Другая Луна | ходы игроков | Нет золота в Серых горах

  Самая скверная, самая непредсказуемая ночь в году – Гехаймниснахт, Ночь Таинств, когда над миром навивает Моррслиб, темная луна, что заливает равнины и леса, горы и долины, моря и города своим безобразным светом. Лишь в одну эту ночь она приближается к миру, усиливая колдовские ветра и преображая их в бури, а темная магия собирается в незримые скопления и течения. Эти невидимые глазу простого человека потоки пробуждают мертвецов, уродуют младенцев в материнских утробах и заставляют скот пожирать друг друга. На Гехаймниснахт ослабляются преграды между реальностью и Владениями Хаоса, в эту ночь узкие пути становятся большими, а большие – огромными, что позволяет тысячам демонов до самого рассвета сеять гибель и разрушение в мире смертных.
  Этой страшной, самой темной ночью виссенландцы, равно как и жители всего Старого Света, благоразумно накрепко запирают свои двери и закрывают ставнями окна, разжигают жаркое пламя и не спят до рассвета, обращая к богам единственную молитву – дожить до первых лучей солнца. Но для демонопоклонников, некромантов, вампиров и других черных магов Гехаймниснахт – время разгульного празднества, поскольку в это время их сила достигает пика. В эту ночь приносятся жертвы Темным богам, а нечестивые ритуалы поднятия нежити вырывают из могил целые армии.

  Дурное дело – покидать дом в Гехаймниснахт, но гарнизон форта Роткирхен, что стоит в Виссенланде у подножия Серых гор, был вынужден выступит из крепости, когда в покои коменданта, громко хлопая крыльями, ворвался ворон – крылатый вестник с одной из дозорных башен. В корявом послании, выведенном рукой, привыкшей чаще держать меч, а не перо, было всего два слова: «Мертвецы идут». Понимая, чем это грозит, Фридрих риттер фон Рейнеке, комендант Роткирхена, собрал все свои войска и вышел в ночь.
  За прочными каменными стенами остался только караульный десяток, нестроевые, гражданские и единственная женщина в крепости – Кира фон Зейдлиц, жена коменданта, пребывавшая на последнем месяце тягости. В те мрачные часы, когда ее супруг вместе со своими людьми крушил белые костяки и разрубал вонючие гниющие тела зомби, она пережила свой бой: нервное напряжение и страх за близких вызвали преждевременные роды. Не имея возможности даже вызвать повитуху, бледная, она лежала на смятых простынях, а роды несчастной принимал некий жрец Морра, застигнутый в пути пробуждением Дурной Луны.
  Плохим знаком было рожать в Гехаймниснахт – чаще всего дети этого дня рождались с видимыми мутациями и безжалостно истреблялись. Но фрау фон Зейдлиц повезло: ее младший сын оказался крепеньким здоровым мальчиком, темноглазым и громкоголосым, без следа какого-либо искажения. Пуповина была перерезана ножом с рукоятью в виде ворона, которым жрец обычно отделял мертвых от живых – и так в мир пришла новая душа.

  Утром воины вернулись с победой. Не смотря на возражения жреца Сигмара, старого отца Захария, предлагавшего на всякий случая принести новорожденному мир и покой ударом освященного молота, риттер фон Рейнеке, счастливый взять на руки орущего младенца, распорядился готовиться к празднеству – его дом пополнился новым представителем. Священник, недовольный решением, все же исполнил свой долг: дитя было окроплено святой водой, а на шею его повешен маленький деревянный молоточек. И хоть по святцам ребенок должен был быть наречен Дитрихом, отец его настоял, чтобы именем сыну стало имя одного из его предков – славного рыцаря Амадея фон Рейнеке, ветерана Третьей вампирской войны, сразившего, по легенде, на честных поединках целых двух кровососов.
  Рожденный не во имя продления рода, а лишь от глубокой любви родителей, маленький Амадей рос, окруженный теплом и заботой. От него не требовали ни ранних тренировок с мечом, ни глубокого изучения молитв и изречений святых, ни досконального знания хозяйства крепости – знай себе живи, как живется. Но при этом нельзя сказать, что мальчика вовсе оставили без обучения. Фратер Пауль Леобшюц, сменивший упокоившегося фратера Захарию, учил его письменному рейксшпилю, как в современном, так и в классическом варианте, рассказывал о житии Молотодержца, его сподвижников и святых. Старый доппельзольднер Вольфганг Гуттерштрассер, приставленный к сыну коменданта дядькой, учил его основам воинской науки, причем делал это так туго, что к шести годам маленький Амадей – Амэ, как называли его в семье – научился владеть клинком лучше, чем письменностью, что, к слову, несказанно радовало его отца, почитавшегося в числе если не первых мечников курфюршества, то первого десятка точно.
  Этими основами, которые знали любые дети воинов Империи, обучение мальчика не ограничивалось. Коморник Бодо Ваншлоссе начал обучать его непростой науке счисления, а кроме того, истории Империи от дней ее основания. В обучение последнему включилась вскоре и фрау фон Зейдлиц: в отличие от академически сухих историй писаря, она вела свои рассказы с чувством и эмоциями, буквально погружаясь в описываемые периоды. Может, ее рассказам подчас не хватало точности, но слушая их, Амадей мог словно воочию увидеть храбрых рыцарей и стойких меченосцев, исполненных злобы северян и хитрых, коварных некромантов.

  Жизнь фон Рейнеке-младшего шла своим чередом – без проблем и без забот. Вполне возможно, что он бы так и остался в числе имперского «дворянства меча», не слишком образованного, но зато умелого и верного – вечно занятого главу семейства это более чем устроило бы. Но тут воспротивилась Клара, ранее почти всегда соглашавшаяся с мужем и господином своим. Старший сын ее, Адальберт, сейчас служил в войске курфюрста в рядах рыцарей Империи, и другого будущего для себя не видел. Средний, деятельный и активный Людвиг, ни минуты не могший усидеть на месте, также почитал воинскую стезю превыше всех остальных – хотя, не иначе как с подачи своего дядьки Алессио Маззаро, чтил также искусство музицирования и стихосложения. Младшего же, позднего и любимого, она желала видеть способным и талантливым, твердо намереваясь помочь малышу развить те качества, которые он проявлял ярче всего. Впрочем, будучи объективными, можно предположить, что дело было и в том, что Амэ родился под Дурной Луной – и только талантливость могла прикрыть эту тень, которая будет вечно преследовать ребенка.
  Согласившийся с супругой, Фридрих и фратер Пауль считали, что Амадею лучше пойти по церковной стезе, Вольфганг же громогласно утверждал, что талантам дитя место в армии, Бодо же осторожно предлагал обучение в качестве имперского инженера. Сама фрау Клара, не настаивая на определенном пути, предлагала сыну посвятить больше времени учению, а потом уже сделать выбор – благо младые лета его не требуют незамедлительного решения.

  …Хотя форт был расположен недалеко от Нульна, семейство фон Рейнеке не так часто оказывалось в большом городе – в гарнизоне поговаривали, что Фридрих до своего назначения имел конфликт с гранд-маршалом фон Рундштедтом, в результате чего его карьера и остановилась. Гости же из крупнейшего города провинции в Роткирхене были еще реже – откровенно говоря, им делать здесь было попросту нечего. Но однажды, когда Амадею исполнилось восемь лет, укрепление почтил высочайшим визитом сам курфюрст Виссенландский – Константин фон Либвиц, четырнадцатый представитель этого рода на троне провинции.
  Ох и суета началась! Весь гарнизон высыпал подновлять крепость, убирать территорию, драить доспехи и стирать давно уже не вытаскиваемые парадные одежды. Вызванные отцом домой, прибыли даже старшие сыновья – Людвиг к тому времени был приписан к Отчаянным Усачам – полку пистольеров со славной и длинной историей. Самого Амадея эта длящаяся неделю катавасия особенно не затронула – его разве что заставили повторить основы этикета, да в день высочайшего прибытия облачиться в нарядный костюмчик с ужасно давящим воротом и неудобными огроменными буффами патриотичного бело-серого цвета.
  С курфюрстом прибыли и его чада: девятилетняя Эммануэль и шестилетний Леос. Наследнице ты, наверное, мог посочувствовать – золотоволосая девочка с глубокими сапфировыми глазами была наряжена в даже по виду тяжелое платье шириной в четыре ее, и явно изнемогала под его весом, хотя и держала спину горделиво прямо. Леос – пухленький мальчик с соломенными, будто выгоревшими на солнце волосами и несколько более темными, чем у сестры, глазами, был облачен в шитый серебром колет, а буффы на нем были несколько меньше твоих – зато в разрезах проглядывали золотые, алые, изумрудные полосы.
  Вниманию Амадея их и препоручили, как только гости, осмотрев крепость о опробовав ротхаузенского «Дара Деаноса», отбыли в кабинет коменданта. Эммануэль завела было абсолютно пустую беседу о погоде и выгодах предгорного климата для местных виноградников, как в разговор встрял ее братец. Схватившись за клинок, он глотающим окончания голоском потребовал у фон Рейнеке-младшего сатисфакции – дескать, тот оскорбительно смотрел на его сестру. Даже незаточенный клинок выхватил из ножен – но был остановлен звонким переливчатым голоском Эммануэль, напомнившей, что обнажать оружие до начала поединка недостойно. Леос, державший меч словно палку, досадливо бросил оружие в ножны, но, чтобы никто не решил, что он отказался от вызова, повторил его. Дядька Гуттерштрассер попытался было встрять, но дорожная малая свита благородных отпрысков зашикала на него, объясняя, что сын милорда Константина в своем праве – тем более, что детская дуэль будет до первой крови или признания одной из сторон проигравшей.
  В принципе, Амадей мог отказаться – неписанными правилами это было не запрещено, но как это повлияет на семью. А мог и согласиться – хотя стайка кликуш вокруг детей курфюрста утверждала, что Леос не проиграл пока что ни одного боя.

  …Были, конечно, и другие приключения.

Например, однажды, спустя какое-то время после визита высоких гостей, к Амэ пришел один из его знакомцев – Фриц Трещетка, сын одного из солдат гарнизона. Сверстник Амадея, он на спор с другими ребятами провел ночь в страш-шном подвале крепости – великий подвиг для детей – и, к ужасу своему, обнаружил там полуобвалившийся ход куда-то вниз. В одиночку он побоялся полезть в него, но уже подпил Карла Соломку и Симона Зубастика – двух семилетних дружков, собирающихся пойти по стопам отцов-копейщиков. Решив, что этого недостаточно, он пригласил сына рыцаря возглавить их «поход», чувствуя, что так будет надежнее.

  А еще был неожиданный визит из-за границы: в Ротхаузен прибыла ни много ни мало бретонская карнавальная труппа! Мимы, паяцы, глотатели мечей и укротители огня – кого там только не было! Вот только Фридрих фон Рейнеке почему-то отнесся к этому визиту неодобрительно: как можно было предположить из отдельных оговорок, у него были какие-то личные неприятные воспоминания, связанные с пестрым и веселым шествием. Но, будучи мужчиной неглупым, он хорошо понимал, что многие его люди с радостью отправятся поглазеть на представление, и посему решил заменить его чем-то не менее приятным: охоте в густом Рейквальдском лесу, взяв с собой, помимо охотников, тех солдат, от которых ожидал больше всего безобразий на выступлении. Предложение отправиться на первую настоящую охоту последовало и Амадею.

Меня зовут Амэ.
Мне восемь лет.

У меня есть папа и мама.

Папа — очень большой и сильный рыцарь! Он — комендант форт Роткирхен и сражается с настоящими живыми мертвецами во славу Сигмара, Империи и курфюрста Виссенландского. Когда я вырасту то хочу быть как папа. Таким же уверенным в себе, надежным, всегда знающим, что делать.

Мама — самая добрая и красивая! Я ее очень люблю, но обижаюсь если про меня говорят, что я «мамин». Почему-то правильно быть «папиным» — я не совсем понимаю, почему, но молчу. Так значит так. Я очень люблю обнимать маму. Я вообще люблю обниматься, но я не хочу чтобы про меня говорили что я «обабился», поэтому делаю это только наедине. Обнимаю маму — а она рассказывает мне истории о рыцарях, северянах и некромантах.

Когда я вырасту, я хочу быть Императором, но всё смеются, когда я это говорю, поэтому я перестал это говорить и теперь говорю что хочу быть как папа, потому что мама по секрету рассказала мне, что многие великие императоры были как папа, рыцарями! А потом прославили себя подвигами, так что ими все восхищались и поднесли им корону.

Я хочу корону. Очень хочу. «Его Величество Амадей фон Рейнеке» — ведь звучит, а? Нельзя Империю? Ладно. Согласен на Бретонию. Да что ты ржешь?!

Посмотрим как ты будешь ржать когда на форт Роткирхен нападут живые мертвецы, и только мой клинок спасёт всех... И на победном пиру в мою честь, я буду есть столько шоколада сколько захочу и пить сладкий компот из смородины.

Что? Ты не знаешь что такое живые мертвецы?
Айн момент! Объясняю! Амэ всегда всем и всё объяснит!

