Порфир | ходы игроков | II. пролог: смерть поэта

    поздняя осень 1825 г.,
    Петербург

«Каждая ложа придерживалась строгого устава — точного перечня должностей, действий и полномочий, которые могла иметь. Уставов становилось всё больше, иные ложи объявлялись нерегулярными, то есть, не следующими масонским законам. Эта "война правил" губила мистический ореол братьев-каменщиков, но помогала скрывать за бутафорской вознёй по-настоящему жуткие секреты».
— Старые Тексты


С неба мерзко сочилась слякоть.

За Елагиным и Большой Невкой от города осталось одно название. Он тускло блестел где-то в снежном мареве, но этот блеск едва пробивался через густой ельник Елагинского парка. Пустынные по позднему времени строительные подмостки облепили недостроенные зубцы дворца на другом берегу. С болотистой дельты дышал холодный ветер, и многочисленные протоки среди деревьев полнились неясными шорохами. Вёсла ударяли по вязкой воде, покрытой прозрачной коркой наледи. Изредка ледяные брызги осыпали рукава шинели. Потом они замерзали и оставались на шерстяных колючках как крохотные диаманты.

Лодка почти бесшумно шла в тоннеле из переплетающихся над головой чёрных ветвей. Белая бляха луны плыла в тучах. Изредка её луч сверкал сквозь облетевшие кроны как острый узбекский пчак — и тогда вахмистр Аджиев в очередной раз видел странный северный мир, так непохожий на солнечную крымскую степь. Столица этих хмурых, мизантропичных, желчных, убеждённых исключительно в духовных аспектах жизни людей выглядела вовсе не парадным манежем, а скорее кривой старухой, подбирающей бесконечные подолы из заросших осокой мелей.

Словом, хорошая ночь, чтобы стреляться.
В аду хотя бы печь дармовая, как шутили бы в полку.

Вскоре лодка вышла на лунную стремнину и привалилась к другому берегу. От льдистой воды поднимался неровный земляной склон. Он оканчивался длиннющей чередой амбаров с провалившимися крышами и заваленными в снег заборами. Ударяя шестом в дно, подпоручик Васильев ненадёжно причалил лодку. На задней скамейке, почти скрытый тенью статного и рослого Аджиева, скрючился доктор с кожаным саквояжем. Он беспрерывно шмыгал носом, сморкался и опять шмыгал, с простудным несчастьем поглядывая на воду в нескольких дюймах за бортом. От промозглого ветра его трясло.

— И как мне туда полезть?! — визгливо спросило это существо. — Там же вода! Холод псиный!
— Да что вы как мамзеля, ваш-благородие? — с изрядной долей раздражения огрызнулся Васильев. — Уж раз вшивый поэт сюда добрался, чай и вы справитесь.
— А? Как добрался? — доктор ещё раз хлюпнул носом и его голос изменился, когда он осознал, что лодка действительно прибыла куда следовало. — Мы что же, уже… уже…
— Чёрная Речка, как она есть, — с удовольствием объявил Васильев и всадил шест глубоко в ил.

Лодка закачалась.

Чёрной Речкой звался один из невских притоков. Полноводная в центре города река по мере сближения с заливом всё больше напоминала паутину. Из всех её рукавов Чёрная Речка была самым северным, и в действительности относилась не к Петербургу, а скорее к вечно-сизой финской провинции. Где-то за полями проходил тракт на Гельсингфорс. Дикий берег, на котором пытались устраивать то зернохранилища, то огороды, с трудом поддавался очеловечиванию. В летние дни сюда хорошо было выезжать на пикники, а с приходом зимы еловые рощи набухали непроницаемой чернотой.

Но наверху, на самом гребне склона, замаячил фонарь. Его держал в высоко поднятой руке мужчина в сером цилиндре, чьё резкое лицо перечёркивали усы. Рядом с ним стоял молодой человек, весь с головы до ног затянутый в чёрное. Кудрявые бакенбарды спускались к кривящемуся в нервной ухмылке рту. Аджиев признал его по описанию, а может быть, даже где-то встречал лично. Мало ли светских львят крутилось в салонах Леонида Измаиловича. Этого, например, звали Сашей Сергеевичем, он происходил из дворянских детей и в основном сочинял сонеты в пользу той или иной придворной партии. Но было в нём кое-что приятное. В отличие от графа Каменского, который этой ночью был занят намного более важными делами, нежели детские ссоры, поэт не побоялся явиться лично.

