Эсер без бомбы — не эсер | ходы игроков | Общая ветка 2 — Нижний Новгород, 1906 год

12:10 24.07.1906 (понедельник)
Нижний Новгород,
местность Слуда на правобережье Оки
+30 °С, облачно

Анчар
Плотные облака висели периной, в низком пухлом небе носились ласточки, воздух был весь томный, парной. Одежда противно липла к телу, и только обдувающий встречный ветерок остужал крупно выступающий по лицу пот. Когда Анчар выходил с Шаховским из Биржевой гостиницы (в нижней части города, на набережной у пристаней), он посмотрел на барометр в вестибюле: барометр сильно упал. Все ждали грозы, и когда Анчар с Шаховским взъехали на коляске к Кремлю в верхнюю часть города, оглянувшись, Анчар увидел далеко за зелёным простором заволжских лесов чернильно-чёрную тучу и маленькую, как искорка, мелькнувшую из-под тучи молнию, а через некоторое время тихо, далеко и неясно прокатился гром, как картошка по полу.

Сейчас они с Шаховским ехали смотреть дачу в Слуде, местности на крутом и живописном правом берегу Оки близ железной дороги, идущей вдоль берега. Ехали на купленной Шаховским пролётке, которую он с радостью демонстрировал Анчару — резиновые шины, матово-чёрный лак, остро, по-новому, горячо пахнущее и свежо скрипящее кожаное сиденье. Всё это было очень обычно, такое в каждой пролётке было, но Шаховской с удовольствием показывал, как складывается перепончатый верх, говорил о мягкости хода на эллиптических рессорах и упругости шин. И, конечно, с особой гордостью он демонстрировал лошадь, вымытую до зеркального блеска в реке гнедую кобылу-трёхлетку с точёными, но длинноватыми бабками, сильной спиной, глубокой грудью, грустным лиловым взглядом, косящим из-под смоляной прямой гривы, — в общем, вполне приличную полукровку: уже не пахотную крестьянку, ещё не поджарую тонкошеюю донку. Шаховскому покупка нравилась — кобылу он приобрёл лишь вчера, пролётку и вовсе сегодня с утра и ещё не отошёл от горячей радости обладания новой дорогой вещью, от удовольствия внове пользоваться чем-то, чего вчера у тебя ещё не было.

— Мне какой-то проходимец всё втюхивал запалённого коня, — радостно рассказывал Шаховской, пока они с Анчаром ехали по шоссе, с правой стороны которого за леском просверкивал окский простор. — Считал меня за дурака или за глухого, что ли? И ходит, ходит за мной всю дорогу: насилу отбился. А потом вот эту красавицу отыскал. Смирная, выносливая — грудь вон какая! Призов на скачках, конечно, не возьмёт, да и вообще крестьянка, но и цена соответственная — за сто тридцать рублей сторговал. То есть всего двести рублей вышло: сто тридцать за лошадь и семьдесят за пролётку. Вообще-то это дёшево для неё: я думал, рублей сто пятьдесят запросят. Но там парнишка молодой, деревенский торговал. Я чего-то даже сначала неладное заподозрил, но нет, бумаги на неё вроде все в порядке. А больше всего мне её кличка понравилась: Гильза! Хорошо подходит, правда? Гильза! — услыхав своё имя, лошадь настороженно повела остренькими ушами, махнула пышным чёрным хвостом.


Город уже оставался позади: пролётка миновала большой монастырь с белыми церквями, тонущими в пышной зелени, и теперь лошадь бодро стучала копытами по рассохшейся трещинами пыльной дороге на Арзамас. Шаховской был в своей обычной косоворотке, подпоясанной тонким кожаным ремешком, в серых штанах и мягких сапогах: всё неброское, но непролетарское, без печати нужды, которая читалась на грязных свитерах и толстых драповых пальто декабрьских московских дружинников — сразу видно: этот носит косоворотку, потому что ему так хочется, и пуговички у него на вороте перламутровые, и ремешок непростой, какой-то кавказский, что ли. Поэтому, борода-не борода, а на извозчика он не походил, на кучера ещё менее, а стало быть, и Анчару ехать на пассажирском сиденье было бы странно. Вот и ехал Анчар на козлах, рядом с Шаховским: это выглядело неподозрительно — мало ли, едут куда-то два приятеля. Шаховской толкнул Анчара в бок, указывая влево, где за грядой кустов проглядывали какие-то белые палатки, обвислый триколор на флагштоке.