Живой мертвец — это как если вымазать Фрица сажей и одеть на него пять рубашек. И шоб рычал, вот так вот: «Буээээээ!»
А если посадить его кому-нибудь на плечи и дать в руки подушку или пустой мешок то будет орк! Только орки ревут: «Рррррав!» — и игры с ними и с зомби разные. Я сам их придумал. Я часто придумываю игры. Например, если играть в орка, то Фриц припрятывает деревянный меч, садится на кого-то и пытается нас поймать. Мы бегаем от него и ищем меч. Если Фриц кого поймал, то садится ему на плечи и игра продолжается. Правда, мы с Фрицем — хитрющие... Он мне заранее рассказывает где меч спрячет. Я нахожу его и повергаю орка! В зомби играть проще, но там нужна девочка. Фриц пугает ее — а я спасаю. «Не бойтесь, прекрасная леди! Я — Амадей фон Рейнеке, рыцарь форта Роткирхен! В руках моих клинок, именуемый Дающим Победу! Во имя ваше я повергну этого живого мертвеца, а после Вы подарите мне поцелуй!» — иной раз, правда, игра не шла как надо. Девочку приходилось ловить, а потом утешать если она плакала. Ещё я придумал игру в демона, но родители сказали, что в демонов не играют, иначе что-то плохое придёт ночью и схватит за ногу. Не играют так не играют! Но если ты тихонько прокрался к кому-то ночью и схватил его за ногу, то это игра в «демона». Ну, так, к слову. Правда главное быстро убежать, особенно если пугаешь девочку. Вообще-то девочек пугать неправильно, но они смешнее пугаются. Но это я так. Никто не играет в «демона». Как Вы могли такое подумать?!

У меня много друзей, но почему-то временами я чувствую себя одиноким. Может потому, что это я всегда изобретаю игры, всегда рассказываю истории, всегда придумываю смешные прозвища, а когда это пытаются делать другие то у них это выходит скучно и не интересно.

Поэтому я начал выдумывать себе друзей.
Друзей, которые были бы похожи на меня.
У меня есть солдатики — я каждому дал имя, каждому придумал историю.

Это моё любимое занятие — разыгрывать истории.
Часы напролёт я могу передвигать фигурки, говорить за них на разные голоса. Вот злобный герр Жумберт фон Бах — он рыцарь, но плохой. Он хочет забрать себе всех красавиц, всё золото и стреляет молниями!
С ним сражается Людвиг фон Эйнк, доблестный рыцарь Империи.

Неразрешимое противоречие моих историй — Жумберт фон Бах такой хитрый и могущественный и придумывает такие хитрые планы, что иногда история повисает без окончания. Его вроде бы нужно победить, но я не могу придумать как герр Людвиг сбежит из темницы, где прикован тысячей цепей.

Вот и выходит что Жумберт фон Бах в конце сидит на троне. Иногда мне кажется, что он заслуживает этого — ведь это же надо так хитро всё придумать! Герр Людвиг при всех его достоинствах порой бывает простоват...

Не всех красавиц нужно спасать.
Особенно если один из твоих врагов — злая колдунья Алгана, способная превратиться в кого угодно.
Женской фигурки у меня не было, так что приходилось выкручиваться — обычно в роли Алганы выступал путник в капюшоне с закрытым лицом. Кто его знает, что у него там под капюшоном, да?

Порой я пробовал переносить истории моих фигурок в игры с друзьями. Но как-то не заладилось. Мы всё время спорили кто будет Жумбертом фон Бахом и никто не хотел быть Алганой.

Я возвращался к своим фигуркам.

Дяде Вольфу не всегда нравилось когда я с ними играл.

Что? Я ещё ничего не рассказывал про дядю Вольфа?!
Исправляюсь!

Дядя Вольф мне не родной дядя, но самый лучший. Его я тоже очень люблю, хотя иногда обижаюсь на него, когда после тренировок у меня болят руки и спина, а он говорит что так и надо, потому что это значит быть мужчиной. Я не люблю когда у меня что-то болит. Почему у девочек не должно ничего болеть?

Так вот, фигурки!
Поначалу дядя Вольф убирал их от меня на верхнюю полку. Но потом он как-то обмолвился что есть такая «стра-те-ги-я».

Это та штука благодаря которой маленький отрядик героев побеждает огромную орочью орду.
Оказывается, дело не только в том, что ты хорошо сражаешься! Ещё важно поставить мортиру и стрелков на возвышенность, а копейщиков у ее подножия. Или заманить орков в узкое место. Или ещё как-то использовать местность...

«Дядя Вольф, я не понимаю, можешь показать?» — указываю на ящик с фигурками.
Через пять минут мы уже играем вместе.
Окружаем орочью орду (в роли орка на этот раз снова Алгана, то есть та фигурка в капюшоне).

Я так полюбил стра-те-ги-ю, что подсел на уши буквально всем.
Это стало моим любимым словом — так вот благодаря чему фон Бах и Алгана так часто побеждали герра Людвига, хотя герр Людвиг был непобедимым воином!

Стратегия позволяет тебе когда ты маленький, как Амэ, завалить здоровенного орчару, и может даже однажды стать Императором.

В этом было что-то волшебное.

Единственное, что связывало мир внутри моей головы с миром наяву, высказанное и невысказанное, мечты и реальность.

Я полюбил истории о битвах древности.
Особенно я любил чертить на песке квадратики — например, папа расскажет о каком-нибудь легендарном сражении, а я потом по памяти расчерчу себе где стоял такой-то отряд. И может быть явлюсь к отцу за разъяснениями если чего-то не понял.

Правда, и здесь было одно неразрешимое противоречие.

Дело в том, что я буквально жил в военном форте и видел солдат — как они строем ходят, приказы выполняют. И дядя Вольф часто говорил, что это и есть война — тебе дают идиотский, заведомо невыполнимый приказ, а ты думаешь как его выполнить.

Это мне не нравилось. Сильно не нравилось.
В переводе на язык дяди Вольфа я был «избалованный барчук» — я не хотел ходить строем и выполнять глупые приказы, я хотел гарцевать перед строем на имперском грифоне и раздавать умные приказы!

— А чего ты хотел, мальчик? Хочешь командовать — научись подчиняться.

Сказал дядя Вольф.
Честно — я не понял.
Вот в упор не понял.

Командовать и подчиняться это же противоположные вещи! Как это связано? Ну да, многие глупые приказы даются потому, что командир не знает как работает строй или как использовать местность — в этом отношении великие поражения разбирать было не менее интересно чем великие победы — но можно же знать такие вещи заранее?

— Не всё можно выучить по книгам.

В ответ на мои возражения ответил дядя Вольф.
Признаться, тогда я не понял и этого.

Однако, чувствовал какую-то сермяжную правду в этих словах. Ведь «строем ходить» приходится буквально везде! Взять хоть этикет! Как кланяться, как руку целовать, куда девать при этом полу плаща.
«А не всё равно?» — нет, как оказалось не всё равно.

Про математику и говорить нечего, ее придумали демоны. «А как иначе понять, сколько у пистольеров патронов или исчислить сколько фуража потребно лошадям?» — интересовался хитрый коморник Бодо.

Ну да и я тоже хитрый!

— У меня будут писари! Пусть они и счисляют!

— А если ошибутся? Кто проверит их? И в разгар сражения у воинов раз — и кончатся пули!

Не уступал коморник.

— А орки вот они. Это что ли «стра-те-ги-я»?

Я почувствовал что терплю поражение, и схватился за последнюю соломинку

— А я накажу писарей!

Аргумент был слабый и разбит был мгновенно.

— Что же, мальчик, потерянное войско тебе это не вернет.

— Но я же не виноват! Это писари!

Кажется, у моих воображаемых пистольеров в этот момент и правда закончились пули.

— В поражении виноват всегда военачальник. Он в ответе за всё и всех.

Я подумал что-то неприличное и засел за цифры.
«Стра-те-ги-я» требовала от меня каких-то совершенно нечеловеческих жертв.
Сигмар, если есть в мире справедливость — пусть это будет не зря...

Так. Про папу сказал, про маму сказал, про дядю Вольфа сказал, про друзей, настоящих и выдуманных, сказал, про учителей сказал, даже про девочек мельком упомянул, хотя демонов всуе поминать не полагается.

Пора рассказать и про Девочку.
Одну конкретную Девочку.

Я уже упоминал, что временами чувствовал себя одиноким. И когда в жизни моей появлялся новый человек — на минуту или навсегда — я всегда внимательно смотрел на него.

Дети курфюрста были событием потому, что они пришли откуда-то из другого мира. Они сами казались чем-то потусторонним и оттого родным. Я смотрел на них во все глаза — на большое платье Девочки, на колет Мальчика.

Я уже знал, что мой папа комендант, и других детей комендантов никогда не видел. Но может быть поэтому я ощущал одиночество? Может где-то в глубине души дети курфюрста — что-то подобное мне?

Девочку я побаивался — она была на год старше, а из-за большого платья казалось что и на три.
На Мальчика смотреть серьёзно было трудно — он был младше меня, а значит, по всем Роткирхенским понятиям «мелюзгой».
Потому девочка как нечто стихийно опасное вызвала несравнимо больший интерес, и вызов застал меня врасплох.

Что уж там — пожалуй я и правда смотрел слишком уж пристально, силясь что-то прочитать за голубыми глазами.

Ситуация складывалась паршивая. Так-то драться с мелюзгой довольно унизительно, а с этим золотым ребёнком ещё и опасно — а ну я его поцарапаю! Это же наверное вой до Луны будет! Да и «под-текст» какой-то аховый — это же семья нашего сюзерена!
Но при мысли отказаться или вовсе поддаться, моё самолюбие откровенно бунтовало.

Я посмотрел на дядю Вольфа, ища подсказку.
Посмотрел на Девочку.
Та сказала мол «недостойно обнажать оружие до начала поединка».
Значит от меня ждут согласия?

Ну конечно.
Я воспринял всё слишком серьёзно.
Детям курфюрста заняться нечем, вот они и выдумали себе забаву...

Папа же сказал мне их развлекать?

— Господин мой, моя семья служит твоей семье поколениями, и связана клятвой никогда не поднимать оружие против сюзерена — клятвой, которую я глубоко почитаю. Единственное желание моё — сражаться за дом Либвиц и во имя его. Потому если ты желаешь скрестить со мной клинки, я прошу сестру твою, госпожу Либвиц, милостиво дозволить мне посвятить этот поединок ей — ибо именно служению ей как наследнице вашего славного рода, будет посвящена моя жизнь.

Я опустился перед Девочкой на одно колено, словно прося благословения.

Вот пусть и решает, драться нам с ее братом или нет.
Если откажет — я всегда смогу сослаться на неё, мол, госпожа наследница курфюрста прямо запретила мне сражаться во имя ее.
Если согласится — опять же, ну что мне было, ослушаться наследницу нашего сюзерена?

Кажись работает всё же эта самая «стра-те-ги-я».

Впрочем, я в любом случае собирался быть крайне осторожен.
Я понимал, что если я этому шестилетнему карапузу случайно нанесу что-то серьезнее маленькой царапинки, то проблем не оберёшься.
В идеале бы вовсе его разоружить.

Риск, конечно.
Но практика показала, что я готов был рисковать.
Вот, например, когда Фриц нашёл старый и страшный ход — каких усилий мне стоило не показать, как сильно я перетрусил! Я ведь слышал истории о старых катакомбах, о скавенах, прогрызающих туннели под землёй и даже под океаном...
И что ещё важнее — слышал истории о маленьких мальчиках, которые лазали куда не надо, и потом не возвращались.

А ну там что-то... такое?

Если бы я сам нашёл этот ход, то, конечно, забыл бы о том, что отыскал его. Ибо нечего.

Но теперь я оказался в ловушке.
Ну запрещу я Фрицу туда лезть.
Дальше что? Я был, конечно наивен, но не настолько, чтобы считать, что меня в самом деле кто-то послушает. «Конечно, мы не будем играть в «демона»» — плавали, знаем.

Можно, конечно, пойти одному и принести себя в жертву во имя товарищества. Так поступил бы герр Людвиг.

Одному.
Пойти.
В холод и темноту.
К скавенам, древним зомби или буквально чему угодно ещё. Нет, тут моя смелость обнаружила собственные пределы.

Оставалось только возглавить поход!
Самое время применить «стра-те-ги-ю»!

— Дело сие весьма опасно, друг мой, и потому во имя Империи и Сигмара я принимаю командование им.

Но раз уж идём — идём по моему.
Раздобудем больше одного фонаря, верёвку. Чем-нибудь вооружимся — у меня есть меч, но и остальным стоит прихватить с собой хотя бы ножи.
Наконец, не стоит идти в столь опасное предприятие не взяв с собой обед.

— И последнее. Мама рассказывала, в таких подземельях легко заблудиться. Мы должны придумать как будем делать метки, чтобы потом найти дорогу обратно — а вдруг там целый лабиринт!

Единственное перед чем мог отступить мой страх — это азарт, увлеченность. Я твёрдо намерен был спланировать этот поход так, чтобы мое войско вернулось из него, может быть даже с трофеями.

В тот миг я казался себе самым умным человеком на свете. Ну ладно, может вторым самым умным человеком на свете — самый-самый умный придумал бы как обьяснить остальным почему этого делать не следует, причём так, чтобы они в самом деле послушали.

Может — потому что я сомневаюсь, что такой человек есть.

Мы ведь дети.
Если нам сказать что внизу дракон, мы с горящими глазами спросим: «Где?!»

Пожалуй, я всё же был весьма и весьма уверен в себе.

Когда приехал карнавал — я радовался как и все, чувствовал настоящий восторг! В конце-концов там наверное столько всего интересного!

Когда отец сказал, что не хочет, чтобы я шёл, было больно. Больно, потому что обстоятельства моего рождения настигали меня не то, чтобы часто.

Ну, Вы знаете.
Обстоятельства.
Те, из-за которых при мне лучше не упоминать слово на букву «м». Когда у меня появляется прыщ, я нервно прощупываю кожу. Когда я впервые сознательно обратил внимание на волосы в носу — была паника! Пару дней я очень внимательно рассматривал носы всех встреченных за день — есть там волосы или нет?

Уже не помню от кого, я услышал, что в Нульне есть целый музей младенцев на букву «м».
Всех их убили, а теперь выставляли на потеху публике.
Те же, кому повезло остаться в живых, оказывались в цирке... или на карнавале.