Лодку заметили, да никто и не прятался. Не воры и не юристы собрались, а офицеры кавалерии.

— Что там?! — запальчиво крикнул Пушкин сверху, и его голос звонко полетел над мрачными берегами. — Кого там жидовский нос прислал меня губить по доверенности?! Явись, покажись!

  Рослая тень поднялась в лодке, окончательно скрыв за собой застуженного докторишку. Аджиев не спешил отвечать. Пройдя вдоль киля, он одним прыжком приземлился на заснеженный склон, в миг оказавшись по самую голень в снегу. Петербуржский воздух тут же запустил пальцы между пуговиц его шинели, проверяя, цела ль ещё солдатская грудь.
  — Привяжите-ка лодочку понадёжнее, Ваше благородие, — тихо указал он обер-офицеру, что был на два чина его старше. — Не хотелось бы пробыть здесь на дольше, чем надобно-с.
  Не дожидаясь остальных, Аджиев стал подниматься по склону, вспахивая снег сапогами. Поэт, должно быть, причалил где-то в другом месте, но Аджиева это мало беспокоило. Его разум зацепился за поляцкое żyd, которым Александр Сергеевич назвали графа Каменского. Обычно графья изволили изъясняться по-французски, которого Аджиев не знал, так как до Франции добраться не довелось — Отечественная война закончилась за восемь лет до того, как Аджиев поступил на службу. А вот поляцких слов он успел нахвататься. И ежели граф Каменский — żyd, то на таких как Аджиев обычно бранились другим словечком — bydło.
  Поднявшись на склон, Аджиев вышел на свет фонаря и предстал перед тем, в кого ему следовало стрелять. Поэт оказался ниже ростом, чем он ожидал. «Два аршина, да пядь с кувырком. А гонору-то...»
  — Разрешите представиться: Иса Хазматович Аджиев, адьютант Его сиятельства графа Каменского. Мне поручено представлять графа в вашей дуэли.
  Аджиев ещё раз осмотрел этого кучерявого барина. Тощий, будто девица, натянувшая мужское платье, и ручки такие же девичьи, привыкшие больше к перу, чем эфесу сабли. И чего ему неймётся? Засиделся на барских харчах так, что жизнь не мила?

Потом вахмистр взглянул в молодое лицо и определил ещё один штрих поэтической натуры. Ясные, наглые, голубые глаза неистово сияли под массивным высоким лбом. В них плясал смех. Такие люди до самой последней секунды не верят в свою смерть — полоумные барды, которых в иной час даже убивать неловко, ведь не лупят же ребёнка штыком вместо розги. Поэт смело задрал голову, умудряясь глядеть на здоровенного вахмистра свысока.

Его куцее пальто с каракулевым воротником было расстёгнуто. Небрежно намотанный шарф открывал шейный платок, который уж точно не берёг от холода. Пушкин как будто вообще не чувствовал погоды, пока внизу с плеском вынимал себя из лодки доктор.

— Адъютант, ха-ха! Ну конечно! Ну что, это Пущин. Стал судьёй, остался дворянином, — виновник событий не глядя ткнул спутника локтем. Тот продолжал молча и хмуро держать фонарь. Перетаптываясь лакированными штиблетами в снегу, поэт тут же нервно воскликнул, как будто не в состоянии прождать без разговора хоть миг:

— А как, Публий Каска Аджиев, не грызёт совесть? Наймитом себя воображаешь? Убийцей?

  — Никем не воображаю-с. Солдат я, воображать не приучен.
  «А солдат ребёнка не обидит», не к месту вспомнилась Аджиеву присказка. Кто такой Публий Каска — ему было невдомёк. Вроде в этот раз не по-поляцки, но и на французский не похоже. Там речь помягче, будто одно мурлыканье, да жеманство. Но попытку оскорбить Аджиев распознал, хотя оскорбиться и не получилось.
  — Так с кем из вас мне стреляться? С Пушкиным или с Пущиным? Давайте уж. А то не дай Бог простудитесь.

