До того, как появился Игнациус, был простой рабочий Игнат. Крепостной рабочий. Правда, дворянский род, владевший им, был достаточно справедлив в соблюдении заветов Мордехая, и несколько сотен уже лет назад определил условия освобождения – семейный выкуп. Многие копили на него поколениями, и, накопив, становились свободными. Подобная судьба ждала потомков самого Игната, сам он мог лишь наполнить кубышку настолько, насколько ему отведет Бог-Император. С самого детства его родители объяснили, что в этом его долг, и ему и в голову не приходило противиться их воле. Свобода для будущих поколений была долгом, который он обязан был отдать, и это было справедливо.
Кому-то подобное положение дел могло бы показаться возмутительным, и нельзя сказать, что на Акрейдже не было прецедентов восстаний крепостных, не удовлетворенных подобными условиями. Но помимо ситуации, в которую Игната поставила судьба по факту рождения, было еще кое-что, сформировавшее его восприятие и определившее его дальнейший путь в жизни.
Как и все законопослушные и благочестивые жители своего села, он с самого детства посещал церковь, где слушал проповеди настоятеля. Почти всю жизнь настоятелем церкви был отец Николас, которого Игнат помнил пожилым еще с самого детства. Безобидный и очень, за неимением иной формулировки, мягко верующий (что Игнациус понял уже позже) священник искренне верил в доброту Бога-Императора, в то, что тот благословляет и защищает, а тяготы жизни – либо от сил темных, кои прорываются в мир благодаря дурным мыслям, либо в качестве испытаний, которые Император посылает, и за которые вознаграждает. Отец Николас не только читал классические проповеди, но и обожал живо пересказывать житие Мордекая и других святых, и его рассказы рисовали героические времена, в которых святые были не сурово смотрящими с витражей образами, а почти что людьми, чем-то, чем человек, если будет сильно-сильно верить в Императора и следовать его заветам, может стать.
Его рассказы давали детям (и не только им) надежду.
Но время шло, отец Николас старел, хотя и сохраняя ту искру жизни, что тянула к нему людей, и однажды просто пришло его время. Если в чем-то Игнат и был уверен, молодым тогда уже юношей идя за повозкой с гробом, так в том, что почивший настоятель находится у подножия Золотого Трона. Нельзя сказать, что он завидовал ему, ибо само по себе стремление к смерти есть грех, особенно если это стремление вызвано жаждой избавления от посильных человеку страданий, но в глубине души Игнат хотел стать подобным отцу Николасу, так же вдохновлять людей своей верой, и так же помогать им. Но он был крепостным, и не умел даже читать. И потому служил Императору, как умел.
И, хотя эта служба была тяжелой, он не жаловался. Работать приходилось много, но Император даровал Игнату крепкое тело и сильные руки, а также не менее сильную волю, и работал крепостной за двоих. Иногда – в буквальном смысле, когда кто-то из работавших с ним уставал (чаще всего это были либо пожилые уже люди, которых по недосмотру направили на тяжелую работу, либо молодые, неопытные и не одаренные здоровьем свыше), Игнат в перерыв подменял его. А кого не мог заменить, как мог подбадривал и что знал - подсказывал. Может, кто-то этим и пользовался, но Игнат этого не замечал. Люди окружали его простые, и сам он был достаточно незамысловатым.
На место отца Николаса прислали нового священника, проповедника Иокентия, который казался полной противоположностью своему предшественнику. В сумраке церкви казалось, его лицо вырублено не слишком умелым столяром из куска темного дерева, его жесткий голос явно был привычен к командованию, он прихрамывал и никогда не расставался со своей видавшей виды церемониальной палицей. Он говорил о каре, что постигнет неверных и сопротивляющихся предначертаниям Его, о силе праведного гнева, о постоянной бдительности, и в словах его не было ни утешения, ни облегчения.
Игнату это не нравилось, как и многим другим обитателям села. С теологической точки зрения, как потом объяснят Игнату, они ушли в то, что называется схизмой – отличное от проповедуемого течение Имперского Кредо. Они собирались отдельно, тайно, и пересказывали проповеди отца Николаса. Какое-то время это было просто собранием людей, искавших утешение в мечте и вере. Но потом, когда слухи об этих встречах дошли до проповедника, он, во время проповеди сказал, что отец Николас не справился с порученной ему задачей поддержания страха Императора у паствы, и это вызвало уже открытое недовольство. Большая часть людей, впрочем, быстро успокоилась, особенно под страхом прибытия солдат владельца села, но некоторые не смогли простить. Они не понимали, как может одна и та же вера быть столь разной, и пришли к выводу, что вера Иокентия не является истинной. Она не давала им того, что давал отец Николас, и они решили искать ее в другом месте.
