Тиканье не становится громче, и не становится тише - он продолжает равномерно, нейтрально, безэмоционально, сухо долбить по головам бондов. Как уставшая училка, пытающаяся вколотить какие-нибудь знания в голову двоечника не словами, а твёрдым переплётом учебника, что с хрустом лупит по его тупой, слегка непропорциональной черепушке, в попытке изменить деграданское, ухмыляющееся лицо нерадивого ученика, и подарить женщине чуть-чуть удовольствия за проделанную работу. Больше никаких звуков не разносится по холодным, безразличным бетонным кишкам бункера.
Тростейн осматривает коридор со скурпулёзностью близорукого, случайно выронившего линзу на ковёр, усыпанный мелкими крошками. Но - никаких ловушек. Заметных, по крайней мере. Или таких, которые Тростейн может понять. Нет духовых отверстий, скрытых стыков, падающих плит, нажимных кнопок, замаскированных под пыль, и бетон - ничего. Словно недавно, за пару часов до прихода бондов, кто-то основательно прибрался в коридорах, убрав всё, что может помешать бондам получить удовольствие от увеселительной прогулки по тёмным, безжизненным коридорам бункера, который торчит посреди населённой ебанутыми мутантами холодной пустыни, усеянной трупами тех, до кого не добрались зубы падальщиков.
Ничего полезного в коридорах тоже нет. Если, конечно, бонд не собирается сделать бронежилет из спрессованной до железобетонной твёрдости пыли.
Фигуры рассмотреть не получается. Ровно до того момента, как Льётольв кидает осветительные патроны в комнату, освещая ярким, тёпло-оранжевым светом вход в комнату. И то, что находилось в ней. Человеческие фигуры - искажённые, уродливые, скрюченные под всевозможными углами. Рёбра, торчащие из мяса, как белые, отполированные надежды человечества на лучшую жизнь. Такие же красивые, блестящие, и абсолютно мёртвые. Выкрученные под всевозможными углами шеи, с выглядывающими из-под кожи позвонками, лопнувшими мышцами. Лица, смещённые под силой натянувшейся кожи, выбитые из суставов челюсти, вывалившиеся, синие языки, выпученные в муке глаза. И переплетающиеся с мышцами, кожей, мясом, плотью и костями механизмы. Они пробрались под кожу, вонзились в хребты, пробив хрящие, и видно, как их стальные тела уютно устроились под кожей мертвецов, скрутившись клубками на мышцах.
Вся комната - забитый от одной стены до другой музей сумасшедшего художника, творящего в стиле биомеханика. Только не с красками, а с живыми (в прошлом) людьми. Вытянутые, словно перед смертью их пробило электричеством с пяток до макушки, человеческие статуи стоят в три ряда слева, и справа от арки до самых стен. Неподвижные. Мёртвые. Вечные. Смотрящие в бесконечность.