— Лагеря, — пояснил он. — Эти гаврики тут целыми днями сидят. Кадеты из корпуса имени, представьте себе, славного графа Аракчеева. Немного неудобно, конечно: эти кадетики, говорят, тут по соседским дачам бегают. Но уж что нашёл, то нашёл. А вот, кстати, и наш поворот.

Пролётка завернула на тёмную, густо зелёную аллею с черно сходящимися в высоте кленовыми кронами: в чехарде стволов проглядывались домики с верандами, у одного в мгновенном просвете между стволами Анчар увидел нескольких человек в окружении густых лопухов у стола за самоваром. «Нам чуть дальше», — сказал Шаховской, и пролётка выехала из леса на сразу широко распахнувшийся серо-стальной пасмурный простор Оки, как-то, несмотря на жару, очень по-осеннему уже выглядящий в этой хмурой предгрозовой духоте.

Пыльная дорога здесь шла по-над высоким крутым косогором, прорезанному ниткой рельсов посередине. Как раз, когда они выехали, со стороны города появился паровоз с широким, на чёрный тюрбан похожим конусом искрогасителя на трубе. Натужно пыхтя, паровоз тянул за собой разноцветные пассажирские вагоны с открытыми настежь окнами и выплеснувшейся наружу занавеской, чугунно погромыхивал. Да, здесь придётся выбирать — либо дача с широким красивым видом, но громыхающими всю ночь поездами, либо в леске, где потише, — но там и снять её стоит наверняка дороже.
— Где-то тут, — сказал Шаховской, оглядываясь, — а, ну да, вот там дача.

12:10 24.07.1906
Нижегородский уезд,
Кунавино

Лёвин не без труда отыскал нужный дом у вокзала. Он хорошо помнил лестницу того дома — но не видел же он её снаружи? Он хорошо помнил глухой брандмауэр со щербатыми клеймлёными красными кирпичами, у которого собирал одежду, — но сколько тут было подобных кирпичных стен? Он помнил, как потом шёл от публичного дома к вокзалу — и, как оказалось, помнил неправильно, весь прошлый день искал вообще не там. Но вот сегодня, выходя из ярмарочной гостиницы «Волжско-камское подворье», твёрдо решил, что нужный дом найдёт, — и нашёл почти сразу.

Мгновенное узнавание прострелило в голове: конечно, и рассохшаяся резная дверь с облупившейся краской и почерневшей медной ручкой, и тёмная прихожая с клетчатой плиткой, и лестница с пыльной облезлой ковровой дорожкой, от которой всё так же пахло кошачьей мочой, — всё было именно то, пускай и непривычно выглядело в дневном свете.

К визитам в столь ранний час здесь не привыкли: весь дом спал. Лёвин вспомнил, что на втором этаже тут было что-то вроде гостиной, салона, что ли: он провёл в нём совсем немного времени, но помнил бордовые портьеры, оркестрион, полосатые кресла, оттоманку — и всё это так и было здесь, когда Лёвин, не дождавшись ответа на стук, повернул ручку и зашёл внутрь. Только тогда вечером это всё тонуло в ярком электрическом свете, в смехе, в механическом треньканье оркестриона, а сейчас помещение было серо, тихо и пусто. На столике у оттоманки стояло серебряное блюдо с объеденной костлявой виноградной веткой и несколькими сморщенными ягодами, лежалыми дольками апельсина, белесыми корками. «Угостите девушку апельсином», — вспомнил Лёвин: да, именно так тогда эта Нелли или Зина (хотя на самом деле, скорее всего, Матрёна) жеманно обратилась к нему в первый раз, присев рядом, тесно прислонившись горячим мягким боком.

Вслед за Лёвиным через ту же дверь зашёл сонный детина в жилете с искрой. Один из тех, кто его бил? Лёвин не помнил.
— Чего надо? — с зевком спросил детина. Лёвин объяснил, что. — Зинку? Наверху посмотри: третий этаж, вторая комната. Сейчас не примет, точно говорю.

