Жизнь и смерть Ильи Авдиевича Соколова (1863-1926) | ходы игроков | Глава 5.

14:16 14.10.1926
Ла-Манш, между Дьеппом и Ньюхейвеном,
Пароход «Arundel»,
Облачно, ветрено, +10 °С

«Однопалубный широкий пароход покачивало подводной зыбью. Утонули французские берега, и в беловатом полутумане-полумгле висело большое солнце над Ла-Маншем». Герои русского бульварного романчика, с которым коротала время Беата, разговаривая вполголоса, лежали в шезлонгах на палубе, и так же лежали, укрыв ноги толстыми шерстяными пледами, наши путешественники.



Небо по-осеннему зябко было покрыто белёсой облачной рябью, холодное солнце то ярко выглядывало, то снова пропадало, и будто в унисон тут же задувал пронзительно свежий, с привкусом йода, ветерок. Чёрный колючий дым валил из пары скошенных труб, мокро блестели доски палубного настила, у красно-белого спасательного круга, опершись о перила, задумчиво глядел вдаль господин в туго перепоясанном тренчкоте, а в переполненном, накуренном салоне между тёмными рядами шляп и пальто ходил рыжий, костлявый британский таможенник с планшетом в руках, сверяя пассажиров по списку.

Предыдущие два дня прошли в лихорадочном помутнении: в суете сборов, в расчётах с хозяйкой, в торопливых объяснениях перед мьсе Поволоцким, в покупке билетов до Лондона, в ужасе от появившихся на следующий день заметках во французских газетах и русских «Последних новостях» о разбойном нападении на таксомотор с русским шофёром в лесу близ Шавиля, в гнетущем страхе — не раздастся ли стук в дверь, не подхватит ли уверенная рука за локоть на улице? И чья она может быть — ажана в мундире? неприметного крепыша в котелке, как у Суханова? Успокоились только, когда с мягким толчком пароход отошёл от заросшей серыми водорослями причальной стенки и забурлила мутная зелёная вода в постепенно расширяющейся щели, отделявшей Виктора Алексеевича и Беату от французского берега.

Виктор Алексеевич разглядывал новые, непонятные монеты, на которые он в Дьеппе предусмотрительно обменял двести франков: помимо одинокой фунтовой банкноты, неуютно лежащей в привыкшем к пухлым нулям франков кармане, в банке ему досталась тяжёленькая серебряная полукрона, два шиллинга и россыпь бронзовых пенни с фартингами — и, путаясь в мудрёной английской денежной системе, лишь гадать оставалось, не надули ли его ушлые французики в банке. На монетах был профиль короля, до боли похожего на убитого Государя, и всплывали в голове картины перевёрнутого мира: пароход из Константинополя в Крым, возвращение домой из подмандатной территории проливов, ужин в первом классе, и снисходительный взгляд на толпу сидящих на палубе порастерявших чопорность, поистрепавшихся в пути из островной Совдепии британцев, сейчас удивляющихся сходству профиля императора на рублях с расстрелянным королём…

— Ваш паспорт, мсье, — прозвучал вдруг над головой голос, говоривший по-французски с английским выговором. Виктор Алексеевич поднял взгляд и увидел стоявшего над ним рыжего таможенника. Сунув монеты в карман, Коробецкий передал таможеннику многострадальный нансеновский паспорт, уже ожидая, как скривится при виде беженской фитюльки лицо служителя закона. Действительно, разглядывал паспорт таможенник с явным неудовольствием, пристально и долго — но всё там было верно: и синяя печать визы с «permitted to land at Newhaven» и вписанным от руки сегодняшним числом, и полученный в Париже штамп British Passport Control, и подпись посольского клерка, и «Good for single journey» на штампе. Ничего не говоря, таможенник вернул паспорт Коробецкому, сделал пометку на треплющемся от ветра замусоленном листе на планшете, обернулся к Беате.

— Ваш паспорт, мадемуазель, — обратился он к уже протягивающей книжицу с польским орлом девушке. Польский паспорт он рассматривал куда меньше: проверив печати, он вернул паспорт Беате, поставил ещё галочку в своей бумажке и, почтительно кивнув головой, удалился проверять другие паспорта.

