой хотел бы крикнуть Abire! Он даже не хотел вспоминать и разбираться, действительно ли говорил что-то такое об этом "августе" и кто-то на него донёс, или же это какая-то подковёрная игра.
Но как только Феодосий заговорил о деле, лицо Луция прояснилось.
– Приказ ясен, мой господин! Слава Августу! – ответил он, зная, что оба отлично понимают без уточнения, о каком августе идет речь на самом деле.
Рассказать всё жене и матери было желанием естественным настолько же, насколько обнять их. Луцию стоило больших усилий подавить его, ему даже пришлось молиться в те моменты, когда, казалось, он вот-вот решится посвятить их в свою тайну. Но юноша понимал, что это – не его тайна. Её надлежало хранить. Ибо Змей коварен, и может найти дорогу даже к сердцу праведного человека, и посвящая их, Луций боялся, что напрасно подвергнет самых дорогих людей искушению.
Он предпочитал выдержать его в одиночку.