Мое воображение ясно рисовало голос циркача: «А сейчас родившиеся под луной Моррслиб!»

Я передернулся, и решил, что не пойду на карнавал.

К тому же, должен же кто-то присмотреть за отцом!
Да и охота — истинно мужское занятие!
Чего я там не видел?!

Ну, Вы поняли.

  Со временем маленький Амадей поймет, что детство его было куда беззаботнее, чем у сверстников – даже не смотря на «проклятие». Дети крестьян и горожан, солдат и охотников рано меняют игрушки на тяжелый каждодневный труд, дети титулованной знати живут в окружении интриг и быстро привыкают не доверять никому. Юный же сын рыцаря, поздний и любимый, смог прожить свои маленькие годы в благословенном спокойствии, зная о тяготах жизни покуда только в теории.

  Самого младшего фон Рейнеке учили многому из того, что должен знать благородный дворянин – но первейшим из этих дел стало обучение воинскому искусству. Ведь сказано не раз с амвона церковниками: «Благословен будь Сигмар, скала моя, обучающий мои руки войне и мои пальцы – битве» – и наставники Амэ сполна этому следовали. Первейшим и основным из них был, конечно, дядька Вольф, на которого и была возложена обязанность обучения сына коменданта. Меч и копье, секира и булава, алебарда и кинжал – ветеран учил подопечного пользоваться любым холодным оружием, резонно замечая на возражения, «дескать, та же пехотная пика конному рыцарю вряд ли пригодится», что поле боя место такое, где запросто можно остаться без привычного клинка и быть вынужденным защищать жизнь свою и други своя тем, что под руку подвернется. Говорил – и учил: туго, основательно, упрямо требуя повторять прием раз за разом, пока он не доведется до автоматизма. Финты и прочие выпады он, конечно, не презирал, но относился к ним скептически. Считая уделом напыщенных хлыщей и тилеанских бездельников, почитая за правило, что бить нужно качественно и сильно, желательно только один раз, но так, чтобы враг, паскуда, больше не встал.
  Дальнобойное оружие, кстати, в перечень необходимого к обучению не вошло: не рыцарское это дело – с луком бегать. Да и с мушкетом тож, тем паче, что единственным пороховым оружием в крепости была винтовка ягермайстера Вальдмеера, который, к слову, и сам-то ее не так часто пользовал. Так продолжалось ровно до тех пор, пока в форт не прибыл на побывку средний из детей Фридриха – Людвиг. Юноша, к сдерживаемому разочарованию отца, не пожелал менять веселую службу в пистольерах на тяготы рыцарского пути, и продолжил службу в рядах элитной роты легкой кавалерии: «Молниеносных», которые имели доступ к куда как более широкому арсеналу орудий дистанционного убийства во славу Сигмара и императора. В нарядных одеждах, пахнущий дорогим парфюмом и алкоголем, отрастивший залихватски закрученные вверх усы, он только посмеивался с твоих талантов, рассказав, что настоящему дворянину вполне дозволены пистоли – замечательная и убойная вещь, которая позволит отправить к праотцам любого фехтовальщика, сколько бы тот искусен не был. И, конечно, продемонстрировал свои слова, за несколько секунд перестреляв целый ряд висевших на плетне горшков, меняя пистоли так быстро, что Амадей едва мог за ним углядеть. Так что с тех пор, как только Людвиг навещал отчий дом, он стал обучать младшего брата и премудростям стрельбы.
  Наконец, следует упомянуть о той лепте, которую внес в обучение сам глава семьи, который тоже не остался в стороне от учебного процесса. Комендант подарил сыну смирненькую лошадку из тех, что обычно служат заводными, и с тех пор Амэ был должен ухаживать не только за собой, но и за флегматичной Бебитой. А заодно – учиться держаться в седле и на рыси, и на галопе, не вылезать из седла часами (даже маленькую нужду справлять верхом!) и, само собой, учиться основам конного боя: основного искусства доброго рыцаря.
  Все это отнимало немало времени – но результат не замедлил себя ждать.

  Одним из первых случаев, где маленький сын рыцаря смог показать выученное на практике, стал «поединок» с Леосом фон Либницем. Стоит ли удивляться, что, когда Амэ попросил наследницу курфюрста дозволить дуэль ее именем, то согласилась в самых изысканнейших выражениях, некоторые из которых, к стыду своему, мальчик даже до конца не понял. А потом, когда поединщики встали друг напротив друга, потребовала у одного из свитских леденец, оставшись наблюдать со стороны за том, как мальчик медленно сходятся.
  Бой был быстрым – младший сын курфюрста и вправду оказался никакущим фехтовальщиком. Несколько выпадов, отведенный в сторону клинок – при иных раскладах можно было бы невозбранно рубануть поперек груди – жесткий блок, от которого меч титулованного нахаленыша отлетел, как от стены. А потом – короткий и выверенный удар по кисти, держащей меч словно кочергу. Звон клинка по плитам, и Леос взвизгивает от боли, прижимая к себе ударенную конечность, и, дуясь, как мышь на крупу, смотрит на победителя. Но, к его чести, находит в себе силы склониться перед победителем в куртуазнейшем поклоне:
  - Своими мечом вы доказали вашу правоту, герр фон Рейнеке. Беру своим слова назад – и прошу принять мое уважение.
  Эммануэль фон Либниц же громко и звонко захлопала, чествуя Амэ – и вскоре к ней присоединились и окружающие детей взрослые. Правда – и мальчик это приметил – в их глазах не было ни капли восхищения: скорее, они смотрели так, словно собирались выпороть того, кто посмел унизить сына владыки Виссенланда. Эммануэль же, сунув недососанного петушка на палочке в складки платья одной из придворных дам, споро, хотя и не слишком уверенно, подошла к Амадею и наградила его громким поцелуем в щеку:
  - Вы храбрый рыцарь, Амадей! Я запомнила вас – и благодарю за то мастерство, что со временем вы поставите на службу моему отцу… - она лукаво, с бесенятами в глазах, усмехнулась, - и впоследствии и мне, конечно!

  Младшее поколение фон Либницев отбыло восвояси, но на этом приключения победителя своей первой дуэли не закончились. Названной, как и многие иррегулярные подразделения, по имени своего командира «Дружине Готтлиба» предстояло исследовать подземелья под фортом. Отступая на время от нашей истории, хочется заметить, что изысканное имя на старом рейксшпиле – Амадей, было для простых и необразованных людей весьма сложным и непонятным, а называть человека, не зная, что скрывается за его именем, они были не готовы. Можно было бы обойтись прозвищем – но попробуй придумай такое, что не обидело бы сына коменданта! А посему, не без некоторых усилий фратера, Амадей был дословно переведен как понятный простецам Готтлиб. Так и повелось: для знати, родителей и близких знакомых мальчик звался Амадеем, прочим же он был известен как Готтлиб.
  Но вернемся к нашей истории. Впятером – к тому времени к мальчикам еще присоединился девятилетний Дитер Два Пуза – они, дождавшись ночи, проскользнули в ведущую вниз щель. Чуть ли не ломая ноги, дети спустились по осыпи, и только когда та закончилась, зажгли припасенный факел. Неверный, пляшущий свет заплясал и вырвал из мрака толстые, в три охвата, колонны, обвитые корнями и каким-то плющом, и тяжелые каменные стены с нишами, отбрасывающими дерганные тени, заставляющие самых опасливых дернуться и предложить вернуться. Амадей не отпустил их, храбро двинувшись вперед, и отвага оправдала себя: то, что дергалось в свете факелов, оказалось лишь обломанной да покрытой копотью статуей неизвестного рыцаря, уже безголового и с раскрошенным плечом, но по-прежнему упрямо продолжавшим сжимать в перстах каменный меч.
  Дальнейший осмотр прошел без сучка, без задоринки – ободренные уверенностью предводителя, дети облазали все помещение и убедились, что ничего страшного здесь нет. Правда, Трещетка все порывался всех убедить, что в любой момент могут явиться неупокоенные духи, которые заледенят тела и сожрут души, но ему уже никто не верил: все понимали, что Фриц не желает преуменьшать свой давешний подвиг. Одно только выбивалось из общей картины: в одном из мест, за полуосыпавшейся фреской, сюжет которой уже не поддавался осмыслению. Был еще какой-то ход, идущий еще глубже.
  «Дружина» решила, что там будут церковные подвалы, где, как горячо уверял Соломка, могут быть бочки с вином: а такой старый напиток, по его утверждению, мог быть баснословно дорогим. Так что после короткого совещания трое – Три Пуза не пролезал в дыру, а Трещетка «не хотел бросать друга одного» - спустились вниз, пару раз поскользнувшись и ободрав в кровь ладони и колени. Как оказалось, они заблуждались. Внизу не было рядов пузатых бочек, не было ящиков с церковными запасами. Здесь все было иным – даже камень был обработан как-то странно, испещренный тонкой, похожей на плющ резьбой. Непривычно тонкие колонны не просто упирались в потолок, но заканчивались сводчатыми арками, и галерея сверху приобретала от этого таинственный вид купольных нефов. Наверное, на стенах и полу тоже что-то было, но осмотреть внимательно их не представлялось возможным: очень быстро мальчики поняли, что хруст под их ногами идет не от камней – они ступали по старым, рассыпающимся от малейшего касания костям!
  Соломка и Зубастик, напуганные, спрятались за спиной своего вожака, бормоча молитвы, Амадей же наклонился, чтобы изучить находку. Ему уже доводилось видеть человеческие скелеты – крайний раз, когда через Ротхаузен к Паломнической тропе проследовала толпа флагеллянтов, несущих не только черепа да кости праведных, но и цельный скелет некого боевого священника, павшего в битве со слугами темных богов. Но то, что увидел Амэ, отличалось от наблюдаемого ранее весьма существенно. Одни костяки, прикрытые проржавевшими чешуйками и рассыпающимися панцирями, были длиннее и тоньше человеческих, другие же, присыпанные кольцами ржавых кольчуг, напротив были и меньше, и толще. Если они и принадлежали людям, то более чем странным.
  К сожалению, все здесь насквозь проржавело, и при попытке поднять тот или иной предмет тот рассыпался в пыль. Во всем этом – фон Рейнеке уже понимал – был один несказанный плюс: из таких древних костей скелета не поднимет ни один некромант, даже злая Алгана. А значит, нападения с низу можно не опасаться, как можно не бояться того, что кто-то вот прям щас бац – и ухватит за ногу. Уверенность в собственной безопасности позволила маленькому рыцарю собраться с духом и продолжить осмотр. Любопытство было вознаграждено: среди крошащихся под сапожком топоров и мечей, панцирей и кольчуг, шлемов и наручей он обнаружил не рассыпавшийся сразу клинок, с виду такой же ржавый, покрытый пылью и паутиной, как и остальные. Тело тонкокостного владельца было наполовину скрыто под обвалом, преграждавшим дальнейший осмотр, но оружие, кажется, не было засыпано камнями. Амадею оставалось только решить, что делать с находкой, после чего можно было смело покинуть братскую могилу: из небольшого пятачка не было иных путей.

  Но даже яркости этих событий не скрыть подробностей первого боя, в котором довелось участвовать Амадею – пускай и в качестве зрителя. Для охоты Фридрих фон Рейнеке избрал темный, старый, густой Рейквальдский лес, где исполинские дубы и клены сплетались ветвями высоко над головой, держа землю в вечных сумерках. Там, среди старых, серых от времени стволов и густых кустарников водилось немало дичи: от такой элементарной, как зайцы, до благородных косуль и здоровенных медведей. Конечно, как и всякий старых лес, Рейквальд не обходился без хищников: помимо волков, в его чащобах свили себе логова зверолюды и гоблины. Несколько племен последних, было известно даже Амэ. Например, Паучьи Клешни – про них рассказывали, что ночами на антрацитово-черных пауках маленькие зеленые поганцы забираются в дома и крадут непослушных деток. Не менее известны были и Перьеголовые, названные так в честь странной традиции прикрепления перьев ястреба или совы к собственным скальпам металлическими петлями. Ну и, наконец, нередко упоминалось и самое крупное племя – Плоскоголовые, живущие равно в Рейквальде и Серых горах. Свое название они получили от обычая привязывать деревянные доски к макушке головы своих детенышей, чтобы придать ей уплощенный вид по мере взросления.
  Гоблинов охотники не боялись: если не случится чего-то из ряда вон выходящего, лесные жители не отважатся напасть на сильный отряд. Так поначалу и было – ровно до тех пор, пока из лесу не донеслось зловещее ме-меканье, сменившееся вскоре истошным ревом, похожим на смесь блеянья козы и рыка хищника. Амадей увидел, как свалился с лошади один из отцовских спутников, держась за пробитую дротиком грудь – а потом на отряд с двух сторон налетело не менее полусотни, как тогда показалось мальчику, зверолюдов, вооруженных в основном копьями и грубыми топорами. Долго наблюдать бой с высоты седла он не успел, будучи отправлен под телегу могучей рукой Гуттерштрассера. Но и оттуда мальчик мог видеть, как его спокойные отец и дядька, да и другие мужчины, отчаянно отбиваются от вонючей и злобной орды.
  Один из козликов, с маленькими, почти незаметными рогами, воспользовавшись общей суматохой, попытался, видимо, ограбить телегу, но, сраженный рукой Вольфганга, рухнул прямо перед Амэ, держась двумя лапами за рассеченное горло. Тварь умирала долго, и даже умудрилась увидеть мальчика, глядя на него темными круглыми глазами, где мешались боль, разум и злоба. Впервые перед самыми младшем из фон Рейнеке умер кто-то разумный.
  Отряд сумел оборониться, перебив добрую половину нападавших, прежде чем оставшиеся бежали, оглашая лес трусливыми визгами и блеяньем. Ясное дело, после такого нападения, да еще повлекшего за собой жертвы среди людей, ни о какой охоте не могло быть и речи…

2 500 И.К.