Сквозь белесую дымку уже начинали проступать меловые скалы английского берега. Скоро уже должен был показаться Ньюхейвен, а там пересадка на поезд и к вечеру уже — вокзал Виктория, неведомый, не виданный никогда Лондон: огни, кэбы, туманы над Темзой, громадные красные автобусы-даблдекеры и что там ещё вспоминается из читанных английских книжек.

Хлопала дверь, отделявшая салон от бара, где за фунты и франки подавали микроскопические бутерброды с тунцом и бесстыдно дорогие коктейли, и, когда дверь открывалась, оттуда тихо доносился граммофон, плакавший что-то с аргентинской тоской. Далеко и смутно по серо-металлическому морскому простору потихоньку перемещалось какое-то двухмачтовое судёнышко — то ли рыбачья шхуна, то ли яхта. Таможенник ходил по палубе, разыскивая последние оставшиеся неотмеченными фамилии в своём списке записанных на рейс пассажиров.

— Мистер Полсен! — громко звал он, оглядывая палубу. — Мистер Полсен! Мне нужен мистер Роберт Полсен, гражданин США!

Мистер Полсен, грузный, страдающий одышкой и морской болезнью американец, просидевший половину пути в уборной, наконец нашёлся, и таможенник с удовлетворением поставил галочку в своей бумажке.

— Мистер Пла́тонофф! — перешёл он к следующей фамилии. — Мсье Платоно́фф, экспатриат! Мсье Платоно́фф, пожалуйста!

Никто не отзывался, и таможенник, обойдя салон и палубу, направился к Коробецкому.

— Простите, мсье, — обратился он к Виктору Алексеевичу по-французски. — Здесь на пароходе должен быть некий мсье Vassily Platonoff, как и вы, экспатриат и, полагаю, тоже русский. Мне подумалось, что вы можете знать, на судне ли он?

Подумать только, всего каких-то пять дней назад была нежданная встреча с потерявшейся было племянницей, этот так должным образом и неоцененный знак свыше (ну не свечку же ставить... а впрочем, может, и стоило бы), и вот уже исчезает вдали и сам дымчатый намёк на Францию, и как будто бы спокойней на душе, а стоит задуматься о пережитом, и аж пот выступает. Человек слишком быстро привыкает к хорошему.
Вот уже даже умудренному жизненным опытом Виктору Алексеевичу Коробецкому на предательское мгновение кажется, что такой спокойный вояж длится уже достаточно долго для того, чтобы отдать волнам всю спешку, всё волнение, все сомнения.

А прошлое тут же напоминает о себе, изгибаясь фортелем судьбы в невзрачной на первый взгляд походке приближающегося британского таможенника, как будто само будущее на какой-то особенно дерзкий вариант их с Беатой и Ефимом поведения разгневано, и теперь с ним заодно.

...В день роковой сделки с Возрождением, равно как и в дни последующие, конечно же, набегались. Беата всё пропадала и пропадала, но Виктор, сказать по правде, и сам был рад тому, что племянницы нет рядом ― в тот жуткий день он отдал немало душевных сил им же разожжённому в душе Беаты пожару, едва ли при том потушенному. Он прекрасно понимал, что друзья, знакомые и сила её молодости смогут помочь ей куда лучше его неуклюжих утешений, надеялся лишь, что она сама в свою очередь не заметит его вынужденной отчуждённости либо же простит его. Кто бы мог подумать, что неприятный разговор с работодателем-Поволоцким может принести такую отдушину после торгов и перестрелок со шпионами-разведчиками, откровений и горечи по потерянным родственникам!

Коробецкий не раз и не без удовольствия вспоминал после спешного увольнения, как швыряет на стол вылупившемуся на него с изумлением директору опостылевший давно уже Железобетон, заявляя при том об искреннем своём сожалении по поводу физического несоответствия
названия книги и её содержимого.
Странно, но если бы ещё месяц-другой назад Виктор такое своё вызывающее поведение не смог бы даже в мыслях представить, то теперь же отчасти даже гордился сожжённому эдаким варварским способом мосту за своей спиной.