Среди собиравшихся втайне были и образованные вольные, умевшие читать, и некоторые из них кое-как знали даже Высший Готик. Они читали своим необразованным собратьям житие Мордехая и адаптированные молитвенники Имперского Кредо. И Игнат, как и многие другие, даже не понял, что пошло не так. Версия жития Мордехая немного отличалась от рассказов Николаса, и некоторые из его деяний почивший настоятель не упоминал. То, что Мордехай победил колдунов не только силой Священного Болтера, но и словом, стало для Игната откровением. То, что Слово Императора и верующих в него может быть силой, стало для него откровением. То, что среди слуг Императора есть предатели, прикрывающиеся его образом, стало для него откровением.
Эти месяцы были полны откровений, но, при этом, дурное предчувствие зрело душе Игната. Этот образ Имперского Кредо походил на то, что проповедовал Николас, он призывал к послушанию и преодолению дурных мыслей, отдавшись на волю звучавших слов можно было получить успокоение, но, когда звучали строки из писания, он не мог прогнать из головы проповеди Иокентия о бдительности. Как ни старался. Что именно происходит, он понял лишь когда пошли разговоры о том, что необходимо открыто проповедовать истинную веру, и что Иокентий является препятствием для этого. Не вызванные эмоциями, не глупые слова людей, чьего кумира оскорбили, а осмысленные и грозящие делами слова.
Он старался отговорить других крестьян, но Император не даровал ему истинного красноречия в тот день. Кто-то отвернулся от него, кто-то от того, что они считали продолжением благого дела. Но именно его попытка привела к тому, что планы ускорились. И, через несколько часов, две толпы с факелами стояли друг напротив друга. За солдатами было уже послано, но все понимали, что кровь прольется раньше. Но никто не ожидал того, что произошло дальше. Слово действительно имеет силу. В тот день Император показал это Игнату. Но Слово может быть как Его, так и Врага. И слово Врага отворяет дорогу злу.
Это был первый раз, когда Игнат столкнулся с колдовством. Не настоящими колдунами, а просто тенью их могущества, запечатленной в записях на бумаге. Но и этого хватило, чтобы прибывшие спустя полтора часа на место событий солдаты с трудом поверили своим глазам. Многие из них видели картины времен войны, разоренные и сожженные дотла деревни, трупы на улицах и лишившихся света Императора безумцев, издающих одним лишь им понятные звуки сквозь вцепившиеся в лицо пальцы. Таких картин было немало во время войны за наследие, но объединяло их то, что они были ожидаемы. Увидеть что-то подобное в мирное время, в бывшей вчера настолько идиллической, насколько это вообще возможно на Акрейдже деревне казалось чем-то немыслимым.
Но увидели они именно это. И вряд ли, если бы Иокентий не поднял оружие первым, они увидели иную картину.
Выжившие были допрошены, и многие из них с пристрастием. Этого не избежал и Игнат, на участие которого в заговоре указали многие. Возможно, он был бы казнен, как и многие другие, но два обстоятельства помешали этому. Первым было нежданное заступничество проповедника Иокентия, которого что-то в не дрогнувшем перед прорывом варпа крепостном впечатлило. Вторым… вторым было влияние то ли этого прорыва, то ли вообще всех связанных с этой трагедией событий на разум Игната. Кто-то мог видеть в этом безумие, но безумию такого рода есть особое место в церковной иерархии Империума.
С первой вспышки иномирового пламени, переливающегося всеми оттенками цвета, Игнат потерял способность к обычной речи. Он по-прежнему мог выражать свои мысли, но только лишь через слова Имперского Кредо. Он орал их, втыкая вилы в пузо своих бывших единомышленников, он отвечал ими на вопросы присланных Синодом дознавателей, он повторял их, когда раскаленные угли выжигали священные символы на его коже во время пыток… и даже сейчас, через десятки лет после тех событий, он не может выражаться иначе.
Этот случай привлек внимание множества представителей Синода, и был всесторонне изучен, пока на одном из конклавов не было признано, что крепостной Игнат не несет в себе зерна порчи. Однако свершенный грех его был тяжек, и искупить его можно было лишь смертью. Но ввиду покаяния, раскаяния и особых обстоятельств, Игнату был дан выбор – быстрая смерть под мечом палача немедленно или смерть в сражении с колдунами в неопределенном будущем. Это был один из тех моментов, когда Игнат проявил слабость, и, несмотря на угрозу для самой души, что проистекает из противостояния колдовству, выбрал отсрочку. Которая затянулась на добрых полтора десятка лет.