  …А тем временем годы шли и мальчик все рос, продолжая совершенствоваться в воинском искусстве, и вскоре стал подростком, которому через несколько лет предстояло понять, с чем он хочет связать свою судьбу. А пока Амадей впитывал знания и готовился к маячившей уже не за горами взрослой жизни, мир шел своим чередом. Кто-то рождался, кто-то умирал, а в целом ничего глобально не менялось.

  Однажды, вскоре после того, как юноша отметил свое четырнадцатилетие, к нему, тренировавшемуся с Вольфгангом на плацу, широким шагом подошел отец: погрузневший, с поседевшими волосами и морщинами на лице. И, судя по всему, настроенный крайне решительно.
  -Сын. – Начал он без предисловия. – Ты уже знаешь, что у нас прохудилась ограда свинарника, что у западной стены. – Амэ, естественно, знал, потому что проснулся от того, что к нему в койку забрался погреться маленький поросенок. – Так вот, я, как комендант, - подчеркнул он, - желаю, чтобы ты мне завтра же построил новый на десять шагов левее прежнего. Можешь приступать уже сейчас. – И, развернувшись, ушел.
  Дядька Гуттерштрассер только пожал плечами.
  - Проверка какая-нить, видать. Думай, Амэ – я тут тебе не помощник.

  Впрочем, не все было столь печально. Как-то раз, когда в Роткирхен снова приехал Людвиг, Амэ было получено приглашение на конную прогулку с братом. Тот, по-прежнему задорный и веселый, да еще щеголяющий теперь знаками отличия меткого стрелка и сержанта «Молниеносных», уже отрастил остренькую бородку, за которой тщательно ухаживал.
  С час они беседовали обо всем и ни о чем, пока пистольер внезапно не остановился, блеснув широкой ухмылкой, и не спросил, не тая в голосе подкола:
  - Слыш, Младшенький, ты же уже почти рыцарь, эгей? С клинком, с копьем неплохо управляешься, в седле вон как добро держишься. Но – верь мне – этого мало для того, чтобы стать мужчиной. Кажется, пора бы нам это исправить, не думаешь? – он хлопнул Амэ по плечу. – Не желаешь ли вместе со мной в бордель съездить, наконец женщину познать, а? Понравится – я обещаю!

Меня зовут Амадей фон Рейнеке, и я не собираюсь ничего говорить о моем возрасте. Я больше не ребёнок — этого Вам должно быть достаточно.

Говорят, быть подростком значит «знать как сделать всё правильно — и поступить наоборот». В какой-то степени это действительно так — если считать, что «правильно» это то, как велят поступить самопровозглашенные взрослые. Не то, чтобы я не понимал. Папа, мама, дядя Вольф — все они помнят меня, когда я был ещё меньше чем колесо телеги. Теперь я вырос — а им сложно это заметить. Сложно принять, что маленький Амэ оказывается своё мнение имеет, и закономерно хочет, чтобы к этому мнению прислушивались.

Но разве я не доказал, что могу поступать логично? В восемь лет, я избежал политического скандала! Так ловко всё разрулил! Это не повод заметить, что я способен на большее, чем просто кланяться «да, отец»?

Или момент нападения зверолюдов.
Разве я струсил?
Ладно, плохой пример.
Честно говоря, я чуть не обосрался.
Когда тварь упала передо мной, я не мог пошевелиться. Лишь неотрывно смотрел на неё в каком-то диком ужасе...

Помню свои мысли. Как мерцание.
Я замечал шерсть, копыта, рога, видел, как бежит кровь...
«Я мог родиться... таким?»
«Это значит быть воином?»
«Зачем они напали на нас?»
«Оно двинулось, двинулось!»

Нет. Оно не двинулось. Наверное, оно было давно мертво. Но мне казалось, что страшный зверолюд вот-вот посмотрит на меня своими жуткими глазищами, поползёт ко мне.

Меня бил озноб.
Ладно, я определённо не был бесстрашным.
Бесстрашный бы помог своим — с оружием в руках, как надлежит мужчине.
Но когда я вылез из под телеги — разве на моем лице была хоть слезинка? Хоть одна?

Нет. Даже в восемь лет, Амэ знал как держать себя, хотя видит Сигмар, в мыслях было только: «Мамочка... Мамуля... Сигмар, пусть мы вернёмся живыми...»

Что говорят взрослые? «Подростки делают ошибки».

Не отрицаю, ошибки у меня были.
Например, та история с клинком, окружённым костями мертвецов.

Я же не тупой. Я знаю, что наверное брать его не следовало. В 1248 году, живые мертвецы с юга вторглись в Империю из-за каких-то похищенных у них реликвий. Тоже, кстати, весьма древние.
А ну схвачу я этот клинок, и тут случится вторжение?
Или он правда проклят...

Да честно говоря я и не собирался забирать этот клинок насовсем! Но войдите в положение меня восьмилетнего! Я перебрал буквально все возможные причины по которым артефакт следовало забрать!
Вдруг мне послал его Сигмар?
Или, например, сюда спустятся какие-то другие дети, и один заберёт клинок не будучи готов к тому, что может ожидать?
Надо отдать его взрослым — так я решил, когда забирал его.

Но... не отдал.
Спрятал.

Мне нравилось иногда доставать его и поигрывать им, нравилось фантазировать, каким был его владелец. Длинные и тонкие кости — может это был эльф?
А если скавен? Тогда это точно опасный клинок...

Но время шло и кажется, я не ощущал никаких последствий древнего проклятия. В форте не начали массово умирать при подозрительных обстоятельствах люди, и даже поросёнок, забравшийся в мою постель, был вполне себе в порядке когда я в последний раз его видел.

Так что Амэ если и ошибся, то не смертельно!
А точнее сказал — принял рискованное решение.
И вообще, если бы он был уверен, что может об этом с кем-то поговорить и при этом точно не лишиться клинка, он точно поговорил бы!
Так что сами виноваты!

Одним словом — даже если тогда я ещё был мал, то сейчас уже точно не был ребёнком.
Я был готов идти в жизнь! Готов открывать двери, которые передо мной закрывали!
Я повзрослел!

Например, с годами я чуть отошёл от военного искусства. Нет, я всё так же безумно уважал стратегию, и считал, что в мире, где охота может превратиться в битву со зверолюдами на выживание, владеть оружием определённо стоит.

Но, пожалуй, военная стезя это всё же не то, чего я хотел... Я понял это в тот день в Рейквальде, когда ехал домой, а отец, дядя Вольф и все остальные были все в крови. Я был безумно рад, что нас всех не перебили, но чувствовал, что не хочу... убивать.

Я не слабак! Если на меня нападут я смогу защитить себя! Если мне бросят вызов, я приму его!
Но я видел как Людвигу нравится военная служба, и чувствовал, что мне самому она никогда не будет настолько симпатична.

Потому-то с тех пор я и стал обращать больше внимания на учение. Логика была проста — я ведь был дворянином и имел определённые амбиции. А значит я должен быть готов общаться с другими дворянами. Чтобы не было как с наследницей курфюрста — она что-то говорит, а я ни в зуб ногой, деревня...

Наверное в то же время я начал понимать, что не останусь в форте Роткирхен навсегда.
Раньше как — если я представлял себя королём, то сидел в кабинете, похожем на папин. И вокруг были мои братья, и друзья, и мама, и папа...

А теперь я вдруг со смесью грусти и предвкушения почувствовал, что жизнь моя вероятно пройдёт где-то совсем в другом месте. Потому что вот что меня ждало здесь? Занять место отца? Это вероятно предстоит старшему брату. Людвиг вероятно продолжит службу в полку. Нет, однажды мне придётся покинуть дом.

Конечно, я не стану меньше любить родных.
Просто делать это буду издалека.

Но вот чем я займусь — этого я пока не знал.
Честно говоря, я вообще довольно смутно представлял, чем в принципе может заниматься дворянин, и действовал больше по наитию.

Наитием же я руководствовался, когда Людвиг предложил «познать женщину». Здесь стоит отдельно упомянуть некоторые детали, которые обыкновенно не обсуждают в кругу приличных людей.

Когда я сказал, что повзрослел, я имел в виду не только мои возросшие интеллектуальные способности. Менялось и моё тело. Начали расти волосы на лице, груди, подмышками и в паху — и да, я был уже достаточно взрослым, чтобы это не вызвало панику.
Пережил я и страннейший опыт, когда часть тела, о которой я обыкновенно вспоминал только в уборной, вдруг сделалась твёрдой и заметно выпирающей...
Я всегда был сообразительным и быстро разобрался, что делать в таких случаях и как извлекать из моего состояния приятные ощущения.

Но я никогда не обсуждал это.
Ни с кем.
Даже когда парни начали делиться, что мол «оказывается вот для чего нужны девахи» — я всё больше слушал.

Ладно, разок мы с Фрицем под стащенное с кухни винцо убедили одну девчонку, дочку служанки, показать нам что у неё «там», клятвенно, и вполне искренне обещав, что никому не расскажем, а заодно подарим ей пару безделушек — но и тогда главным вопросом было «и отсюда ты писаешь?!» И уж точно не было никаких касаний.

Однако, после того случая я начал замечать, что моменты «набухания» как-то подозрительно связаны с мыслями о женщинах, в частности об окружённой тёмными волосиками «раковине». Было в ней что-то красивое, гармоничное, манящее...

Раньше девочек хотелось только спасать от орков, зомби — ну, вы помните.
Теперь их хотелось касаться.
Например, когда у меня пробились волосы на руках — пока светлые, бесцветные — я вдруг заметил, что у девочек такого нет.

Наверное, у них очень мягкая кожа...

Много раз я думал как подступиться к той или иной девочке. Думал, признаюсь, совершенно по-детски...
«А может сыграть с ней в кости? С условием что если проиграет то даст потрогать...»
«Или обмен? Дам потрогать если ты дашь...»
«Или позвать на свидание, а в конце?»

Но всякий раз меня останавливал страх провала. Я слишком хорошо знал, что среди подростков любая неудача быстро становится известна всем. «А он мне предложил тако-ое!» — и все в ответ — «Фуууу, извращенец!»
Ещё хуже если в разгар «свидания» девица вдруг завизжит. Это какой же скандал будет...

В общем — я был готов лазать в древние подземелья и ходить по костям, готов был драться на дуэлях и даже отбиваться от злобных зверолюдов, но одна мысль о том как пробраться сквозь три слоя ткани, прикрывающих заветную ракушку, приводила меня в отчаяние.

Тут никакая стратегия не в силах была помочь.

И вот, Людвиг, сам того не зная, предложил решение! Оказывается, даже среди женщин есть коллаборационистки, которые сами, добровольно, за определенную плату готовы пустить куда надо!

Нет, серьезно, вы знаете хоть кого-то, кто отказался бы от такого приглашения?!

Но вот мой вопрос после согласия, пожалуй, достоин быть включённым в анналы истории.

— А она не залетит?

Я не помню у кого подслушал эту фразу.
Кажется, у кого-то из старших.
Двое солдат говорили о бабах, один рассказывал о своей, а другой всё задавал этот вопрос...
Что значит «залететь» я тогда ещё не вполне знал, точнее пребывал в полной уверенности что речь о свадьбе. Ну, типа «залететь как птица в гнездо», мол, ты меня того, а теперь женись. Я не был уверен, что дело обстоит именно так — но в исполнении солдата вопрос звучал очень внушительно, а значит речь определённо была о чем-то важном.

И, наконец, мы добрались до главного!

Свинарник.
Когда отец поручил мне это, а дядя Вольф сказал, что это тест — я чуть не подпрыгнул от восторга!

Наконец-то!
Папа заметил что Амэ вырос!
Теперь-то ко мне будут прислушиваться!
Свинарник?! Да я вам целый форт построю!

Войско! Слушай мою команду!

Во-первых, что мы имеем.
1. Я очевидно не умею строить свинарники.
2. Даже если бы умел, в одно, простите, рыло (ситуация оправдывает такие метафоры), я его точно не построю, тем паче за сутки.

Значит нужно делать самое главное.
Организовывать процесс!

Для начала — понять масштабы проблемы. Сколько у нас вообще свиней? Свинарник должен быть больше, чем текущее количество — ведь свиньи имеют тенденцию размножаться. В идеале бы как-нибудь уточнить у папы, не собирается ли он закупать ещё свиней.

Далее следует найти кого-нибудь, кто точно умеет строить свинарники. Провести измерения, там, составить план, прикинуть, куда и что приколачивать, обьяснить в общих чертах как надо работать и чем.
Честно говоря, я полагал, что «помоги пожалуйста» для людей, которых я знаю с детства, вполне достаточно, но я готов был докинуть ко всему этому ещё «за мной не заржавеет, буду должен» если увижу сомнения.

Потом надлежит собрать бригаду рабочих. Она у меня уже есть — Фриц, собирай банду! И да, за мной опять же не заржавеет, да и вообще, я всегда вам всем помогал.

Ребята — «сыны рабочие», инструмент в руках держать умеют. А если не умеют, так знают кто умеет и подскажут если что. Плюс рабочей молодёжи — местами она готова работать за еду (ладно, скорее за бухло). А найденный в прошлом пункте «главный по свинарникам» если что присмотрит и покажет как надо.

Пункт четыре — самый мой нелюбимый. Даже при правильной организации работы с личным составом, войско пошлёт меня «собирать ракушки» если я сам не буду участвовать в процессе. Придётся работать.

Пункт пять — побеседовать с мамой. Объяснить масштабы возникшей проблемы и то, что личный состав следует как-то вознаградить. Может мама согласится отпустить с кухни немного вина и каких-нибудь закусок получше для лучших строителей свинарников всея Роткирхена?