Пущин кисло поморщился, а Пушкин захохотал, запрокинув голову. Его смех щёлкающе задребезжал под сенью стылых, рябых деревьев, запятнанных снегом. Санная колея уходила во тьму за глухими заборами. И отчего-то Пушкинское веселье лишь подчёркивало унылое одиночество Чёрной Речки. Васильев взял доктора под руку и вывел на склон. Тот опасливо поклонился, наверняка уже видя всех здесь перебитыми.

    — Васильев, — сказал Васильев. — Секундант.
    — Пущин, — сказал Пущин. — К сожалению, я тоже.
    — Ну а стреляться со мной, — заключил Пушкин. — Ничего-ничего, сейчас быстренько сошлю вас в адские руды и пойдём. Может быть, ещё успеем к Дельвигу или уж сразу на завтрак к Шимановской, а, Ваня? И так как, наугад стреляемся, али чего?
    — Как представитель оскорблённой стороны, вахмистр Аджиев волен избрать характер поединка, — ответил за Аджиева поручик Васильев и вынул из-под шинели прямоугольный ящичек с вензелем пистолетной мастерской.
    — Надо же, «оскорблённой стороны». Я, знаете ли, тоже оскорбился наружностью вашего графа! А уж танцевать с милейшей Маргаритой Эдуардовной, которая заслуживает кого угодно другого! Даже Кюхлю!
    — И тем не менее… — занудно начал Васильев, но поэт его перебил и нагло ухмыльнулся:
    — Да пусть избирает, я-то что!

Поручик качнул головой и обернулся к Аджиеву:

— Выбор твой, Иса Хазматович.

Неписанный дуэльный кодекс, который никогда не был формализован, содержал ворох пёстрых и порой взаимоисключающих идей, часть которых напоминала некоторого рода фантазии. Одни палили по Шатовильяру, другие кололи рапирами по итальянскому армейскому обычаю, в трактирах — хотя какая, к чертям, дуэль между разночинцами — бодро резались на ножах. Из общего массива сведений было ясно, что пистолетную дуэль чаще всего проводили: «наугад» (только один пистолет был заряжен, и выбирая оружие, соперники выбирали судьбу), «на десяти или пятнадцати шагах» (дистанция уверенного выстрела, но чем больше шагов, тем выше шанс ранить круглой пулей, а не убить), «спина к спине» (соперники становились спинами и расходились на заявленную дистанцию, а затем круто поворачивались и стреляли без паузы: целиться было нельзя и выигрывал тот, кто умел стрелять без прицела) и — в самом кошмарном, смертельном случае — «через платок» (соперники брались руками за края натянутого носового платка и стреляли друг в друга в упор). Кто-то изобретал дуэли вслепую, дуэли с двумя пистолетами и прочую экзотику.

Дыхание собравшихся создавало пар. Все ждали. Пущин с немой мольбой смотрел в лицо Аджиева. Пушкин презрительно скалился. Лицо Васильева было сосредоточенным, доктор беззвучно шевелил губами. Молился.

  А Аджиев тем временем не торопился. Он был полной противоположностью многословному задиристому поэту, что всё шумел и прыгал, будто сверчок. Мастер слова не понимал что время слов кончилось. Или наоборот, слишком хорошо понимал, и оттого был такой взвинченный: секундант уже достал ящик, в котором лежала смерть — пистолетный футляр был деревянным и новым, как горб.
  — Уж больно новыми выглядят, — вдруг заметил вслух Аджиев. — Вы их хоть пристреливали, господа хорошие?

— Оружейник, кто продал, их проверял. Выстрелят, — сообщил поручик.

При этих сведениях Пущин втянул морозный воздух ноздрями. Аргандова лампа в его перчатке лучилась звездой, давая хоровод чёрных теней вокруг пяти мужчин, съехавшихся убить друг друга.

  — Я спросил не это, Васильев. Выстрелят и попадут — разные вещи.
  Аджиев стянул перчатку, которая всё равно ни черта не грела, и взял один из пистолетов. Деревянная рукоять идеально легла в подогнанную за семь лет войн ладонь. Аджиев повернул оружие в свете лампы, следуя взглядом за бликом, что пробежал по гранёному стволу.
  «В конце концов, почему нет? Почему бы мне и не убить поэта?»
  Заправив снятую перчатку в карман, Аджиев повернулся к Пушкину.
  — Спиной к спине, барин. Нечего в игрушки «наугад» играть.