Ростки смелости, впрочем, нещадно заливались спевшимися со знаменитой британской погодой знаками грядущей беды. Сперва эти полные тревоги (особенно после того, как были зарыты в кустах ближайшего парка пистолеты) дни подготовки к поездке, а теперь вот новый звоночек!

- Б-боюсь, что ничем не могу вам помочь, мсье, сэр...

Коробецкий промычал ещё несколько слов извинений прежде чем откланяться, сумев всё же удержать себя в руках и не перемениться лицом. Возможно, помогла концентрация на словно бы и неуместной, но всё же радостной мысли - что если вдруг это действительно, о ужас, тот самый Платонов, то как же хорошо, что живой, что не взяли той страшной ночью греха на душу, не убили, пусть даже и защищаясь, пусть и гнусного, но человека.

Едва лишь убедившись, что таможенник мрачным вестником проследовал к следующим жертвам, Коробецкий не стал терять времени даром и поспешил найти племянницу.

Та по-прежнему коротала время за книгой на шезлонге, там же где совсем недавно застигла её паспортная проверка.

- Беата, дорогая, ты не поверишь, но только что, буквально минуту назад ко мне обратился тот рыжий таможенник, и представь себе, упомянул фамилию "Пла-то-нов". Да-да, он даже "Василий Платонов" сказал, прямо по имени-фамилии того разбойника из Домен де Больё.

Виктор Алексеевич говорил быстро, но уже спокойно, скорее по-деловому, впрочем, всё ещё путаясь в акцентах важности.

- Это, конечно же, может быть глупое, ох тем более глупое после Тонне-Шарант, совпадение, но я тебя умоляю, Беата, нужно подстраховаться. Нужно выследить этого Платонова, но меня-то он знает в лицо, а тебя отнюдь!

Повторное описание внешности бывшего крестьянина не заняло много времени.

Все последнее утро в Париже и ныне, на борту парахода, Беата Анджеевна изволила страдать migraine. Причины этого были весьма тривиальны: испереживавшаяся за дядюшку, опасающаяся новых массонов и неизвестности на берегах Туманного Альбиона девушка просто-напросто ударилась в последний вечер в откровенный загул, словно бы прощаясь этим с Belle France. Полячке было несколько стыдно от того, что она не нашла в себе сил лично предупредить Виктора Алексеевича о том, что она уходит "прощаться с друзьями", отделавшись запиской, но тогда кутеж отогнал эти треволнения. А вот сейчас, когда ажиотаж схлынул, неумолчная совесть вновь подала голос.
Пребывающей в расстроенных чувствах певичке не оставалось ничего, кроме того, чтобы тихо как мышка лежать на жезлонге, пытаясь вникнуть в перепетии судьбы герцогини д'Анжу и безродного, но очаровательного слуги, который несомненно должен был оказаться бастардом короля, не меньше; да изредка подниматься для того, чтобы размять ноги и покурить. А вот с выпивкой Беата решила завязать: правда, это обещание она себе только за этот год давала раз пять, но сейчас вновь была твердо уверена в его исполнимости. Не вызывал интереса и располагающийся неподалеку бар: мало того, что после вчерашнего кусок в горло не лез, так еще и она сама запасливо приготовила им с дядюшкой корзиночку в дорогу.

На дядю Виктóра она просто-напрсто боялась смотреть после вчерашнего. И знала же ведь, что Коробецкий не будет так ее ругать, как суровый ojciec, а все одно - опасалась и не знала, как подойти к нему и извиниться. Как сказать о том, что она не планировала так долго и так туго гулять, что заявиться только под утро? Как обьяснить, что она пристрастилась к такой разгульной и беззаботной жизни "стрекозы"? Как поплакаться, что такое времяпровождение так просто не уходит, ядом проникая в кровь и разум? Как извиниться за сонм чемоданов и коробочек, которые она тащит с собой, не захотев бросить или продать?
Багаж Беата и вправду взяла весьма обьемный: пара доверху набитых чемоданов, пухлый заквояж, пара шляпных коробочек - и это самая малость того, что пани Червинская хотела забрать изначально. К счастью, голос разума пересилил желание забрать с собой все что только можно, и певичка с тоской и сожалением была вынуждена от многого избавиться, распродав подешевке приятельницам или же madame Лебедевой-Шульц. На ней все свое раздражение от расставания с любимыми мелочами съежавшая квартирантка и сорвала: до крика, до хрипоты торгуясь за каждую вещь, обличая свою визави в слепоте и неумении оценить красоту и качество - вобщем, демонстрировала себя женщиной, достойной быть причисленной к Колену Израилеву.