По завершении работ, конечно.

Стратегия!
Кто самый умный?
Амэ самый умный!

А вы говорите «подросток».

  Странный был этот клинок, странный и нетипичный. Амадей за годы своего обучения привык видеть разные мечи, какие-то из которых были длиннее найденного, какие-то – короче. Но даже те мечи, которыми пользовалась пехота, хоть они были по размерам и меньше находки, были гораздо тяжелее и, в основном, при этом еще и шире. Обнаруженное оружие было на удивление узким и легким, да еще у самой гарды имело две полукруглых выемки, что по всем правилам должно было делать его хрупким. В пользу того, что этот клинок – церемониальный, свидетельствовало и то, что изящная и витая гарда его с двух сторон была украшена парой драгоценных камней глубокого небесного оттенка: все это стало ясно после того, как Амэ отчистил его от налета грязи и пыли, а потом отполировал.
  Казалось бы, зачем использовать такое изящное и хрупкое оружие в бою, когда у его владельца наверняка было что-то более надежное? Ответ на это дала первая же проверка. Деревянный кол с битым горшком наверху, призванный изображать из себя неприятеля, оказался с первого же удара разрезан на две половины – именно ровно, под углом удара, разрезан, а не расщеплен! Мало какой из клинков в крепости был способен на такое, а этому изящному мечу хоть бы хны: ни царапинки, ни зазубринки. Как оказалось впоследствии, проржевелое железо с тренировочных чурбанов он рубит не хуже и, будь у юного фон Рейнеке руки посильнее, наверняка бы располовинил и соломенное чучело.
  В общем, обнаруженный в подземелье меч вполне мог оказаться волшебным, вот только вряд ли принадлежал давно покойному славному рыцарю: уж больно непривычно он выглядел. Амэ сохранил его для себя, ни с кем не поделившись, а спутники его, не рассказав никому тайны предводителя, вскоре и думать забыли о находке.

  Да и у самого фон Рейнеке-младшего было немало дел помимо клинка. Даже если не брать в расчет продолжающиеся тренировки и изучение далекого прошлого и тонкостей этикета сегодняшнего, молодому было, чем заняться: например, свинарником. По-хорошему, конечно, не дворянское это дело было – заниматься постройкой хозяйственного помещения, и, возможно, отец и хотел, чтобы Амадей отказался от приказа, не совместимого с его честью: а может быть, и нет. Как бы то ни было, но юный сын рыцаря предпочел с энтузиазмом взяться за дело, чем гадать о каких бы то ни было скрытых смыслах.
  Первым делом следовало решить, к кому обратиться за основами, потому что делать что бы то ни было, не зная, как, было глупостью. А кто заведует всем хозяйством? Правильно, коморник. Так что первым, кого посетил Амадей, был Ваншлоссе. Бодо, существенно располневший за те годы, что его знал Амэ, спокойно, не высказав ни малейшего удивления, покивал словам юноши и обещал поспособствовать: словами и знаниями, ясное дело. Впрочем, по зрелому размышлению, к своему опыту он присовокупил нарисованный тут же небольшой план того, как должно было выглядеть новое строение: на первый взгляд, ничего сложного в такой работе не было.
  Следующий визит новоназначенный строитель свинарников нанес своей матушке, благородной леди Кире. Та, выслушав печали сына, горько покивала головой, сетуя, что ее кровиночке приходится заниматься столь низким ремеслом. Но воля главы семьи есть воля главы семьи – отговаривать Амэ или пытаться как-то переубедить мужа она не решилась. Зато без лишних возражений, похвалив мальчика за предусмотрительность и разумность, согласилась проспонсировать «стройку века» пятью бутылями крепленного красного, зело уважаемого солдатней за то, что его требовалось не так уж много, ароматной пряной рулькой и несколькими веревками толстеньких сочненьких говяжьих колбасок. А уж репу, морковь, горох и все прочее для овощного рагу и так можно было получить на кухне.
  Дело оставалось за малым – собрать бригаду работников, готовых за добрую трапезу поработать сначала лопатами, а потом молотками и пилами. Как оказалось, с этим не так просто: кто-то соглашался сам, других приходилось отпрашивать либо у десятников, занимающихся с молодежью, либо у родителей, имевших на детей свои планы. Но не мытьем так катаньем, кого-то убеждая в необходимости стройки, перед кем-то ссылаясь на отцовскую волю, кому-то предлагая пару чарок из комендантских запасов, но Амадей сумел собрать работяг. В этом была сила штатных войск Империи: они моги и воевать, и строить, и сеять, и вообще делать все, что ни прикажут.
  Так началась работа. Доломали все старое, сгребли весь навоз в одну кучу. К тому моменту каждый третий уже оказался измазан в дерьме: не все ребята могли удержаться от того, чтобы не швырнуть навозом с лопаты в соседа – ни или чтобы не ответить метателю тем же. Впрочем, на процесс это не сильно-то повлияло: результат был достигнут достаточно быстро. Следом одни начали рыть ямы, другие – разравнивать поверхность. И хоть некоторые смеялись, что Амадей опустился до того, что работает сам, а не командует, говорунов быстро заткнули: народ в массе своей оценил, что сын рыцаря не отлынивает и трудится наравне со всеми.
  В общем, не без подсказок пару раз заходившего на стройку Бодо к закату все было сделано. Спины у парней, конечно, ломило, да и мозоли от лопат оказались в непривычных для будущих воинов местах, но все испытывали от сделанного глубокое удовлетворение: теперь каждый мог с чистой совестью сказать, что он уже приложил свою руку к обороноспособности Роткирхена. Ну и, конечно, не меньший восторг вызвал и поздний ужин, затянувшийся до глубокой ночи. Только к часу второй стражи, не без направляющих пинков от солдат, все разошлись.
  А наутро комендант Фридрих осмотрел вместе с сыном результат работ, придирчиво постучал по свеженькому дереву, прошелся по разровненному пятачку, где стоял старый свинарник, поморщился и… ушел, не сказав ни слова. Только под вечер он вызвал сына к себе, поблагодарил за труд и находчивость и объяснил свое утреннее поведение: Амэ настала пора привыкать, что не всегда добрые дела и исполненные приказы вызывают благодарность, нередко оставаясь без внимания. Об этом надо знать, но не след принимать близко к сердцу: достойные мужчины исполняют свой долг, не ожидая ничего взамен, ибо так велит их честь.

  Мужчины… Теперь Амадей фон Рейнеке мог себя сполна отнести к ним, впервые познав женщину. Правда, говоря откровенно, все произошедшее существенно отличалось от скупых строк в рыцарских романах и старинных сборниках канцон. Поначалу Амэ могло показаться, что они с братом приехали в самый обыкновенный трактир, только украшенный кричаще яркими тряпками. Для начала Людвиг заказал вина: себе – крепкого юбершрайкского «Черного доктора», младшенькому – сладкий ягодный аверландский «Солнцедар». Пораспрашивав за выпивкой Амадея о житье-бытье, а заодно пояснив, что залета можно не опасаться, он, наконец, счел их достаточно отдохнувшими с дороги, чтобы перейти к постельным утехам.
  При этом возможности выбора подростку он не дал, отойдя в сторонку для беседы с нарядно одетой стареющей дамой с аккуратной высокой прической, которую можно скорее было принять за небогатую провинциальную дворянку, чем за падшую женщину. По итогам беседы брат провел Амэ на второй этаж и буквально впихнул в одну из дверей. За спиной лязгнул в замке ключ и послышался довольный голос Людвига: «Развлекайся – за все уплочено!».
  Когда глаза юношу привыкли к полутьме, разгоняемой лишь светом свечей, он увидел обширное, больше всего, что видел раньше, ложе, на мягких простынях которого вальяжно раскинулась одетая в одно лишь прозрачное платье обширная женщина, раза в полтора шире сухощавого подростка. Длинные светлые волосы, неохватные мягкие груди, рыхлые формы и широкие бедра – впоследствии Амадей узнает, что в пресыщенном Нульне в те годы такие женщины были в моде. Раскинув белые колонны ног так, что Амэ мог видеть курчавый треугольник волос, она густым сиропным голосом, не терпящим возражений и пререкательств, потребовала: «Иди ко мне, котик».
  И Амэ утонул в этом мягком тепле и плавных движениях, оказавшихся на удивление приятными. Белые руки скользили по его спине, то легко касаясь, то притягивая с нажимом, пухлые губы непрестанно что-то ворковали. Как море, которое фон Рейнеке никогда не видел, она колыхалась под ним, поглощая ставшего мужчиной ребенка, как пучина поглощает корабль. И когда он выплеснулся на бедро предусмотрительно отстранившейся женщины, рухнув на полную грудь, горячность сменилась истомленной усталостью, не продлившейся, впрочем, долго. Умелыми губами вернув Амадею способность к соитию, женщина повернулась к нему спиной, встав на колени и полупопросила-полуприказала продолжать. Так продолжалось несколько часов: она практически не двигалась, позволяя сыну рыцаря делать все самостоятельно, и только предпринимала меры к тому, чтобы он не ушел раньше срока. Сигмар знает, сколь долго бы это длилось, если бы юноша не забылся наконец тяжелым сном без сновидений.

  А к утру настала пора возвращаться домой, где юного дворянина ждало обучение. К тому времени к леди Кире и герру Ваншлоссе присоединился и нанятый учитель, раз в неделю на два дня приезжавший в форт – молодой выпускник Нульнского Университета Дитлеф Байер, сын мелкого торговца откуда-то из Штирланда, своим умом и способностями сумевший нетолько выбраться из глуши, откуда был родом, но и поступить на казенный кошт в одно из престижнейших учебных заведений Империи.
  От него Амэ узнал историю своей страны и провинции и понял, откуда растут ноги у многочисленных склок между власть имущими. А еще он понял, что в Империи, в отличие от соседней Бретонии, например, социальная лестница куда как более свободна. Перспективный и неглупый простец мог через службу получить титул и влияние, оборотистый торговец – стать преуспевающим купцом и владеть золотом. Которое значит подчас не меньше, чем вереница славных предков, человек искусства способен обрести влиятельного покровителя. И, конечно, умный и умелый рыцарь может вознести свой род высоко-высоко – на трон курфюрста той или иной провинции. А уж его потомки обретут шанс стать Императорами – вершина того. Что только может представить себе человек!
  За два года обучения самый младший из фон Рейнеке – братья его пока что не обзавелись детьми – узнал многое не только по истории Империи, но и получил краткий обзор по судьбе мира: образованный человек должен понимать не только то, что происходит или происходило за оградой его дома. Но и иметь представление о соседях. И, само собой, как человек благородный, он постиг тонкости этикета: теперь-то ни при Виссенландском дворе, ни даже в стольном Альтдорфе Амэ уже не попадет впросак, не ответив тому, кому положено, так, как предписано. А наука этикета. Признаться, была не самой простой: попробуй запомни-ка, в какой провинции какие обычаи действуют, и почему хохландский герцог по тонкостям обращения находится на одном уровне с виссенландским графом, а вот рейкландский герцог стоит выше их обоих!
  Как бы то ни было, науку эту Амадей осилил – только время покажет. Насколько полезной она окажется в будущем.

2502 И.К.

  Год шестнадцатилетия Амадея фон Рейнеке стал непростым для всей Империи. В начале года скончался старый император Луитпольд I из рейкландской династии фон Гольсвиг-Шлиштайн, а его наследник, Карл-Франц I Рейкландский, многими не воспринимался, как значимая персона. Основным кандидатом на трон считался Борис Тодтбрингер, курфюрст Мидденхеймский и его, кажется, поддерживало большинство имперской знати. Однако, к вящему удивлению многих нобилей, в первом туре выборов явного лидера не обнаружилось. А спустя какое-то время, когда курфюрсты собрались вновь, безоговорочным лидером стал Карл-Франц I Рейкландский, сумевший за краткое время договориться со всеми претендентами, да еще к тому же изобличить в курфюрсте Остландском Максимилиане фон Кёнигсвальде колдуна Тзинча и изгнать в бою призванного чернокнижником демона! После такой яркой и убедительной победы сомнений о том, достоин ли новый император трона, ни у кого не осталось.
  Для Амадея же настала пора готовиться к своей первой битве: зеленокожие и звери, крысы и нежить, колдуны и вампиры в этот короткий период безвластия воспряли и попытались попировать на теле отвлекшегося гиганта. Гарнизону Роткирхена тоже пришлось поучаствовать в защите границ, когда Готто Зеленое Пыряло, вожак племени Плоскоголовых гоблинов, решил собрать свой собственный ВААГХ!. Вместе с контингентом виссенландцев в горы выступила и небольшая дружина гномов из Карак Норна, ведомая таном Дори из рода Каменных Шлемов. Юноше же, в соответствии с указаниями отца, предстояло решить, к какому подразделению он присоединится в бою.

  Но одним этим тяготы выбора достойного сына своего рода не заканчивались: став взрослым, он должен был покинуть дом, принося пользу курфюрсту, Империи и императору на новом месте. Он мог, следуя советам герра Байера и мамы, поступить в Нульнский университет, по окончании которого, став Магистром Семи Высоких Искусств, найти свое место на гражданской службе. Отец, братья, и дядька Вольфганг видели его будущее среди Алых пистольеров, где в свое время служил старший из братьев – Адальберт. Прослужив какое-то время в полку, юноша мог рассчитывать на рыцарские шпоры и назначение в ряды одного из отрядов, берегущих границы Империи. Или же вступить в ряды одного из рыцарских орденов и добавить к клятвам служения и следование их обетам. Наконец, он мог попробовать поступить в Артиллерийскую Школу и научиться направлять сокрушительный огонь батарей на врага, став повелителем поля боя на немалом расстоянии от жара рукопашных схваток и торопливой чехарды перестрелок.