Третий этаж, вторая комната, ну да, — припомнил Лёвин, — это ж та самая комната с потресканным потолком и была. Он поднялся на этаж выше, постучал: никто не откликался. Он попробовал подёргать дверь: заперто. Он постучал погромче: никто не откликался. Он грохнул пару раз в дверь, и неожиданно открылась дверь за спиной: Лёвин обернулся и увидел Зину. Сейчас невозможно было поверить, что тогда вечером Лёвин находил в этой женщине какое-то сходство с Дарьей Михайловной — волосы растрёпаны, лицо помятое, заспанное, какое-то сразу очень некрасивое; а вот халатик был тот же — чёрный, японский, с журавлями. Был бы другой — может, Лёвин бы так просто Зину даже и не узнал.
— Чё надо? — с сонной хрипотцой спросила Зина, протирая кулачком глаза, а протерев, несколько раз сморгнула, вглядываясь в лицо Лёвина. — Уууу, иди к лешему!… — со странным то ли боязливым, то ли угрожающим выражением выпалила она и тут же захлопнула перед собой дверь, щёкнула замком.

  Было утро. Анчар сидел у окна в гостиничном ресторане, перед ним в изящной чашке, такой тонкой, что поднеси спичку - увидишь ее свет сквозь покрытую нежной эмалью фарфоровую стеночку, дымился кофе. В руке его тлела папироса - он медленно выпускал дым, сначала открывая рот, а затем, когда никотиновый туман уже сам начинал выходить изо рта, аккуратно выдыхал. В косых лучах солнца дым выглядел красиво, почти божественно, казалось, что из него сейчас появится ангел, демон или герой, как знаменитый генерал, скакавший на папиросной пачке с высоко поднятой шашкой.
  "Не появился. Не появился. Не появился," - дурачась, отмечал Анчар после каждой затяжки. - "Нету здесь героев. И бога тут нет. Есть только ты. Как так вышло, что я приехал и сделался главным в отряде? Почему так вышло, что Лизавету Михайловну арестовали именно сейчас? Неужели это бог, мой бог, бог террора, так подстроил? Для меня? А может быть, для нее? Может быть, этот наш бог знает, что все мы обречены, и ее тем самым уберегает для других совершений, более важных? Может быть."
  "Вот Гера считает, что бог есть, что тот бог, который у всех, он же и наш. А в сущности, как низко люди придумали бога, - перескочил он в мыслях на вечную тему. - Бог требовал от них поклонения, потому что сами люди хотели, чтобы им поклонялись. Они сказали, бог по образу и подобию своему создал человека, но это человек создал бога по образу и подобию своему. Если бы я имел абсолютную силу, и власть, и славу, как тот авраамический, ветхозаветный бог, разве стал бы я требовать поклонения? И требовать его не от всех, а от одного только народа, и руками этого народа ломать и убивать все остальные народы. Гера, Гера. Твой ветхозаветный бог - сумасшедший, вздорный ребенок. А мой бог - если он, конечно есть, во что я ни минуты не верю - не такой. Он дарит только смерть, а в жертву принимает только жизнь. И иногда он оказывает милости, а иногда преподносит нам уроки - как тогда Халтурину, когда тот пытался взорвать столовую во дворце. Что он хотел сказать ему? Что надо посмотреть в глаза человеку, которого хочешь убить? Может быть. И как он принял жертву Ивана. Иван же не просто убил - он будто сам на алтарь взошел. И верен остался до конца - даже крест целовать отказался. Но нет, я не верю ни в какого бога, а бог террора, если он существует, не хочет, чтобы мы в него верили. Ему нет дела до нашей веры, до мыслей, до слов. Он взвешивает только дела. Он взрослый, он не романтичен."
  На конце папиросы, словно ухватившись за нее в последнем безнадежном усилии, повис пепел. Анчар осторожно, будто боясь спугнуть бабочку, поднес руку к пепельнице и не стряхнул его даже - аккуратно переложил в медную тарелочку, над которой, как вся старая прогнившая империя, разлегся некрасивый, нестрашный лев.
  "Почему я себя так чувствую? Почему я внутренне рад, что Панафигину арестовали? Хотя без нее будет сложнее, будет опаснее, будет больше ответственности. Потому что я хочу, чтобы это была моя операция, мой удар, мой первый бой. Бедный Лёвин, думает, что я дока в терроре. Володя, Володя, я в терроре без году неделю. Я в борьбе давно, а ведь я никогда не делал и ни в кого не метал бомбы, и мы с тобой пойдем в этот бой бок о бок впервые. Почему же я вдруг так страстно этого захотел? Почему? Почему я уже тогда, на паровозе, на краю света, доказывал Глебу, что герой с бомбой лучше воинствующей человеческой массы? Ведь я не играюсь с собой, ничего себе не доказываю. Это все не для того, чтобы когда-нибудь потом, встретив Геру, похвалиться перед ней, что я взорвал ротмистра. Если бы так было, я бы не ротмистра хотел взорвать, а губернатора. Но я взорву ротмистра, потому что Лизавета Михайловна назвала его не случайно, потому что этого хочет весь город, а мы ведь все вышли из Народной Воли, как наши писатели из Гоголевской шинели."