...Такое немое страдание и грустное молчание со стороны Беаты продолжалось до того момента, пока Виктор Алексеевич не попросил ее о помощи, да какой! Безучастно прошедшая паспортный контроль полячка уже было собиралась пройтись до борта и покурить, шокируя пуританских англичан своей эмансипированностью, как дядюшка, забыв все обиды (так, по крайней мере, казалось Беате), попросил ее проследить за таможенником и вместе с ним отправиться на поиски Платонова - того самого разбойника и возможного убийцы Платонова, с которым oncle работал на одной ферме.
Всю мигрень как рукой сняло. Восторженно захлопав в ладоши, вмиг преобразившаяся Беата радостно обняла дядю, просто лучась от переполняющего ее любопытства. После краткого мгновенья обьятий пани Червинская устремилась за таможенником. Настигнув того, полячка пулеметной очередью слов вывалила на несчастного шквал информации о том, что она когда-то одного ротмистра Платонова - красавца-гусара, и вот теперь, услышав знакомую фамилию, будет счастлива помочь найти его - ведь это наверняка старый знакомец, не иначе!

"О Боже, что она делает!", с ужасом подумал издалека наблюдавший за сценой разговора с таможенником Коробецкий.

Найдут вот ведь они этого Платонова, и вдруг да действительно того самого, и что же, ну "обознается" милая Беата, да только ведь Платонов-то её запомнит, ну точно ведь запомнит, как такую не запомнить?!

Вот теперь Виктор Алексеевич перепугался не на шутку. Путать игру не задумавшейся об угрозе племяннице сейчас значило бы навлечь на себя подозрения британского чиновника, этого явного недоброжелателя.

Не найдя лучшего решения, он решил последовать за парой эдаким филёрским методом, оставаясь в отдалении и чувствуя себя донельзя глупо - и потому, что приходилось прятаться за углами и изображать то ли задумчивость, то ли потерянность, и потому, что мог бы сразу предупредить Беату, и не предупредил.

— Видите ли, мадемуазель, — строго и сухо ответил таможенник. — Я понятия не имею, кто такой этот Платонофф, красив ли он и что такое «rot-mister». Так что боюсь, как и вы не можете мне помочь, так и я вам: я просто проверяю имена по списку.

Беата проследовала за таможенником ещё несколько шагов, но тот, не обращая на барышню внимания, подошёл к сидящей на скамейке супружеской чете благопристойно-пуританского вида и, безошибочно определив соотечественников и обратившись к ним по-английски, с почтением принял их паспорта с британскими львами.

15.10.1926 9:45
Лондон, Великобритания,
Брукс-стрит, отель «Клэриджс»

И всё-то здесь было по-другому, всё по-новому, всё непривычно, и чувствоваться это начиналось ещё в поезде, вагоны которого были, как в старинных дачных поездах, разделены на секции на два диванчика с отдельными дверьми и без сквозных проходов по вагону; и когда поезд тянулся по аккуратным полям Кента, оставляя позади идиллические мшистые каменные изгороди, домики с затянутыми плющом стенами, не верилось ещё до конца, что вот утром были ещё в парижском пансионе мадам Лебедевой-Шульц, а сейчас — за проливом, в другой, не виданной ещё, чужой стране, и с удовольствием путешественники пообедали в пути, купив через окно на станции — вот тоже неожиданная штука, не видели такого они ни во Франции, ни в Германии, — за три шиллинга корзинку с сандвичами, салатом и бутылкой портера.