Я — Амадей фон Рейнеке, сын герра Фридриха фон Рейнеке, происходящего из древнего баронского рода. Наша семья, к сожалению, пока что не имеет возможности вернуть некогда пожалованный нам титул — но пусть это вас не смущает. Мы никогда не хотели чужого, но за своё будем стоять до конца.

Не буду ходить вокруг да около.
В моей жизни произошли существенные перемены.
Я познал женщину. Я познал войну. Я навсегда покинул дом.

Смешно сказать — так желавший быть признанным всеми взрослым, когда это наконец случилось, я испытал что-то вроде… разочарования что ли. Мне почему-то казалось, что быть взрослым — как встать во весь рост. Что не просто изменится что-то вокруг меня, но и я сам каким-то магическим образом поменяюсь, сделаюсь сильнее, увереннее, избавлюсь от сомнений в выборе пути.

Оказалось, быть взрослым — это ответственность.
Вот отец спросил, с каким подразделением я хочу воевать.
Спросил. Моего. Мнения.
Да разве же я понимаю, где я нужнее и полезнее?!

Нет, я не показал моего замешательства. Напротив, я с уверенным видом изложил отцу мои соображения. В последние годы я усиленно изучал этикет, а насколько известно мне — у гномов «Обиды» возведены едва ли не в культ. Стало быть, вероятно я справлюсь с переговорами лучше многих.

Что тут сказать — говорил я куда увереннее чем ощущал себя.
Ведь это же война! Настоящая война! А ну я что-то перепутаю? Где-то ошибусь? Что-то сделаю не так? Или случайно обижу какого-нибудь гнома?

Я не чувствовал себя готовым.
Совершенно не чувствовал.

Не был готов я, как оказалось, и к другому. Моя первая женщина была больше меня раза в четыре. Я чувствовал себя рядом с ней маленьким мальчиком, который попал в наложники к троллихе. Куда бы я не посмотрел, везде была рыхлая, водянистая как земля на болоте, кожа. Впрочем, можно ли было назвать это кожей? Я часто видел как на кухне взвешивают куски мяса. Вот на что это было похоже.
И сходным с тем, что происходит на кухне, образом, это было ещё и грязно. Помню, как кончил на неё — а она даже не вытерлась полотенцем.

Семь секунд острого наслаждения — и несколько часов, в течение которых я словно пугало, непрочно прибитое к столбу, продолжал болтаться с каждым порывом ветра, пока ветер наконец не сорвал меня, не повалил наземь пустые обноски…

Нет, это было ново, это было странно — но наверное в тот первый раз что-то во мне треснуло и сломалось. Какой-то образ рыцаря, желающего спасти прекрасную даму. Теперь, едва я представлял в мечтах совершаемые герром Амадеем подвиги, как снова слышал «Иди сюда, мальчик», и меня передергивало.

Больше в бордель я не возвращался.
Перестал и ловить взгляды юных служанок.

Плоть — это что-то отвратительное, и тысячу раз я был прав, что ни с кем не говорил об этом.

Иронично, но единственное, что получилось у меня по-настоящему хорошо, так это строительство свинарника. И даже тут нашёлся подвох, как выяснилось, отец лишь хотел показать что даже если я довёл себя до боли в пояснице, даже если приложил какие-то чудовищные усилия, результата может и вовсе не быть.

Отменный урок, пап.
Прям метафора всей моей гребаной жизни.

Я отстранялся. С каждым годом всё сильнее. Мне хотелось спрятаться, скрыться от людей за вежливыми поклонами и легкими полуулыбками. Больше не оставаться перед ними обнаженным, не идти к ним с открытой душой… Даже от друзей детства я в значительной степени отстранился. Слишком уж хорошо они знали меня. Слишком ясно видели все мои ошибки.

Прежде, я часто пренебрегал перчатками.
Теперь они заняли место на моих руках как вторая кожа.

Кажется, я где-то ошибся. Что-то в жизни моей пошло не так.
Может, зря я так долго тренировался с мечом? Зря разучивал тонкости истории?

Что принесла мне вся моя показная смелость?
Меч, который я даже накануне войны не решился никому показать?

Будущее пугало. Если я ошибался раньше, то могу ошибиться и вновь.
Хуже того, там, в далеком Нульне, мне не у кого будет спросить совета, я буду предоставлен лишь сам себе…

Глупенький, наивный Амэ.
Ты прыгал на краю уступа и сам не заметил как сорвался в бушующее море.

«Первая любовь» — говорят романы. Чушь это всё.
Куда важнее — «первая нелюбовь», первое отторжение.
Миг, когда наконец ясно как день видишь, что несчастен, что это не изменится.

Всё опостылело.

Я не знал, почему продолжаю пытаться.
Почему держу спину ровно, а голову высоко поднятой.
Может, думал что если делать всё как прежде, то никто не заметит, что происходит у меня внутри.
Двигаясь по инерции, я просто слепо выполнял составленные когда-то планы, готовился к поступлению к Нульнский университет.

Что потом? Да кто его знает…

Объективно говоря, других путей у меня просто не было.
Военная служба меня не влекла, чтобы разбираться в инженерии, нужно было с детства основной упор делать на освоении цифр и черчения.

Возможно, университет освободит меня от шума жизни, заменив его шуршанием книг.

Древний клинок я, впрочем, решил прихватить с собой.
Так, на всякий случай.

  ВААГХ! надо давить в зародыше. Ты в этом убедился, когда проезжал вместе с отцом мимо какой-то шахтерской деревеньки. Не поселка даже – так, несколько наспех сколоченных домов и открытая каменная выработка. Зеленокожие успели сюда раньше, и теперь ты можешь видеть следы их пребывания: кругом грязь и нечистоты, объедки и испражнения. От домов остались только обгорелые черные остовы, тянущие вверх обломанные остовы балок. А в центре, на условной «площади», из тел, досок и камней и всякого барахла стоит грубо сколоченный идол, скалящий кривые зубы.
  Ты достаточно много читал, чтобы представить, какие разрушения и бедствия способен принести зеленый прилив – история Солланда тому пример – но впервые видишь это вживую. Если не обезглавить гоблиноидов сейчас, под знамена их вожака стечется целая орда маленьких гаденышей, и тогда Роткирхену будет суждено повторить судьбу южных границ Империи: как ни крути, а форт в любом случае станет одной из первых целей. И тогда… нет, об этом лучше не думать.
  Предав все огню, вы двигаетесь дальше, к месту рандеву с гномами. Проводники не ошиблись: миновав любые возможные засады, имперский отряд встречается с полусотней подгорных воителей. Невысокие, кряжистые, с густыми бородами, уверенно держащие в мозолистых руках кирки и топоры, арбалеты и мушкеты, они производят впечатление ожившей гранитной стены, где каждый камень отрастил мясистый нос и короткие ноги, но не разрушил при этом монолитности.

  С седобородым гномским таном, облаченным в полный латный доспех, риттер Фридрих фон Рейнеке беседует в твоем присутствии. Ты можешь наблюдать, как твой отец, частенько резкий и грубоватый, говорит непривычно медленно и неспешно, велеречиво и подчеркнуто-уважительно. Гном отвечает также, только через переводчика: совсем юного сородича, если судить по размеру бороды, скорее похожей на щетку для лошадей, чем на предмет гордости подземного – приплюснутого, как их называют острословы – народа. Твое дело – стоять рядом да подливать отцу пива в глубокую кружку.
  К слову сказать, беседа проходит за маленьким столиком, раздвинувшимся из широкой пластины – удобная вещь в походах, наверное: и места много не занимает, и удобна. Обмен любезностями – а переговоры ничем иным и не были – занимает почти три квадранса. Как потом ты узнаешь, такова дипломатия с давним и самым надежным союзником Империи: долгая, неспешная, обстоятельная и очень, очень осторожная. Скажешь что-то не то, мигом окажешься в Книге Обид, и хорошо, если расплачиваться придется золотом или обязательствами, а не жизнью.
  Но вот переговоры подходят к концу, тебя знакомят с короткобородым дави, которому суждено на этот поход стать твоим основным напарником. Его зовут Фердином, и родом он, в отличие ото всех остальных, из Нульна, где его род держит ювелирную лавку. С ним удается пообщаться поподробнее на привале: он, в отличие от своих соплеменников, а, может, благодаря возрасту, оказывается весьма разговорчив. Ты узнаешь, что твой собеседник прошел нетипичный путь: из гор гномы иногда уходят в людские города, а вот обратно – крайне редко. Но Фредин, охочий до славы и тоскующий по романтике Подземного Королевства, раскинувшегося на все горы в мире, решил вернуться в Карак предков. К прискорбию юного дави, назад его не приняли: живущих на поверхности подгорные воители не уважают, но позволили присоединиться к войску, чтобы совершить первый подвиг в долгой череде, который покажет всем, даже самым ворчливым долгобородым, что он достоин своих корней. Короткобородого это возмущает до глубины души, но ничего не попишешь: «взялся добыть из камня воду – так сжимай крепче».

  Три дня следующих дня вы ножом врезаетесь в сердце гор, по дороге разбив несколько шаек зеленокожих. Кругом лишь камни да камни, строгие, суровые, беспощадные к слабым, вершинами своими облаченные в снежное одеяло. Казалось бы, кроме гномов и неприхотливых орков и гоблинов, здесь никто не выживет, но однажды, поднявшись на седловину очередного перевала, ты видишь на востоке укутанную неестественным, густым, почти черным туманом полуразрушенную башню, внушающую неясное опасение одним своим видом.
  Ты сразу вспоминаешь легенды, что в нескольких днях пути на северо-восток через нагорье лежат руины Кровавого Замка, бывшей крепости Рыцарей Кровавого Дракона. Семь столетий назад древний вампир Валах Харкон бросил вызов этому рыцарскому ордену, а тех, кого он не убил, проклял вампиризмом. В конце концов армия Виссенланда разрушила это логово кровопийц-рыцарей, и долгое время угроза считалась поверженной. Но потом все чаще и чаще стали шептать, что глубокими ночами, когда Моррслиб пристально смотрит в беззвездное небо, что-то выползает из темноты, чтобы полакомиться старателями в отдаленных шахтерских лагерях, оставляя их трупы белыми и истощенными. Ходят слухи, что рыцарь в алых доспехах скачет за границей, окутанный тенью сумерек, верхом на коне-скелете в багровом доспехе, а на его щите красуется эмблема дракона. Некоторые шепчутся, что стены Кровавого Крепости снова охраняются, хотя теперь это скелеты-часовые и тени проклятых. Так это или нет, доподлинно никто не знал, а добровольцев проверить сплетни пока что не находилось.

  И вот, наконец, сбив с перевала хилые заставы гоблинов, одетых в черное тряпье, ваше объединенное войско спускается в долину, усеянную, наверное, доброй полутысячей мелких шатров из шкур и веток: жалким подобием жилищ. Сверху вы видите суету и гомон, и целую орду гоблинов, кишащую и клубящуюся в неорганизованном хаосе. Но вы, против ожидания, не останавливаетесь принять бой в узости, как рекомендуют многие тактики. Фредин, перебросившийся парой слов с таном Дори, поясняет, что это слишком опасно: гобби из ночных племен без труда заберутся наверх и нивелируют ваше преимущество обстрелом из луков и швырянием валунов и сородичей помельче сверху. Так что бой предстоит классический, стенка на стенку.
  Было только одно маленькое «но»: долина на была идеально ровной чашей в руке высоких гор, а была изрезана скальными отвалами и широким ручьем. Все это вынуждало врага дробить свои силы, но и лишало связи подразделения союзников. Как видно, все это было запланировано командованием союзников: именно поэтому и были нужны ответственные и, в первую очередь, рассудительные связные, одним из которых и вызвался быть юный дворянин.

  Гномы стали на левом фланге, между зубастым горным отрогом, похожим на пасть старика, и быстротечным ручьем, чья вода, бьющаяся о выступающие валуны, казалась белой. Но, когда лучи солнца преломлялись о его воды, они взрывались радужными искрами, словно вместо капель здесь были драгоценные камни. Наверное, не менее красива была бы и сама травянистая долина, где меж мягких мхов и терпкого можжевельника могли скрываться под капюшонами зеленых листочков наливные черничные ягодки – но все было вытоптано маленькими ножками и засрано, в прямом и переносном смысле.
  Ты был вместе с Фредином и арбалетчиками на холме сразу за шеренгами дружины бородачей, и наблюдал, как гоблины сбиваются в банды, готовые обрушиться на вас. Хотя то один, то другой болт вырывал из их рядов нескольких существ, остальные словно бы не обращали на это внимания. Более того, зеленокожие умудрялись устраивать свары прямо перед лицом неприятеля: как минимум, один из их отрядов, наступавших на вас, в вовсе потерял управление, погрязнув в поножовщине. Но и тех, кто готов был к атаке, хватало за глаза и за уши.
  Вскоре гоблины вышли на дистанцию стрельбы из своих луков – если это, конечно, можно было назвать луками. Палки с криво посаженными наконечниками тоже мало походили на стрелы, да и точность стрелков, мягко говоря, оставляла желать лучшего. Но их было слишком много, и все новые подходили, так что недолог был тот час, когда шальной выстрел найдет брешь в броне какого-нибудь незадачливого гнома. Впрочем, переживать об этом стоило в последнюю очередь: наибольшую опасность представляла вопящая и улюлюкающая орда, мчащаяся вперед. Длинные носы, острые клыки, ржавое самопальное оружие: поодиночке гоблины были смешны, но такой кучей – опасны. Первая волна ударилась о строй дави – и разлетелась брызгами крови и отрубленными конечностями, а за ней и вторая. Гномы на передовой держались твердо, а стоящие рядом с тобой стрелки методично опустошали свои колчаны, и каждый болт уносил жизнь от одного до трех гоблинов. Они воевали – а тебе приходилось бессильно сжимать кулаки, не имея возможности хоть что-то сделать.
  Но вот, наконец, затрубил боевой рог, гулко, протяжно. Фредин, стоявший без дела рядом с тобой, не менее недовольный ситуацией, бросил коротко: «Гномы стоят! А тебе, Фридрихсон, стал-быть, передавать. Ну, удачи, парень». Молодой гном ощутимо стукнул кулаком по твоему нагруднику и отвернулся: скрывал злые слезы от невозможности хоть как-то проявить себя.