  Кофе простыл, и Анчар, отпив полчашки, знаком заказал свежую. "Пусть меня тут считают буржуем," - подумал он с внутренней усмешкой, увидев лицо полового. "Пусть кривят губы. Мне это все равно, меня не задевает, все их взгляды отскакивают от меня, как дождь от мостовой."
  "Итак, о чем я думал? Почему я в терроре. Потому что после Москвы, после декабря я знаю - кто-то должен это делать. Но стой-ка! А до Москвы? Что, не должен? Я ведь возил динамит, я помогал, но сам не участвовал. Во мне чего-то не хватало, какой-то черты, какой-то детали. Я даже ни разу не узнавал, как попасть в БО. А теперь, что теперь во мне проснулось, что щелкнуло? Что там было в Москве? Что я, не знал, как кровав и уродлив режим? Знал. Я сам от него пострадал. Почему я вдруг в одну неделю нашел и силы в себе и средства снаружи, чтобы подхватиться и начать действовать?"
  Черехов знал ответ на этот вопрос, но его надо было проговорить себе в лицо. Обязательно надо было проговорить, чтобы стоять на этом основании еще тверже, чтобы разобраться в себе и дальше действовать стремительно и уверенно, ощущая под ногами гранитную плиту, а не качающуюся палубу корабля. Он убивал раньше, но никогда не чувствовал себя убийцей. Он помнил, как тогда, в Алзамае, всадив последнюю пулю в лоб Семену (ненавистному и злобному псу, похмельному садисту и мелкому тирану), потерялся, стушевался, перестал слышать уверенный голос Сверх-Черехова. Почему же теперь, еще не метнув ни одной бомбы, не проведя ни одной операции, он не сомневался, что не запнется, не дрогнет, ни до, ни после?
  Прежде чем ответить на этот вопрос, Анчар прикрыл глаза и почувствовал запах Гериных волос. Если бы его попросили описать этот запах, он бы не взялся. Сладкий? Нет. Терпкий? Нет. Цветочный? Травяной? Нет. Это был темный запах, хотя так нельзя было сказать, он был именно таким. Темный запах, от одного воспоминания о котором заходилось что-то внутри.
  Он старался не вспоминать о Гере в эти первые дни в Нижнем, потому что это могло помешать, и потому что раз подумав о ней вскользь, он мог начать думать постоянно, между делом, как гимназист. Это бы мешало, а кроме того, обесценило бы такое утро, в которое он сел и подумал как следует, и связал давно вызревавший вопрос с давно известным ответом. Так что ж...
  "Потому что я теперь не один", - сказал он себе наконец и глотнул обжигающего черного кофе.
  "Я больше не один в целом мире. Я ведь был один: я сражался за людей, но лишь за людей вообще, всех вместе. А на каждого в отдельности мне было плевать, как плевать им было на меня. И даже на товарищей. Живы - и ладно, погибли - так что ж теперь? А ради всех идти и убивать - а вдруг ты все же ошибаешься? И с чем тогда ты останешься в итоге? С пустотой, с ужасной пустотой, от которой вывернет нутро. Но мне вдруг стало не плевать на одного человека. И сразу я ощутил в себе силу, которой не хватало раньше. Воля была, а силы не было. А теперь и то, и то есть. Борьба сразу стала личной - не как месть, а как картина, которую должен дописать, потому что раньше писал "Портрет неизвестной", а теперь - понял, кто на этом портрете. Я словно паровоз, в который закинули вдвое больше топлива. И это никакого отношения не имеет до желания кем-то выглядеть. Это желание кем-то быть. Кем-то, кем только я один могу быть. Гера. Хочу ли я, чтобы она сейчас была здесь? Нет, не хочу. Хочу взять ее за руку, но здесь я буду за нее бояться. Она такая... сильная, но хрупкая, я буду бояться за нее, а мне нельзя ни за кого бояться. Все это вздор, ее здесь нет, и слава богу. Но как же хорошо, что она вообще есть!"
  Он допил кофе, отсчитал денег и убрал папиросную пачку с Белым Генералом в карман. Сказочный, лубочный генерал, который сражался в сказочной войне сказочного царя, за тридевять земель в тридесятом царстве. "Я - настоящий генерал, который ведет настоящую битву за настоящую Россию."
  "Я взорву ротмистра," - сказал себе Анчар, встал со стула и вышел из ресторана.