— Наконец-то! — звенящим от нервов голосом выкрикнул Пушкин. — Тогда к делу!

Он снял с рельефного суконного ложа второй пистолет, но осматривать не стал. Нет у молодых уважения к инструментам. Затейливые табакерки замков были не взведены, но как нужно заправлены порохом. В брандтрубке чернел заряд. Пистолеты были готовы.

— Может, примиритесь? — уныло спросил доктор, но Александр Сергеевич только посмеялся, а Васильев оттеснил миротворца в сторонку. Пущин тревожно бегал глазами между оппонентами. Он-то, видать, куда серьёзнее воспринимал происходящее.

— Дуэлянты встают спиною к спине, — продекламировал Васильев. — Да, так. Далее по взаимному согласию расходятся, считая каждый пять ровных шагов не спеша, после чего оборачиваются и без промедления стреляют. Кто станет целить соперника, у того нет дворянской чести. Кто увернётся и упадёт без выстрела — тому позор!

Для расхода выбрали санную колею. Аджиев и Пушкин встали на узкой снежной траншее, едва не касаясь друг друга лопатками. Поручик договорил свою эпитафию, всё стихло, не скрипел снег, едва-едва потрескивало масло на фитиле. Холодный декабрьский пейзаж дышал в лицо вахмистра темнотой. Пушкин на своей половине поднял пистолет вертикально и внезапно тихо зашептал — не Аджиеву, а сам себе:

— Вянет, вянет лето красно,
Улетают ясны дни.
Стелется туман ненастный
Ночи в дремлющей тени… да, так хорошо.

И хихикнул.

  «Нет дворянский чести»... Аджиев — чёрная кость — и не имел её никогда. Была ли она у графа Жидовского Носа? Тоже тема для инсинуаций. Сам на дуэль явиться побрезговал, отправил служивого, что ему даже не родственник.
  Мороз просачивался сквозь шинель могильным холодом, не позволяя предаваться раздумьям. Аджиев не был поэтом, его сердце не грело грудь жарче овчиных тулупов, а в голову вместо стихов приходил лишь холодный расчёт.
  «Один...»
  В ночи раздался первый хруст пушкинских шагов.
  «Два...»
  Аджиев хорошо слышал их и ступал в рифму с ними.
  «Три...»
  Затихло дыхание доктора и секундантов. Тишина Чёрной речки. Шум Чёрного моря в ушах. Хруст снега:
  «Четыре...»
  — Иншааллах.

  «Пять».

С пятым шагом дуэлянтов… фитиль издох. Поле жёлтого света пропало в тот самый миг, когда оба круто обернулись друг к другу. Огонь сжался до узкой дымной струйки. Пущин вздохнул от неожиданности. И в темноте, уже не разобрать откуда, запоздало и звонко клацнул пистолетный замок. Молточек ударил о полку с порохом, стальной капюшон накрыл её. Холодный заряд разгорался неохотно. Краткий миг казалось, что в тишине слышится его змеиное шипение. Всё померкло на санной колее. Всё застыло. А потом грохнул выстрел.

Яркая вспышка высветила фигуру кудрявого поэта. Красиво вытянув пистолет куда-то вперёд, Пушкин выстрелил, но пуля легла так далеко, что Аджиев не услышал даже свиста. В кромешной темноте перед глазами маячило фантомное световое пятно там, откуда стрелял поэт.

— Проклятье! Лампа! — крикнул кто-то, но после выстрела в десяти шагах все голоса казались одинаковыми.

  — Зажгите лампу, Пущин. Я ещё не сделал свой выстрел.
  Это был голос Аджиева.

— А вообще-то должны бы… — неуверенно сказали в темноте голосом Пущина. — Стрелять договорились сразу. Чёрт её разберёт, почему погасла…

  — Зажгите, а не то впотьмах я могу случайно попасть в вас.