  И ты побежал. По осыпающимся камням плато, по скользкому мху, по гладким булыжникам в реке. Видел спины ваших ребят и пытающихся продавить их зеленокожих. В «ставке» отца пусто – тебе пришлось, оглядеться, чтобы понять, что он воодушевляет солдат личным примером. Пробрался к нему – риттер фон Рейнеке отступил из сечи, чтобы высказать твой короткий доклад. Вокруг крики: «За Сигмара! Зеленые ублюдки! За Виссенланд! Что ты их стучишь, как по пизде ладошкой – давай с размаху! Империя-а! Получай, дятел пустотелый!». Отец, забрызганный чужой кровью, кивает: «Пусть стоят. Возвращайся, сын, и будь осторожнее».
  Ты двинулся назад, успев приметить с холмика небольшую банду орков, готовящуюся к атаке, и трех троллей, неторопливо прущих вперед. Приметил ты и вражеские копьеметалки, которые уже заявили о себе первыми залпами, пришедшимися пока в спины собратьев. Еще дважды ты мотался туда и обратно, передавая одну и ту же весть. А на третий раз, по дороге к гномам, тебе чуть ли не на голову свалилась пятерка гоблинов, перелезших-таки через осыпающийся каменный язык. Увидев человека, они бросились на тебя – так ты пролил первую кровь, отделавшись лишь неглубокой рваной раной в левой руке. Ты вернулся назад и передал отцовские слова, а заодно и сообщил о том, что враг нашел-таки проход.
  Вам с Фредином вручили по жестяному контейнеру – подрывному заряду, как сообщил дорвавшийся до дела гном, и приказали подорвать лаз. Вы поспешили к месту твоей схватки, и убедились, что внизу еще полтора десятка зелененьких, и еще больше еще пока только лезут. И вы врубились в их толпу, как Сигмар Молотодержец и король Курган Железнобородый, и все гобби полегли от ваших рук. Вы успели бросить заряды незадолго до того, как начали спрыгивать уже показавшиеся на удивление крупные гоблины в кольчугах и шлемах, куда больше похожие на воинов, чем все, кого раньше вы видели. Камень разметало во вздыбленное крошево, и зеленых вместе с ним.
  Никто не узнал, что вылазкой командовал сам вождь Готто Зеленое Пыряло, которого разорвало вместе с его телохранителями. Но вот шаман Тук Скизкоухий, верный советник незадачливого главы так и не состоявшегося ВААГХ! уцелел, и, более того, запомнил лица обидчиков. У тебя появился самый настоящий враг, только вот ты об этом пока еще не знал…

  Бой длился еще где-то два квадранса, после чего гоблины, лишенные объединяющей воли вождя и так и не сумевшие прорвать фронт, бежали. Тролли были зарублены гномами, расчеты копьеметалок были расстреляны охотниками твоего отца. Вместе со всеми ты преследовал бегущих, и немало зеленых спин узнали тяжесть твоего клинка, пополнив твой личный счет. ВААГХ! был рассеян, и долгие годы племя Плоскоголовых не могло оправиться от поражения.
  А потом были похороны погибших – немало сынов Виссенланда и Карак Норна пало в бою. Из твоих приятелей погиб Фриц: то, что он стоял в заднем ряду, не спасло его от копьеметалки. Зато отец и дядя были живы, хотя и не раз ранены. Ну а после похорон и сожжения погибших зеленокожих был пир, где ты понял, что гномы умеют веселиться не хуже людей. Пил и ты, да так, что голова на утро была словно у тролля – огромная и без единой мысли.
  Ну а на следующий день героям, многие из которых нетвердо держались на ногах, предстояла долгая дорога домой…

***

  Отец был не слишком доволен твоим выбором. Посуди сам: служи ты в полку или проходи послушание при храме, за твое обучение платил бы курфюрст, а вот пребывание в Университете для всех, кроме самых умных, ложилось на плечи родителей – а в том, что ты получишь право на бесплатное обучение, он крепко сомневался. Но мама смогла его аккуратненько переубедить: твой папа, хотя и не был одарен богатыми знаниями, вполне понимал, что такое инвестиции – а в том, что учеба в Университете это вложение в будущее, его убедили.
  В итоге ты получил туго набитый кошелек, комплект легкой латной брони, пару пистолей, меч да коня, и, распрощавшись с близкими, убыл в город. Один – дядьку Вольфганга с тобой не отпустили, сочтя тебя достаточно взрослым для самостоятельной жизни. Впрочем, быть в совершенном одиночестве молодому дворянину было невместно, так что в Нульне, в таверне «Лиса и Гусь», тебя должен был ждать слуга: племянник кого-то из отцовских десятников.
  Через несколько дней пути ты прибыл в город, где сразу почувствовал себя совершеннейшим провинциалом. Мало того, что стены вашего форта по сравнению с городскими казались игрушечными, так еще и его размеры настолько сильно превышали размеры Роткирхена, что ты попросту не мог представить, сколько же здесь зданий и жителей. Роскошные поместья, высокие башни, похожие на замки особняки – твоя малая родина смотрелась рядом с ними все равно что нищий солдат рядом с высокородным рыцарем. А уж городской рынок, мимо которого ты проезжал… Ярмарка в Ротхаузене, которая раньше казалась тебе средоточием богатств, теперь поблекла. стала чем-то простеньким и скучным.
  Откровенно говоря, и ты сам выглядел непрезентабельно, как ворон среди зябликов. Городской нобилитет блистал парчой и дорогим шитьем, золотыми украшениями и пышными буффами, дамы были одеты в пышные тяжелые платья и прикрывались зонтиками от скупого осеннего солнца. Даже простецы, и те были одеты куда более опрятно и нарядно, чем деревенские: все-таки житье в городе, как ты понял, куда роскошнее, чем даже в недалеких поселениях.
  Прибыв в «Лису и Гусь», и пообщавшись с новым слугой, ты спустя три минуты его попросту выгнал: пьяненький потасканный мужичок с лицом прощелыги, одетый в мятую камизу со следами частых возлияний был явно не тем, на кого можно рассчитывать. К тому же этот «нульнец», как оказалось, в городе жил всего месяц как, до этого подвизаясь половым в каком-то кабаке на тракте в Аверланд. Теперь тебе предстояло нелегкое дело, самостоятельно выбрать себе прислугу, а заодно и жилье.

  …В Университет ты, в итоге, поступил: на платный, конечно, хотя после экзаменов был вымотанный сильнее, чем после тяжелой тренировки или боя. Как выяснилось, особого расписания занятий нет: в лекториумах те или иные преподаватели читали лекции, дискутировали с пришедшими студентами, разбирали те или иные примеры из книг, или из жизни. Проблема была в том, что лекции могли вестись одновременно, а разделяться на две-три части ни ты, ни кто-либо другой, не умел. Так что предстояло крепко думать, что ты хочешь изучать и чем планируешь заниматься в будущем, если не хочешь стать «вечным студентом» из тех, кто и в сорок лет не определился, что их привлекает.
  А еще вскоре, после первых пробных лекций, выяснилось, что большинство твоих сокурсников свято уверено, что жизнь ученика Университета обязана включать в себя пьянки и гулянки до ночи: стараниями тех, кто провел в стенах обители знаний на пару лет больше, вы стали полупринудительно-полудобровольно таскаться на такие внеклассные мероприятия. На одной из таких посиделок ты услыхал краем уха, что через пару стульев от тебя сидит никто иной, как Леос фон Либвиц, тот самый, кого ты в своем далеком детстве победил. Правда, теперь юноша совсем не походил на того рыхлого слабенького мальчика: ты увидел невысокого жилистого парня с твердо поджатыми губами и стальным взглядом светлых глаз. Возможно, стоило пообщаться с ним и припомнить первое знакомство?

Меня зовут… впрочем, вы и так знаете.
Больше никаких представлений.
Ломать стиль — так сразу.
Есть повод.
Я прошёл войну.

Забавно, насколько быстро понимаешь, как мало орду жаждущих крови гоблинов волнуют твои подростковые переживания и тонкая душевная организация. В этом отношении Фредин был для меня словно искаженным зеркалом — проницательный читатель уже догадался, что мне не очень-то хотелось сражаться, мой же спутник, напротив, жалел, что не оказался на передовой. Ему хотелось славы, признания, и это я мог понять, ему хотелось быть со своим народом, а не с людьми, которые наверное будут смотреть на него как на «второй сорт», и это я тоже мог понять. Должно быть, окажись я в сходной ситуации, я поступил бы так же.

Впрочем, не оказался ли я в самом деле в сходной ситуации? Ведь мне приходится избегать опасных решений от рождения.
Да, сходство определенно есть.
Просто… приводит к противоположным выводам.
Не потому ли я не взял с собой в бой древний клинок?

Опережу возможные вопросы — да, я об этом пожалел.
Пять гоблинов!
Я думал что там и останусь!
Снова почувствовал себя маленьким мальчиком, прячущимся под повозкой от страшных зверолюдов.

Тело действовало почти автоматически — выпад, блок, выпад…
И вот, вокруг меня лежат пять тел — а я этого даже не замечаю!
Как собака прижимаю к себе раненую руку, в глазах чуть не слезы — меня никогда раньше не ранили вот так…
Я умру?
Наверное я умру?
А если тот гоблин отравил оружие?
Меня трясёт тем сильнее, что сквозь порванные звенья кольчуги, плотный гамбезон и бегущую кровь я не могу рассмотреть рану. Умом я понимаю, что она всегда кажется больше и опаснее чем есть, но…
Боги, как же больно…
И страшно.
Боль и страх это наверное одно и то же?

Я не могу идти дальше.
Я не из тех героев что израненные проносят донесение до конца.
Я нормальный человек, который горюет о собственных ранах сильнее, чем радуется поверженным врагам.
Только бы не потерять руку.
Главное не потерять руку!

Сначала я, припомнив уроки дяди Вольфа, перетянул руку выше повреждённой части какой-то холстиной и промыл рану из фляжки.

Мелькнула запоздалая мысль — может теперь отпроситься у отца в тыл? Попросить заменить меня кем-то?

К сожалению, я двигался не в том направлении. Донесение я вёз гномам. А они в свою очередь решили, что я отлично подхожу на роль героя сражения. И я понимал, что если сейчас откажусь, то это будет в лучшем случае позор для семьи. Ситуация такая — помри, но выполни приказ.
Я едва пережил пятерых, а там, куда мы идём, их скорее всего будет больше.
«Я скоро умру» — мелькнула мысль.
Вот в тот момент я пожалуй и исцелился от подростковой грусти.
В миг, когда вдруг понял как сильно хочу жить.

И я не мог подвести отца.
Не мог прослыть трусом.
Я шёл на смерть, искренне не понимая, разве за этим я родился?
За этим было столько лет подготовки?
Чтобы умереть в шестнадцать лет в первой битве?

А потом… ничего не говорите, я сам в шоке.
Пятнадцать врагов, две бомбы. И я ухитрился выжить и даже не подорваться! Наверное я и правда бился с отчаянием раненого загнанного зверя, с безумием человека, знающего, что его послали на смерть.
Я не знал, что могу так сражаться.
Зато знал, что больше никогда не окажусь на поле битвы, по крайней мере, по своей воле.
Война это не моё.
Катастрофически не моё.

Краем глаза я видел Фредина, когда мы шли в последний бой — он был счастлив, что сумел проявить себя. Был в нем какой-то азарт, отчаянная решимость врубиться в гущу врагов и орудовать топором до тех пор, пока врагов не останется. Даже пробей копье его грудь, и тогда храбрый гном думал бы лишь хватит ли его угасающих сил на то, чтобы ударить ещё раз, забрать ещё одного зеленокожего с собой…
И многие солдаты такие.
Чуть не кишки наружу, а они продолжают идти вперёд.
Не замечая боли.
Не думая, что будет дальше.

Во мне нет этого азарта.
Поэтому я не воин.
На победном пиру я думал лишь о том, воспалится ли рана.

В тот день я впервые упился в хламину.
Кажется, я даже предложил Фредину побрататься — я чувствовал, что выжил только благодаря ему (хотя уроки дяди Вольфа конечно тоже не прошли бесследно).
Интересно, у юного дави бродили сходные мысли на мой счёт?

Наутро голова болела так, что я решил впредь проявлять умеренность в спиртном. Что не говори — я не умел терпеть боль, откуда бы она не исходила.

Я снова дома. Рука зашита и перевязана. Лекарь говорит что скоро даже можно будет снять швы. Я сомневаюсь. Во снах я вижу как рана открывается, а из неё бежит чёрная кровь. Просыпаюсь в холодном поту, с сильнейшим желанием снять повязку, хотя бы заглянуть под неё, проверить… Нет. Нельзя. Ее все равно завтра поменяют.
Спи, Амэ, спи…
Но сон не идёт.
Которую ночь подряд.
Под глазами появились синяки.

Но вот — нет больше повязки. На руке остался лишь крупный шрам. Пропал конвульсивный тремор пальцев.
Постепенно, сон возвращается.
Я не знаю, насколько прочен мой рассудок — но схватку с ордой зелонокожих он очевидно пережил.