И когда, поздним вечером уже в сопровождении нагруженного чемоданами носильщика Виктор Алексеевич с Беатой вышли из вестибюля вокзала Виктория на густой, маслянистый воздух светящегося змейками струящейся неоновой рекламы Лондона, не поняли, растерялись, куда ехать, где остановиться на ночь.



Взяли таксомотор, попросили отвезти в гостиницу. «Вам лицензированную?» — спросил ночной таксист Беату, правя по умытой дождём, блестящей в свете газовых фонарей неведомой улице мимо тёмных витрин спящих магазинов, и девушка, хотя понятия не имела, чем отличаются лицензированные гостиницы от нелицензированных, конечно, ответила утвердительно. Чёрный, кэб, по сравнению с маленькими парижскими таксомоторами казавшийся чуть ли не лимузином, остановился у большого, с эркерами, декоративной оградой и швейцаром в ливрее у двери, здания красного кирпича.

Виктор Алексеевич уж и забыл, каково это — жить в подобных шикарных отелях, и с ужасом думал о том, сколько же придётся отдать за ночь в подобном месте; но искать более дешёвое место в половину одиннадцатого вечера не было уже сил, да и тоскливо было думать о том, какое унижение придётся испытать, если сейчас развернуться, встречая презрительные взгляды носильщика, вынимающего из багажника чемоданы, услужливо распахивающего дверь швейцара и шофёра, с благодарностью принявшего два шиллинга. Ночь в простом, не люксовом номере с двумя спальнями, как узнала Беата от ночного портье за стойкой, стоила здесь аж семь фунтов. Портье любезно согласился взять франки по курсу, и Виктор Алексеевич с замиранием сердца отсчитал девять сотенных банкнот: а ведь, вдуматься только, ещё несколько месяцев назад сам едва ли мог надеяться скопить такую сумму за лето на ферме под Тулоном!



Следующее утро, против ожиданий о густых лондонских туманах, выдалось ясное, холодное и светлое, и завтракая в ресторане на первом этаже гостиницы, Виктор Алексеевич понял, что если продолжать жить тут, в этом дорогущем отеле, то все деньги, которые остались от богатства Соколова, улетят за какую-нибудь неделю, и нужно переселяться в место попроще — может быть, найти один из тех частных домов, хозяева которых сдают комнаты с завтраком? А ведь ещё нужно было заняться тем, за чем они с Беатой в Лондон и приехали: то ли отправиться разыскивать Атласова, работающего в British Russian Gazette and Trade Outlook, то ли Феликса Леви — правда, его адрес был неизвестен, известно было лишь почтовое отделение в Ист-Энде, куда, как Илья Авдиевич указал в своей записной книжке, ему следовало направлять письма до востребования, а то ли, как наказал Молчанов, самому сходить на местный почтамт и спросить телеграмму из Берлина на своё имя. В общем, дел было много, но и, чёрт возьми, посмотреть не виданный до того Лондон не терпелось, — и, может быть, чёрт с ним, с делами, хотя бы на сегодня?

В Викторе Алексеевиче боролись два чувства - усталость и тревога, причем оба какие-то незнакомые доселе, с подвохом.
Устал Виктор от постоянных попыток вырвать инициативу у неведомых визави (которые, наверно, и знать не знали, что с ними взялась бороться парочка выскочек), так что действительно хотелось уже просто найти не спеша, но, скажем, до обеда гостиницу поскромнее, а потом до вечера погулять просто по центру Лондона, вокруг знаменитого центра британской демократии - здания Парламента и его башни Елизаветы, мимо соборной церкви святого Петра в Вестминстере и возле прочих достопримечательностей, о которых до момента раскрытия путеводителя имел путешественник память смутную, по книгам да рассказам знакомых, а представление и того мутнее. Только всё равно скреблось в душе сомнение, скреблось да нашептывало: "как поймёшь, что впустую время потратил, так ещё больше устанешь, теперь уже от малодушия".
А тревожился же Коробецкий от одновременного осознания уязвимости их с Беатой в чужой неизученной стране и груза ответственности за Беату же, которая всё ещё будто бы приключением это всё воспринимала. И ведь рад был за неё даже дядя Виктор! Рад, потому что лучше уж так, одёргивать и укорять за безрассудство (порой и плоды приносящее), чем слёзы вытирать да без конца подбадривать. Получалось таким образом, что тревога всё одно сводилась к тому, что лучше уж Коробецкий будет за двоих тревожиться, лишь бы Беата чёрную полосу не заподозрила.