****

  За прошедшие дни Анчар новых шагов по исполнению операции не предпринимал. Жил он пока что все еще там же по тому же паспорту - гражданина Сербии Душана Евтича. Запасной паспорт оставался не разыгранной картой.
  Чтобы развлечься и чтобы иметь возможность при следующем визите в Бутербродную Компанию живописать свои наблюдения человека, первый раз побывавшего на таком внушительном торжище, Черехов потратил эти два дня, прилежно посещая ярмарку. Для поддержания образа ему следовало отыскать "сеялки-веялки", как несколько пренебрежительно отозвался о них обчищенный им Заболоцкий, особенно на паровом приводе (чтобы потом восхищаться ими в обществе), но чутье подсказывало Анчару, что так как это - оборудование не из дешевых, его подвезут ближе к концу, когда в дело пойдет крупный капитал. Анчар, готовясь к поездке и продумывая легенду, еще в Москве взял в библиотеке и просмотрел несколько номеров "Трудов общества" и подшивку журнала "Императорского московского общества сельского хозяйства", которое, впрочем, теперь уже Импраторским не называлось. В верноподданических монархических газетах то и дело попадались заголовки о повышении урожаев зерновых и льна, сбора товарного хлеба, росте экспорта яиц (Анчар еще подумал, куда в такую жару их можно экспортировать?). В журналах же попадались вещи более интересные - там поднимались проблемы борьбы с истощением земель, использованием удобрений, объяснялось, почему по урожайности зерновых русский крестьянин не может догнать, к примеру, австрийского. Про модернизацию там тоже было - после некоторых изысканий Черехов уже мог сказать про себя, что с уверенностью отличит локомобиль от парового плуга. Хотя (не считая Алзамайских мытарств, где о локомобилях не слышали), Анчар никогда не жил и не проводил много времени в деревне, тема его, как народника, отчасти даже захватила. Иногда он даже представлял себе, как крестьянские кооперативы, возглавляемые (после реформы образования) грамотными старостами, начинают массово закупать всю эту роскошную технику, фосфориты и суперфосфаты, и на нашем роскошном черноземе дают прикурить английским арендаторам и немецким бюргерам. Ему даже жалко было сознавать, что Душан Евтич - персонаж временный, до первой серьезной слежки, и все эти знания, скорее всего, не понадобятся. Хотя разве бывают бесполезные знания?
  Но пока что в деревнях всем правила община и тугой, прижимистый, подозрительный ко всему новому, описанный еще Салтыковым-Щедриным помещик старой формации, потому следовало ожидать, что сельскохозяйственные чудеса появятся на ярмарке позже. Можно было, впрочем, поискать удобрения. Да и просто походить, потолкаться в пассажах, присмотреть что-нибудь полезное или зайти к китайцам из простого любопытства.
  А заодно, конечно, же прикинуть, есть ли слежка, пользуясь всеми теми методами, которые он описывал Лёвину, да и кое-какими другими.

