Нельзя сказать, что Луций затаил обиду на Софрония. Тот, в конце концов, делал свою работу, и делал её хорошо. Скорее, он почувствовал горькое удовлетворение, когда все пошло туда, куда он и ожидал.
И нельзя сказать, что он не понимал Августа. Вырезать всю свою семью, конечно, перебор, но мятежи, как он сам видел, на пользу империи не идут. Подвешенные на крюках выглядят ужасно. Но он вспоминал поле сражения, вспоминал о пятидесяти тысячах солдат, которые больше не будут маршировать на страх врагам под знаменами Рима, и понимал, что, быть может, этой жестокостью сберегается ещё больше жизней. Властители никогда не выбирают между добром и злом - только между большим и меньшим злом. Оттого доля их только с виду заманчива.
Большим злом был как раз Констанций Галл, а меньшим - то, что Август приказал отрубить голову своему брату.
Но все же из тюрьмы Луций вышел другим человеком. Когда все, кого ты знал, мертвы, ты перестаешь улыбаться наедине с самим собой. Нет, на людях ты все такой же - как иначе? Погибли мятежники, а раз ты сам вроде не мятежник и "вроде никогда им не был" в душе, что ты можешь испытывать, кроме радости?
Но не единожды он задумывался, а Бог ли подсунул ему тогда кусок туники, чтобы зажать рану? Может, пропустить лучше было не только вторую половину битвы при Мурсе, но и вторую половину своей жизни? Раз - и все.
Однажды он достал меч и долго глядел на него. Он был христианином, да, а для христианина самоубийство еще хуже убийства. И все же... Жизнь стала гулкой, как пустая зала. Крикнешь - и эхом голосят призраки из всех углов. И кроме них - ничего. А новые друзья... они не заменят тех, кого ты знал до того, как собаки жрали трупы под твоим окном. Как протез не заменит настоящую руку.
По вкусу такая жизнь напоминала землю.
Луций стал не интересен сам себе: плохо ел, и подолгу смотрел по ночам в потолок, шел в термы или в театр только если его звали. Он бы плакал, если бы мог. Но он больше не мог.
Он не любил вспоминать это время.
Но подобно тому, как у ослепшего хорошо развивается слух, у него развился интерес к другим людям. Да, пожалуй, если бы не работа, он бы и бросился на меч, может, в тот самый день, когда узнал, что Магнеций так и поступил в конце концов. Но работы было много.
Луций понял, что большинство людей раскусить нетрудно, но Софрония мало заботило большинство. Нужны были те, кто что-то значит. Agentes in rebus всегда стараются узнать как можно больше о любом важном человеке: девять из десяти секретов никогда не пригодятся, а десятый выиграет битву, только не ту, в которой легионы идут друг другу навстречу. В таких делах не звенят мечи, там чаще всего работают страх или жадность. И чаще всего не надо никого ничего заставлять делать, достаточно намекнуть, что знаешь. Делают сами. Как будто все солдаты во вражеском лагере взяли и проткнули себя своими мечами.
Это завораживало.
Надо было быть аккуратным, дотошным, внимательным, осторожным и уметь молчать. Не в смысле не болтать, а в смысле молчаливо смотреть так, чтобы тому, на кого смотришь, стало неуютно. Vultus in rebus - так это называли агенты в шутку между собой. Это умение далось Луцию легко, и тогда он в первый раз подумал: может, все это - тюрьма, крики из-за стены, зрелища поломанных тел - было просто частью обучения? Может быть.
Понравилось ли ему разоблачать чудовище, в которое превратился Галл? Да нет, не особенно, восторга он не испытал. Скорее удовольствие, когда все закончилось - это была большая работа. Сотни исписанных листов, подготовленный доклад. Все надо писать самому, писарям такое не доверишь. И все доведено до конца, и вот результат - тиран гибнет. Но никто не вернет убитых им людей, никто не воскресит их, подобно Лазарю. Таких вещей даже всемогущие agentes in rebus не умели. Просто Империя станет чуть лучше, чуть чище, чуть сильнее. Империя была до них, переживет и их, на смену им придут другие, а они, ну что ж, они просто хорошо поработали. Ведь пекарь не испытывает восторг, испекши хлеб, а сапожник не испытывает его, сделав сандалии. Так в чем разница? В важности? Ну так у них и средства больше.
Наверное, именно поэтому, оказавшись во "дворце" императора аскета, Луций почувствовал уважение и некоторую родственность. Да, Констанций был убийцей своих родных. Да, он развел кровавую бойню, которую сравнивали с калигианской. Но он ведь не был сумасшедшим, просто он так работал.
И потому, услышав такой странный приказ, Луций не усомнился в том, что за меч браться не стоит. Ему, бывшему мятежнику, как же. Если император хотел потренироваться, у него всегда для этого были лучшие бойцы империи - Луций, конечно, неплохо умел орудовать мечом, но Констанций никогда не отдал бы такой приказ, если бы Альбин представлял для него угрозу. Будь Констанций солдафоном, а Луций - солдатом, в это можно было бы поверить, мол, императору захотелось остренького. Ведь в армии нужны люди, которые просто выполняют приказы, не рассуждая. Agentes in rebus ценятся за другие свойства.
- Наш Господин! - ответил Луций отрывисто, не притрагиваясь к оружию. - Я поклялся перед Господом Богом, что больше никогда даже в мыслях не подниму против тебя оружия. Пусть лучше за ослушание меня самого проткнут этим мечом. Если же тебе нужно убедиться в силе моей воли, вели мне взять этот меч, и отсечь себе руку! Ту самую, которая дерзнула обнажить оружие против твоих людей, ибо в тот день она заслужила быть отделенной от тела, которое ты по своему великому милосердию помиловал.
Сказав так, он поклонился.
Что значит рука, если ты весь, целиком, в сущности, не нужен самому себе? Если ты забыл радость и счастье, то станет ли их в жизни меньше без руки? А для работы ему хватит и головы.