Пережитые события изменили Игната. Он по-прежнему хотел верить, что есть другой путь, что вера в Императора должна нести добро и исцелять, а не карать и устрашать. Но сама жизнь явила ему свидетельство обратного. Слабый, жаждущий успокоения разум становится легкой добычей для Темных Сил. И страшнее всего еретики, которые слышали Слово Императора, и исказили его, и ввели в заблуждение слабых. За подобный грех не может быть прощения, и даже покаяние не освободить так согрешивших от смерти. И это, заработанное столь дорогой ценой откровение, стало лишь первым на очень долгом пути. Ему пришлось увидеть и другие пути во мрак.
Он видел отчаяние от неминуемого проигрыша. Проигрыша, который во время гражданской войны мог означать как потерю статуса, так и поголовное истребление рода. Когда войска графа Оркана приближались к землям лордов, не согласных с его претензиями на трон, некоторые из них открыто отвергали веру в Императора, пытаясь этим обратить на себя внимание колдунов. Чаще всего это было сродни прыжку через ров в полном доспехе, нечто имеющее шанс на успех, но скорее обреченное на провал, чем нет. Но иногда колдуны приходили. И более чем открытых явлений их силы Игнат научился бояться тайных советов, которые они давали своим покровителям, продлевая ненужное кровопролитие на дни, недели, иногда даже месяцы. Некоторые из них помогали лордам скрыться, исчезнуть не оставив следов, что превращало их в постоянную и незримую угрозу объединительной кампании Оркана. Самые глупые являли свою силу открыто, но даже самый сильный колдун мало что может сделать против залпа роты арбалетчиков или мушкетеров.
Тем не менее, в любой своей форме колдуны были слишком опасны, чтобы позволять им жить. Мир страдал просто от их присутствия, не говоря уж о проявлениях дарованной им силы Темных Богов. И это стало одним из принципов существования Игната.
И появившегося после первых столкновений с злом Игнациуса – пусть не так, как он этого ожидал, но Игнат получил сан, а вместе с ним и имя. Получил на поле боя, как отличившийся – не сильно иначе, чем проявившего доблесть воина могут посвятить в рыцари. Это не сняло с него епитимьи, но показало ему, что даже в наказании можно найти награду, если следовать правильному пути.
Что не так легко, как может показаться, ибо не только на собственном опыте Игнациус познал опасность, в которую могут завести добрые намерения, но и видел, что происходит с теми, чьи глаза своевременно не открывает Император. Очень легко уверовать в свою правоту, после чего подгонять под свои взгляды существующие факты, сколь бы чудовищными они ни были. Уже во время службы Синоду Игнациус познакомился ближе с идеей чистоты человеческого образа и какое-то время не мог полностью осознать ее. Во-первых, потому что ни разу не видел настоящего мутанта. Во-вторых, потому что учение отца Николаса говорило, что свет Императора может открыться всем, и, как ни крути, даже потерявшие первозданную форму попадали в число этих "всех".
Так продолжалось, пока он не столкнулся с мутантами, вступившими в армию одного из воевавших между собой лордов. К моменту прибытия Оркана и дознавателей Синода эта война уже исчерпала себя, оставив разоренную, обезлюженную землю, на которой периодически происходили стычки между выжившими. Причина войны была какой-то невероятно глупой, но гордость не позволила лордам остановиться, пока они не уничтожили друг друга, и почти всех, кто от них зависел. Подобное пренебрежение долгом дворянина, долгом, который поручил правящим Император и завещал Мордекай было отвратительным, но еще более отвратительным было то, что Игнациус увидел на допросах – первых допросах, в которых он участвовал помощником дознавателя. Или палача. Семантика.
Мутанты были абсолютно уверены в своей правоте. Они видели свои изменения как доказательство этой правоты. Они считали, что их отметил Император, и что остальные в лучшем случае стоят ниже их. В худшем – они не считали за людей никого, кроме себя. Их вера была настолько фанатична, что они не отрекались от нее ни под пытками, ни под тяжестью аргументов лучших проповедников, словами, что заставили бы усомниться кого угодно. Они знали, что на той стороне их ждет награда. Некоторые говорили, что видели ее. Что видели святых Императора. Что видели прислуживающих Ему духов. Что посланники Его говорили с ними.