  Так пролетели два дня - невесело, но и не скучно.
  И теперь они с Шаховским ехали смотреть дачу, и это значило новое начало, и погодка для этого начала была самая подходящая - надвигающаяся гроза. "Если бог террора есть," - думал Анчар, осматривая тучи на горизонте, шедшие неровным, прерывистым фронтом, - "То он без ума от грозы. Гроза - это просто его воплощение. Сначала - душно, жарко, липко. Как сейчас в России. Потом буря: бой, шквал, смятение, ветер, уносящий простыни и фуражки городовых. А потом - тишь, свежесть, омовение. О, боже, нет ничего более неприятного, когда летом собирается гроза да проходит мимо. А мы - как в древние времена жрецы, чародеи. Чаро-дей - это "делающий что-то с чарой". Ведь первое и самое главное чародейство - вызывать дождь путем выливания из чары воды на землю. Вот так же и мы - динамитные чародеи, которые должны проливать кровь. Почти что. Вот Гера все про Бога, про Иисуса то есть, а мне в терроре мерещится что-то такое языческое, жизненное, когда люди совершали обряды ради урожая, ради милости земли. Вздор все это, какой же вздор, а все равно, мне нравится. Динамитное чародейство, хаха. Динамодейство. Попытка призвать бурю, создавая искусственный гром взрывами динамита. Да, вздор, но точно про нас."

  - Хорошая лошадь, - согласился он, хотя по его мнению лошадь была самая обычная. Но ведь это и было хорошо - призовая была бы слишком приметной, а эта - в самый раз. Та самая лошадь, про каких в сельскохозяйственных журналах пишут, что у нас их как в Америке: по двадцать на каждую сотню душ крестьян. - Гильза отлично подходит. Когда сможете начать наблюдение? Вы тогда остальные деньги пока у себя оставьте, строгий отчет я не требую, но крупные покупки, ингредиентов там, вы потом засвидетельствуйте. Это не оттого, что я вам не доверяю, просто в голове надо приход-расход держать. В нашем деле, видите ли, бухгалтерские книги не в почете.

  "Кадеты", - подумал он, осматривая ряды белых парусиновых палаток, издалека кажущихся белоснежными (хотя Анчар знал, что вблизи они наверняка замызганные). - "Кадеты некстати. Хотя... может, раз они рядом, то и искать здесь будут меньше."
  Все могло быть хорошим знаком и все могло быть плохим. Если твой бог - Террор, бесполезно гадать на кофейной гуще. Надо либо лежать под камнем, затаившись как мышь, либо идти вперед, не оглядываясь.
  - Вот эта что ли? - спросил Анчар с сомнением. Дача была одна среди других таких же дач. Помня, как не повезло с семейством соседей, Черехов не хотел, чтобы в этот раз вышло так же. А впрочем, ему здесь-то особенно не жить. Так, наезжать иногда. Сам он собирался жить в городе. Здесь будет лаборатория, будут готовить бомбу, ну и иногда они будут советоваться и составлять планы. Лёвин ведь и правда сойдет за студента, увлекающегося литературой, а Шаховской - за играющего в жизнь доктора. Вполне себе пара. Макар, правда, в эту компанию не очень вписывался, но он тоже мог пожить пока и на самокатах. Придумать ему легенду можно было и позже.
  - Сколько комнат? - деловито осведомился он у Шаховского. - Как вам хозяин?

— Три комнаты, кухня и мансарда, — ответил Шаховской, натягивая вожжи. Коляска свернула с дороги над косогором на посыпанную серым песочком уходящую вглубь леса мглистую аллею, вдоль которой уже задувал сильный, настойчивый и сразу неприятно холодный ветер, гнал вихрями песок по дороге, задирал листву берёз, лип, клёнов светлой изнанкой, как юбку. В серой полосе неба между деревьями уже жутковато чернела надвигающаяся туча. Уже погромыхивало. Проехали двухэтажную дачу, тонущую в зелени, затем лужайку с маленькой пустой эстрадой-ракушкой и парой рядков скамеек перед ней, разминулись с гремевшей бутылками в выложенных сеном ящиках телегой хмуро поглядывающего на небо развозчика пива и увидели в конце аллеи нетерпеливо поджидавшего гостей пожилого седобородого человека в чесучовом балахоне и мягкой широкополой шляпе, с тростью в руках. — А вот и наш хозяин, — указал на него Шаховской. — Милейший человек, вот увидите.