Тут бы признаться Виктору Алексеевичу, чинно чай (настоящий Эрл Грей!) попивающему, что белая-то полоса очевидно к концу подходит, но нет. Со странной, непоколебимой уверенностью отставил изящную фарфоровую кружку в сторону Виктор Алексеевич да за тостовый хлебец с омлетом принялся. Нет-нет, думал он, с этого дворца-то мы, конечно, непременно съедем, вот дозавтракаем и съедем, но только к текущим беспокойствам крохоборство добавлять не будем. Икона-триптих одна только уже славным денежным подспорьем стала, да и с первоначальной суммы немало ещё оставалось, а ведь Молчанов ещё и о больших деньгах упоминал, интриган эдакий. Так что нет, дела-делами, а деньги как зарабатывались, так и заработаются ещё. К тому же не мешало племянницу побаловать наконец, а то они в Париже так толком и не отметили их воссоединение. Решено!

ー Признаюсь, Беата, наслышан был о... скромной, скажем так, британской кулинарии, но не ожидал в самом деле увидать на столе столь скудный набор.

Коробецкий, признаться, кривил душой, потому как, не смотря на малыя разнообразия блюд, всё ему из поданного на завтрак нравилось, особенно тосты в противовес приевшимся круассанам - только надо было как-то разговор начать.

ー А посему, думаю я, оставим место в желудках на обеденный эксперимент ー полагаю, напротив Парламента разносол будет побогаче!

Посмеявшись тихо и коротко немудрёной остроте, Виктор покряхтел и перешёл к делу:

ー Как раз и главпочтамт навестим, вдруг Иван Игнатьевич уже прислал письмо. После обеда же вернёмся в Клэриджс, выпишемся и, предлагаю, переедем куда поближе к этой газете, где Атласов-Леваницкий должен работать, всё ж таки склонен полагать, что такой омлет нам и в домике попроще сготовят. Завтра тогда можно будет и его поисками заняться. И вот ещё, думаю, не написать ли чего этому Леваницкому на его почтовое отделение в Ист-Энд? Не наследить только с обратным адресом. И что-то такое, чтобы, может, не мы его, а он нас искать захотел? Может, от лица сына Соколова, Авдия, например? Надо что-то такое, чтобы Леваницкий лично встретиться решил, а не кого другого прислал. Эх, да только как так сделать, чтобы Александр не подсмотрел да не отмёл с ходу - брат-то брата и по почерку, и по стилю узнать может.

Коробецкий сцепил руки на животе и в задумчивости откинулся на спинку стула.

- Может, обвинить Александра в чём-то? В связях с первой внутренней? Что дескать он, как это, двойной-с агент? И что Авдий спешит разоблачить и лично для того прибыл? Ах, не верится... Ну да можно и на прогулке подумать, впрочем, оно обычно на прогулке лучше думается, верно?

Британия Беатке понравилась. А вот британцы - нет. Почти всю дорогу она с наивно-детским восторгом глядела в окно поезда, время от времени одергивая дядю Виктора посмотреть на ту или иную красу, привлекшую внимание неугомонной полячки, шумно и активно выражая свое отношение к увиденному. Чопорным англичанам, наверное, такое пылкое проявление чувств было чуждо, но актрисе смотреть на их посконные рожи было тошно: словно бы и не живые вроде, а что-то наподобе снулой трески. Что же, тем веселее быть искренней и неприкрыто радоваться жизни - в противовес окружающим каменным лицам и дежурно-безразличным улыбкам. Французы в этом плане куда лучше, равно как и русские: они живут, дышат полной грудью, а не строят из себя невесть что.
В душу девушки даже тихой сапой закралось сомнение: а сможет ли она покорить британские подмостки, когда зритель похож на замшелый камень? "Впрочем, - успокаивала себя Беата, - если Туманный Альбион еще в состоянии рожать таких людей, как в высшей степени шарманый господин Уайльд, еще не все потеряно. Быстренько разберемся с этими мистиками-не мистиками, масонами-не масонами, а всамомделешными шпионами, и тогда можно искать себе патрона и сцену. И дядюшку куда-нибудь пристроить: конферансье, например. Эта Англия еще узнает, что такое жизнь и чувства, и, о, Мадонна, запомнит Беату Червинскую!".