    Раздался торопливый хруст снега.
    — Куда, ваше аптекарство?! Там уклон, оступитесь! — это говорил Васильев, он определённо стоял намного правее.
    — Так слышали! Кто-то попасть может! Ай, что за елдыга! Ай! Падаю! — закопошились в темноте.
    Над этим прорезался голос Пушкина, продекламировавший нараспев:
    — Эх, Ваня-Ваня, Жанно ты мой. Убил меня своею лампой как Аладдин…
    — Она чёрт-те зачем погасла! — оправдывался Пущин по левую сторону от невидимой санной колеи. — Ежели сейчас зажгу, то всё видно станет. Так нечестно. А если снова расходиться, так ты уже стрелял, опять нечестно.

  Повисла пауза, нарушаемая лишь испуганным кряхтением доктора. Аджиев медлил. Пущин казался ему человеком мягким, и Аджиев мог бы его продавить, пожалуй, если бы захотел. Но ему вдруг стало как-то тошно. Он бил поляков, бил турок, бил мадьяр. За семь лет бепрестанной пальбы смерть сначала перестала вызывать чувства, а потом и вовсе обрыдла. Он устал. Устал убивать.
  — На всё воля Аллаха. Аллах вмешался и сохранил вам жизнь, барин, хотя вы и человек с гнильцой. Отнеситесь к этому с уважением. С теми, кто плюёт на Аллаха, у правоверных разговор короткий, без всяких ваших барских дуэлей. Аллаху акбар!
  Выстрел! Но не в плоть, а в воздух. И свет вдруг вновь зажёгся, осветив Аджиева, что стоял, подняв руку с оружием высоко над головой. Самовольное появление пламени в лампе Пущина его нисколько не удивило. Как он и сказал, Аллах велик.
  — Идёмте, поручик, — Аджиев вернул Васильеву пистолет. – И вы, доктор. Уж извините за пустое беспокойство. В следующий раз обязательно кого-нибудь подстрелим. Эк вы как в снеге извозились! Ну что же вы, и так ведь болеете.
  Несостоявшийся дуэлянт начал заботливо отряхивать врачебных дел мастера, уже более не обращая никакого внимания на поэта и его дружка.

На душе становилось легче. Некоторое время следя за вахмистром с изумлением, Пушкин наконец определился с реакцией: и захохотал. Он смеялся громко, искренне и во всё горло, бросив пистолет в снег. Пущин с недоверием оглядывал лампу и тряс её, как будто она могла от этого исправиться. Смех поэта летел вслед троице, спускавшейся по скользкому снежно-грязному склону. Где-то вдали, разбуженная выстрелами, через регулярные паузы лаяла собака. Пушкин всё продолжал смеяться, а когда под весом Аджиева закачалась лодка, закричал:

— А хорошо случилось! Символически! Передайте нашему графу, чтоб не держал обиды, но более не смел стреляться по почте!

Васильев снял канат с шеста и начал выковыривать судно из побитой морозом осоки. Тоненький ночной нилас хрустел под кормой, проламывась в стоячую воду. Вахмистр Аджиев не знал кое-чего о задиристом поэте. Того, к примеру, что едва ли не на каждой прогулке Александр Пушкин упражнял руку тростью с привязанным к ней камнем, чтобы кисть держала тяжеленный пистолет без дрожи. Или того, что в южной ссылке, будучи назван камер-юнкером, Пушкин прославился как отличный стрелок, бивший с десяти шагов монеты. Внезапная темнота, безусловно, обернула дуэль так, как хотелось вахмистру Аджиеву — но никто теперь не узнает, хотел ли Пушкин на самом деле убивать графа или его адъютанта этой ночью.

    — Иса… как его там, Газаватович, значит, магометанин? То-то гляжу, с лампой дело нечисто, — пожаловался Пущин, когда лицейские друзья остались на пустой санной колее.
    — А может не в лампе дело, — беззаботно отмахнулся Пушкин, расстёгивая сюртук и подставляя голую грудь ветру. Он крупно и тяжело дышал, открывая большой рот.
    — В чём же, ежели не в лампе? Разве же не она погасла?
    — Может и не она. Ты не знаешь? Про графа говорят, что он…
    Наклонившись к самому уху Пущина под полями цилиндра, Александр Пушкин произнёс короткое слово, и Пущин надолго замолчал.