— Проходите, проходите, молодые люди! Быстрей, вот-вот ливанёт! — сходу начал торопить гостей хозяин, показывая на распахнутые резные воротца дачи. И правда, угрожающего вида набухшая, лилово-чёрная туча нависала уже над головой. Становилось темно. Гулко захлопал жестяной лист на крыше, сверкнуло мгновенной прорезью в тёмном небе, оглушительно и жутко громыхнуло, будто проломило дыру в небе, — лошадь испуганно заржала, мотнулась, — и только успели поставить пролётку у большого яркого цветника, зайти на деревянную террасу с надуваемыми парусом кисейными занавесями, как застучали по жести первые капли, всё ускоряя дробь, пока та не превратилась в сумасшедший треск. Сплошная молочная пелена ливня рухнула на дачу, капли с брызгами заколотились о заблестевшие ступени террасы, резвым потоком хлынуло из водосточной трубы в траву. Тёмной лужей заливало голый деревянный стол с самоваром, в нос ударила пронзительная одеколонная свежесть. Хозяин бережно оттащил к стене дома кресло-качалку с красной бархатной подушечкой.
— Каково гремит, а? — с восторгом воскликнул он, когда снова совсем близко грохнуло. — Илья-пророк на колеснице едет! Едва-едва вы ему под колёса не попали! — и, довольный своей шуткой, повёл гостей показывать дом.

Пётр Васильевич Нейский, как церемонно представился хозяин, оказался художником, учителем рисования и черчения в нижегородских мужской и женской гимназиях — обо всём этом пожилой господин не преминул подробно рассказать, попутно — и уже для Анчара привычно — заохав от известия о национальности нового постояльца и принявшись засыпать того привычными уже вопросами, показывая дачу.



— А вот тут у нас, извольте видеть, храм Эвтерпы, — не без гордости объявил хозяин, проходя вместе с гостями через большие застеклённые двери террасы в большую темноватую от шелестящего снаружи ливня комнату с дерматиновым диваном, большим столом с керосиновой лампой под кружевным абажуром, шахматным столиком с вырезанными под лаковой поверхностью полем и старым чёрным пианино в углу. — Не музицируете, молодые люди?
— Немножко, — сказал Шаховской, откинул свежепротёртую лаковую крышку пианино и одной рукой наиграл чижика по желтоватым клавишам. — Расстроено будто? — прислушавшись, обернулся он к хозяину.
— Я не знаю, — развёл руками Нейский. — Я, извините, в этом ни бельмеса… А дальше у нас вот тут две спальни, — повёл он гостей к комнатам по обе стороны маленькой стенной печки в голубоватых изразцах. Спаленки были крошечные —едва-едва в каждой помещалась чисто застланная шерстяным одеялом пружинная кровать и тумба с зеркалом и умывальником, зато на стене были закреплены полочки с небольшим набором книг: «Г. Ибсенъ», «Жизнь Христа», «Хиромантiя и ея исторiя» — прочитал Анчар.

— Вот тут кухня. Дров маловато, но завтра должна приехать телега, купите, — без особого интереса Нейский провёл гостей по маленькой кухонке с кастрюльками, сковородками и чугунками и белым печным шкафом, выступавшим углом. В небольшой пристройке за кухней помещался чулан, почти пустой, если не считать пары пыльных банок непонятного содержания на одной из полок да керосиновой лампы «летучая мышь».

— По поводу провизии не извольте беспокоиться, молодые люди, — заверил хозяин. — Здесь у нас место дачное, каждый день проезжают молочники, мясники, булочники, всё с телег продают. А в нынешнюю жару плоды Цереры я рекомендую хранить не здесь, а вот тут, у меня тут погребок, — Нейский показал на люк в полу, открыл, потянув за железное кольцо. Из чёрного квадрата погреба дохнуло земляным холодком, Анчар увидел лестницу, косо спускающуюся вниз. Он спросил позволения взглянуть.

— Конечно-конечно, — засуетился Нейский, — но там темно, погодите, я возьму лампу.

Зажегши керосинку, Нейский, скрипя ступенями, спустился погреб вслед за Анчаром. Шаховской остался сверху: погребок оказался совсем небольшим, вдвоём там было уже тесновато, тем более что вдоль стен стояли два шкафа с отделениями под лёд сверху и для продуктов снизу. Места для сборки бомб, однако, было достаточно — сюда вполне можно было переместить шахматный столик из гостиной, ширины которого как раз примерно хватало, чтобы уместить его между ледовыми шкафами.

— Дача весь этот год стоит пустая, так что льда нет, — показал Нейский, выдвинув обитый изнутри жестью ящик, — но ледник проезжает раз в неделю, можете купить у него. Ну что, пойдёмте наверх?