Выбор отеля полячку ничуть не смутил: хорошее, приличное заведение, достойное ее будущей славы. Раз у Коробецкого деньги есть, почему бы и не перестать себе отказывать в мелочах и комфорте? Раз шпионы хотят их к себе, надо брать пример с достапамятной Маты Хари, и жить бонтонно. И вообще: новое место, новые люди, жизнь начинается с чистого листа. Да еще такая увлекательная адвентура впереди: ах!
Нежась в постели, мечтательная Беата и думать забыла о том, зачем они сюда приехали: все мысли ее занимало недалекое и славное, как ей казалось, будущее. Реальность же пришла вместе с завтраком. Поморщившись, девушка отодвинула от себя недоеденный тост, намазанный тонким слоем масла, и в задумчивости отхлебнула кофия, к которому она крепко пристрастилась за парижскую жизнь. Бытие вновь вырастало во всей своей неприглядности, и требовалось думать, чтотделать дальше. Да и намек о том, что они живут не по средствам, удовольствия любительнице уюта и комфорта не доставлял. Однако же Виктор Алексеевич прав: решать надо. Завершить эти шпионские бега, разобраться в таких любопытных чужих тайнах, дай Бог подзаработать и усладить душу трепетом азарта. Ну и восстановить попранную справедливость, ну да.

- Пообедать у Парламента - это добрая идея, вкусная, - усмехнулась Беата, - к тому же я хочу попробовать местные сладости. Финансовые же вопросы, дядя, я оставляю на вашей совести: деньги я считать никогда не умела и, право дело, не собираюсь учиться. Не дело это для человека искусства, mauvais ton.
А Леваницкого я предлагаю брать лично, под белы ручки, как это говорится. Приоденемся в строгие деловые костюмчики, чтобы не выглядеть как шаромышники, и так строго и сурово подойдем. Дескать, гражданин Леваницкий, мы к вам от Соколова. Пройдемте с нами, поговорим.
Кое-что мы знаем, так что поймать его на лжи сумеем. Постараемся его запугать, что мы представляем оч-чень серьезных господ - пускай сам додумает, каких. Мы сумеем, актриса я, или нет!? А там понадеемся на заступничество Иисуса и удачу: может и вытянем то, что нам надо. А если нет, то придумем еще что-нибудь, вывернемся как-то - не привыкать! Ну как, дядя Виктóр, попробуем? Если да - то вперед, по лавочкам готового платья. Я из вас сделаю такого строгого серьезного джентельмена, что просто шарман!

В словах племянницы была своя логика, хотя Коробецкий и сомневался, что им удастся припереть Леваницкого к стенке так просто. Впрочем, а что если это реально? Что если он действительно работает в газете журналистом, и, будучи на хорошем счету, свои дела со Второй внутренней обделывает во время командировок и отпусков? Это же доля клерка - сидеть сиднем в помещении и смотреть на безжалостно медлительную стрелку часов. Леваницкий же не такой, не такой...

- Хорошо бы ты оказалась права, Беата, - улыбнулся Виктор Алексеевич. - Застать такого ловкача врасплох было бы очень кстати. Правда, тут надо бы действительно построже костюмчик подобрать, и тебе тоже, хм, не побоюсь сказать, в феминизм уклон бы сделать, мм? Для пущего эффекта.

Уже поднимаясь из-за стола, он поспешил добавить слегка виноватым голосом:

- Впрочем, не смею указывать даме, каким нарядом сражать мужчин.