Игнациус хотел верить, что подобное – единичный случай. Но единичным случаем это не было. Однажды он, в составе инспекции, посетил шахтерский городок, в котором добывали необычные металлы из шахт, стены и воздух которых были ядовитыми. Помимо жестокости повелителя этих людей, священника поразило то, что оные разделились на две группы: больных (которые быстро умирали и которых заменяли все новыми и новыми крепостными) и приспособившихся. По словам сопровождавшего инспекцию ученого, первое было естественным, а второе – редким исключением. Но численное соотношение опровергало это, и нельзя было не заподозрить стороннее вмешательство. И дознание этот факт подтвердило – приспособившиеся шахтеры поклонялись Волкеру, и Волкер ответил на их призывы. И, как и ранее встреченные Игнациусом мутанты, они считали себя избранными, но уже не Императора, а древнего божества. Они считали дарованные им способности достаточным доказательством правоты.
Это был не последний раз, когда Игнациус сталкивался с мутантами. И каждый раз в их взглядах он видел почерк Врага, идею избранности, идею подтверждения этой избранностью правоты, маскировку темных намерений благими словами и искажение истинной веры. И, как ни был ему неприятен подобный вывод, Игнациус понял, что телесное изменение – это признак порчи. Люди просто так не меняются, они умирают. А преобразование снаружи есть лишь отражение проклятия внутри. Проклятия, которое зашло так далеко, что лишь смерть снимет его.
Простые идеи. Слова, которые повторяются в бесчисленных проповедях по всему Империуму. Но одно дело – слепо повторять их за другими, принимая их на веру, и совсем другое – стать свидетелем их правоты. Многие говорят, что правоту веры подкрепляет чудо, но не в праве человек требовать чуда от Императора, и не всякое чудо исходит от него. Для Игнациуса Имперское Кредо превратилось в столп его бытия после того, как он собственными глазами увидел истинность его положений и осознал их разумом. И с каждым рейдом на гнездо еретиков, с каждым сожжением богохульных писаний, с каждой казнью отвергнувших свет Императора, эта первооснова его бытия изменялась. Простейшей аналогией будет древнее дерево, кора которого становится все толще и прочнее, пока не обретает крепость, с которой совладает лишь топор легатской стали.
Однако тот шаг, который разделяет в глазах обывателей рвение и фанатичное рвение Игнациус сделал уже после того, как стал Рукой Короля. Одной из многих. И эта роль позволила ему оказаться ближе к правителям Акрейджа, и увидеть их сущность. Раньше он встречал лишь конечный итог, успевал к завершению разыгравшейся трагедии, но теперь… теперь он видел, как жажда богатства, власти и удовольствий, не сдерживаемая ни верой, ни нуждой, развращает людей. И это пугало. В своей прошлой жизни, в бытии Игната, он не мог и представить себе пределов возможного, он не мог вообразить, что люди могут проигрывать в азартные игры деньги, которые могли бы прокормить тысячи людей, что они на одну дозу наркотика или редкого напитка могут тратить месячный доход деревни, что малейшее нарушение и оскорбление может быть расценено как повод к дуэли насмерть, глупо отвергающей ценнейший дар Императора и ввергающий имения в наследную смуту из-за прихоти…
Он не мог убить всех тех, в котором зерна порчи щедро прорастали в тучной земле слабостей и удовольствий. Грехи многих из них не выходили за рамки того, что церковь позволяла искупить, и, хотя это искупление часто было показным, но редко искренним, формальности соблюдались. Хотя часть Синода и хотела более жесткого воплощения заветов Императора, эту позицию разделяли не все. Единственное, что Игнациус мог пока что сделать, это изменить самого себя. Отвергнуть искушение. От некоторых его видов было тяжело отказаться – он пристрастился к табаку, он очень хорошо питался, и он даже не гнушался вина, пусть и не позволял себе излишеств пьянства. От всего этого пришлось отказаться, ибо удовольствие ради удовольствия есть грех, ведущий в пропасть.
Если работа во искупление грехов и дар, который Синод преподнес ему в форме сана за заслуги сформировали ядро убеждений Игнациуса, то служба Оркану начала учить его, как воплощать эти убеждения в жизнь иными путями, кроме самых простых и прямолинейных. Сказать, что Игнациус испытывает отвращение от изредка возникающей необходимости скрывать свое лицо и свой долг, значит ничего не сказать. Но он понимает, что некоторые враги пока что находятся вне пределов его досягаемости, или что действия против них прямо сейчас приведут к несоразмеримым потерям. И, именно поэтому, он уцепился за возможность оказаться в делегации Оркана к небесным Инквизиторам, тем, для кого подобных ограничений не существует.