Посмотрели мансарду с крошечным балкончиком, пустым мольбертом в углу, письменным столом и натянутым между косыми стенами гамаком, прошли к чёрному ходу, выходящему во двор, где под дождём стояла лошадь с пролёткой. Ливень ещё не прекращался, но уже лупил не так остервенело, успокаиваясь.

— Ну, если вас всё устраивает, я тогда дождусь, пока просветлеет, да оставлю вас тут, я думаю. У меня дача там, — Нейский, стоя у открытой двери, из-за которой густо и свежо тянуло озоном, показал рукой куда-то за стену мокрых деревьев, отделяющие дачу от соседних. — Вы располагайтесь, устраивайтесь тут, я вам мешать не стану. Не знаю, как сербские, а наши власть предержащие и без того назойливо суют свой нос в дела нашей молодёжи, чтобы я, вздорный старик, вам ещё мозолил глаза. Нет, за это можете не волноваться. Ах, да, совсем забыл сказать! — спохватился он. — Топор, ведро и лестница! — важно объявил Нейский, подняв палец. — По набатному колоколу, здесь у потребиловки стоит набатный колокол, вы обязаны взять эти три предмета и двигаться с ними к месту пожара. В этом году лето жаркое, сухое — по сегодняшнему дню это и не скажешь, конечно, — поэтому дачи часто горят, а тушить, кроме нас самих, пожары тут некому. У нас здесь есть добровольная пожарная команда, я, кстати, в неё вхожу, но в любом случае по набатному колоколу каждый дачник обязан взять топор, ведро и лестницу и идти к месту пожара! Вы, молодые люди, знаю, сейчас все в социальном отношении сознательные, так что и этой обязанностью тоже прошу не пренебрегать! Это я вам как почётный дачный брандмейстер заявляю. А захотите — и запишитесь тоже, обязанности нехитрые: раз в неделю в обход ходить.

  - Да уж, гремит так гремит! - с готовностью согласился Анчар. И даже прихохотнул, - Как вы сказали? Илия-пророк? Надо же! Мы в студенческие годы читали про языческих богов, представьте, там был один такой бог, который на колеснице ездил и от этого был гром. А тут - Илия-пророк. Под колеса не попади! Вот уж не подумал бы.
  "Учитель. Учитель - это хорошо. Учителя нынче образованные. Говорят, с учителей всё теперь у многих и начинается. Не как у меня - с завода. Но я, правда, другое дело. Я ведь сам хотел, сам пошёл."
  - Невероятно рад знакомству, - заверил он Нейского, улыбаясь и аккуратно пожав его руку. - Вы верно спросите, кто я таков? Зачем серб снимает вашу дачу. Я в Нижнем Новгороде по делам, меня отец послал на ярмарку, посмотреть, прицениться. Сельскохозяйственная техника. Такая, право, скукота! Но я, знаете ли, приустал несколько от этого города, а тут познакомился с приятными людьми, и они мне предложили вместе нанять дачу. Хорошая компания, хороший воздух, никаких кувшинных рыл. А скучно станет обратно - на пролетке в город поедем. Хорошо! Как знаете иногда бывает, познакомился с кем-то в поезде или на пароходе, а потом сошел в месте назначения - и разлетелись. Как две песчинки. А ты не наговорился. А тут в какие-то веки можно и подольше. Знаете, сидеть в плетеном кресле, курить и говорить, не торопясь. Или в гамаке. Есть у вас гамак? - и узнав, что есть, расплылся в улыбке. - Ну вот как славно!
  Он осмотрел дом, без особого интереса (хотя видимость этого стоила некоторого усилия) заглянул в подвал и с удовлетворением отметив отсутствие паутины. Лёвину тут будет хорошо делать бомбы.
  На предложение записаться он только пожал плечами:
  - От меня-то на пожаре мало толку будет. Я знаете ли, огня весьма побаиваюсь. Когда маленький был - сарай сгорел, меня с тех пор оцепенение берет при виде большого огня. А вот товарищ мой вполне возможно и запишется. А часто пожары-то бывают? - спросил вроде как встревоженно.
  Анчар вспомнил, как хотел сжечь Николаевский вокзал вместе с солдатами. Нет, не берет. Мне вообще огонь нравится по большей части. Есть в нем какая-то чистота, которой нет в воде. Вода без движения превращается в болото, огонь же всегда в движении.
  - А не хотите партию в шахматы пока дождь идет?