Настаёт новая глава.
Город встречает меня как чужеземца — и как чужеземец я вступаю в него.
Больше никакого стыда — древний клинок занял законное место на моём поясе.
Я прошёл войну.
Я выжил.
Переживу как-нибудь и то, что одет не по последней моде.

Университет подарил мне нечто, чем я никогда не обладал ранее. Свободу. Здесь я мог сам организовывать свою жизнь — сам решать, какие лекции посещать, сам определять где жить, кто будет прислуживать мне.
Мир словно дал мне шанс ответить перед самим собой на несколько очень важных вопросов, и главный из них — как всё будет выглядеть когда не будет отца, мамы, дяди Вольфа, не будет друзей детства и напряженного взгляда полевого командира…

Как я организую жизнь, когда буду предоставлен сам себе без каких-либо дополнительных оговорок?

Как оказалось — на удивление спокойно.
Возможно, сказалось то, что я снова чувствовал ответственность. Я — провинциал. Семье стоило больших усилий отправить меня на обучение. Эти усилия я должен был оправдать. Не проматывать содержание. Не кутить. А может быть даже суметь в ходе курса добыть себе стипендию.

Каждый раз, когда мне казалось, что что-то идёт не так, я возвращался мыслями на поле боя. Вспоминал кровь, бегущую из раненой руки. Вспоминал мысль: «Я скоро умру».

Нет.
Не так уж всё и плохо.

Со студентами у меня не то чтобы ладилось… но и не то, чтобы не ладилось. Наверное, я просто вошёл в тот период моей жизни, когда люди стали мне не очень-то нужны. Если меня приглашали, то я конечно из вежливости не отказывался, но пил мало, говорил мало и садился всегда спиной к стене. Да и истории у меня были мягко говоря на любителя.
Одной довольно короткой кампании хватило на три десятка баек, большинство которых включали в себя «с какой силой нужно ударить чтобы перерубить шею гоблина одним ударом» и «почему если на тебе доспехи то обоюдка это не так уж и плохо».
Это хорошие истории. Они заставят десять раз подумать того, кто захочет надо мной подшутить.
Чувства юмора у меня кстати тоже нет.

В каком-то смысле я сознательно строил образ провинциала и аскета с примесью военщины.
Довольно малопривлекательного человека.
Мужчины, женщины — я не хотел сближаться ни с кем.

Иногда сближаться было ещё и опасно. Так было с сыном курфюрста. Что-то мне подсказывало, что Леосу фон Либвицу не слишком понравится, если ему сказать что-то в духе: «Привет, я Амэ, помнишь как я унизил тебя при сестре и всех слугах?»
Кхм… будет лучше позволить юноше забыть тот досадный инцидент, а может и того, кто в него был вовлечён.
Если повезёт, то так и случится.

Тем более я сейчас довольно сильно изменился — пренебрегая походами к брадобрею из соображений экономии, я частенько ходил с трехдневной или даже недельной щетиной.

Больше всего я опасался, что меня ограбят.
Деньги я прятал…

Серьезно? Вы ждёте что я напишу, где я прятал деньги? Обойдётесь.

Может быть я даже преувеличивал степень угроз, мне грозящих. Горожане и трактирщики казались мне ворами, сокурсники — знатнюками, все получившими легко и потому не ценящими того, что имеют.

«Не доверяй никому, Амэ»

Повторял я себе каждое утро.

И вылезал из комнаты как когда-то в Рейквальде из под повозки.

  …Бой завершился – а с ним для большинства выживших закончились все проблемы. Погибших похоронили, раненных перевязали, разграбленное гобби утащили в повозки и по сумам, а после нажрались. И не было для них ни беды, ни тягот, ни сомнений. Ты только и слышал довольный гомон, перемежающийся взрывами смеха, да тосты за победу. Для них дальше хоть трава не расти – а ты не такой. Для тебя сражение – не радость, но тяжелый неблагодарный труд, где все твои знания, все стратегия, все достоинство просто бесполезны. Зеленокожие уродцы могли убить тебя и пройти мимо, и через неделю никто, кроме семьи, и не вспомнил бы, что был такой Амадей фон Рейнеке. Сколько таких, сложивших голову зазря, было? Ты читал семейные летописи, отрывочные и заполняемые от случая к случаю, и видел напротив строгих немало имен тех, кто был одной из ветвей родового древа. От них остались только имена: кем были при жизни эти Карлы, Фридрихи, Бернгардты, Клаусы? Об этом уже никто не скажет – а значит, они мертвы более, чем когда отправились в Сады Морра.
  Раненный, полупьяный, ты предложил молодому дави смешать кровь, но он отказался, честно сказав, что одного совместного подвига мало. Но если вы вместе отправитесь в странствия, будете истреблять шайки зверолюдов, изничтожать некромантов и убивать демонов, и несколько раз спасете друг другу жизни, то тогда… Пожалуй, тебе стоило порадоваться, что Фредин отказался: иначе бы во исполнение клятвы побратимов пришлось бы тебе отправиться в поход за славой в буквальном смысле куда глаза глядят. Твоего разумения хватало, чтобы понять, что такой анабасис вряд ли продлится долго и кончится хорошо. Тем более, что жить предстояло бы постоянно на лоне природы, ежечасно рискуя быть убитым, съеденным, выпотрошенным – и все это показалось бы везением по сравнению с некоторыми другими смертями! Зато юный гном, проникшийся к тебе уважением, оставил адресок семейной лавки с предложением заходить в любой день и час. Он с радостью поднимет с тобой кружки с пивом – если будет в это время в городе, конечно.

  …Большой город не опьянил тебя, не закрутил бешенным ритмом жизни. Ты остановился в маленькой тесной комнатке на втором этаже большого дома, совмещенного с кузней. Родня дядьки Вольфа приютила тебя как родная: воспитанник – это же почти как сын! Ты питался вместе со всеми скромной, но сытной пищей, просыпался с самого раннего утра от знакомого по Роткирхену пению петухов, смотрел из узкого оконца на деловитую суету окраин Нульна. Кузнец Ансельм и его супруга Магда относились к тебе с теплом и заботой, и даже не требовали денег: но ты, как благородный человек, все равно платил им – они не отказывались. Но зато такая жизнь все равно выходила в разы дешевле, чем если бы ты снимал комнату в трактире и там же столовался.
  Со слугой тоже вышло удачно. Решив, что тебя равно не устраивают люди без рекомендаций и те, кто просит слишком многого, ты попросил Ансельма посодействовать в поисках подходящего помощника – и через неделю знакомился с тринадцатилетним Паулем, одним из сыновей толстого пекаря с соседней улицы. Мальчик никогда раньше никому не прислуживал, но горел желанием помогать семье – а в отцовском деле уже были задействованы старшие братья, так что свободные руки младшенького оказались никому не нужны.
  Пауль много денег не просил, а дела свои выполнял старательно и тщательно: твое платье и комната всегда были опрятными, за столом всегда была чистота, а городские новости предавались исправно и без домыслов. В общем, в текущих условиях лучшего слугу было бы отыскать непросто. Правда, мальчик был совершенно неграмотен, и даже читать не умел, и никогда не держал в руках оружия тяжелее ножа, но тебе же не надо было вступать с ним в философские диспуты или искать противников для боя?

  Твои дни, встав в колею, неторопливо шли своей чередой. Проснувшись и приведя себя в порядок, ты завтракал вместе с семьей кузнеца, после чего неспешно гулял до Университета. Там ты, разобравшись с расписанием, которое имело пренеприятнейшее свойство меняться в последний день, ходил по лекциям, старательно записывая все, что говорят наставники. Пока что, в первые месяцы после принятия новых студиозусов, преподаватели только рассказывали вам о своем предмете и его базовых особенностях, к зиме же должно было начаться главное увеселение всего Университета – беседы и диспуты. На них, как ты узнал, каждый может озвучить свое мнение и попытаться защитить его от других, а иногда даже попробовать убедить остальных в чем-то заведомо неправильном: тут уж каждый старался, как мог, чтобы блеснуть перед другими своими знаниями.
  Большим подспорьем в учебе для тебя стала огромная университетская библиотека – раньше ты не мог даже представить, что где-то может оказаться столько книг! К сожалению, тех, кто еще не сдал ни одного экзамена, пускали только в первую залу, где хранилась самая базовая, самая общая литература. Со временем ты заметил, что некоторые твои соученики в своих речах, а равно и на первых диспутах, ссылаются на труды, о которых ты слыхом не слыхивал и в списках книг Первой залы не видел. Заинтересованный, ты пообщался со стареньким сухоньким мэтром Ингольдом – старшим смотрителем библиотеки, и узнал, что часть из этих книг находится в залах, куда доступ первогодкам запрещен. Ознакомиться с ни ми ты мог, купив в одной из немногочисленных книжных лавок, но первый же визит показал, что твоих скромных средств хватит дай Сигмар на одну книгу в пару месяцев – этого, конечно, для тебя было чертовски мало.
  Ты оказался в тупике и, переступив через осторожность, попробовал поговорить с профессорами: ну не станут же они препятствовать получению знаний тем, кто их жаждет! Как оказалось, не станут. Но и помочь особо не смогут. Тут-то и стало ясно, что твоя отстраненность от коллектива имеет свои минусы, причем – кто бы мог подумать! – для учебы. Как оказалось, цементирующим составом студенческого братства, а также посредниками между ними и преподавателями, служили так называемые «вечные студенты», многие из которых были уже тридцатилетними стариками. Именно эти люди могли добыть подешевле нужные книги, пускай и сменившие раньше не одного и не два владельца, договориться с профессорами о снисхождении или, например, проведении дополнительных занятий по интересующей тебя теме, обеспечить доступ к дисциплинам, не входящим в обязательный курс… В общем, с их помощью можно было получить все, что связано с университетской жизнью: не за бесплатно, конечно, но вполне по карману простым ученикам.
  Вот только для этого надо было стать «хорошим своим парнем», а для этого пришлось бы ходить на гуляния и пьянки, где, вместо того, чтобы отсиживаться в уголочке, общаться со всеми, заводить знакомства с соучениками и «вечными студентами» и вообще всячески демонстрировать свою приверженность корпоративному духу учеников Университета. Как на зло, ты, избрав иной путь, приучил всех к тому, что звать тебя с собой не стоит, а навязываться было не в твоих правилах.

  Ты взял за правило еще старательнее заниматься, часто засиживаясь в аудиториях до позднего вечера: домашние занятия тебя бы попросту разорили на свечи. Такой труд позволял тебе объять почти все дисциплины, даже те, на которые ты вынужденно ходил по минимуму. Это не осталось без внимания преподавателей, как и то, что ты вечно сидел один. Как-то на одном из таких самозанятий к тебе подсел мэтр Лоренц, преподававший вам географию пополам с лекциями о политических взаимоотношениях Империи и ее ближайших соседей. На его занятиях ты был одним из лучших учеников, так что профессор решил тебе немного помочь, предоставив несколько книг по землеописанию из собственной библиотеки.
  А помимо этого посоветовал тебе быть чуть общительнее и не игнорировать одноклассников. Как ни крути, знания без их практического применения бесполезны – а как их применять, если о тебе никто не знает? Сколь бы ты старателен не был и сколь высокий балл тебе не поставили, а первым делом свое место в жизни найдут те, у кого есть знакомства. Всем же прочим, скорее всего, придется проживать полунищенскую жизнь частного учителя, в лучшем случае – советника какого-нибудь купчика средней руки или небогатого рыцаря, без надежды на что-либо значимое. Если повезет – удастся остаться при Университете помощником кого-то из преподавателей – но и это, сетовал учитель, дело хоть и нужное, но не являющееся пределом для способностей талантливого молодого человека. Мэтр Лоренц ни на чем не настаивал и не предлагал «рецепта» жизни – он лишь излагал свои взгляды. Или, может, просто сетовал об упущенном?

  Шанс последовать советам неожиданно выпал в середине зимы, когда абсолютно все ученики без исключения были приглашены в одно из лучших заведений города – «Рубиновую лозу». Поводом для торжества стал день рождения младшего фон Либвица, которое он решил отметить с размахом. Как обычно это бывало, ты не ответил отказом – тем более что в «Лозе» можно было как пообщаться с кем-то, так и уютно устроиться в одном из многочисленных альковчиков, отгородившись от всего остального веселья. Но прежде чем ты что-либо предпринял, твое внимание привлек перекатывающийся по всему заведению шепоток: «Едут! Едут!». Как оказалось, помимо именинника ждали еще кого-то.
  Долго гадать тебе не пришлось. Спустя некоторое время ты, облокотившись на перила второго этажа, мог наблюдать, как в двери чинно и медленно вошло четыре пышно одетых девушки, мигом замерших в чинном поклоне. За ними неторопливо проследовала статная блондинка, одетая в пышное ало-изумрудное платье, украшенное золотом и жемчугами. Это была Эммануэль фон Либвиц, старшая сестра Леоса и, скорее всего, будущая курфюрст: старик Константин был совсем плох.
  Все замерли в глубоких поклонах, после чего двери «Лозы» с оглушительным грохотом захлопнулись. Девушки проследовали куда-то вбок, и ты потерял их из виду. Но не прошло и одного квадранса, как все вокруг снова взорвались оглушительными воплями, полными удивленного восторга. Ты решил уточнить причины очередного шума и… обомлел. Графиня и ее придворные дамы, оказывается, уходили переодеваться и теперь вышли на публику, сменив тяжелые закрытые платья на… на… Наверное, ты даже не мог подобрать ни слова, чтобы описать эти наряды.
  Открытые плечи, неприкрытые ничем, кроме тончайших перчаток до локтя, руки, полуприкрытые груди, подчеркнутые корсетами. Подолы вроде как были до пола – но только сзади. Спереди же был глубокий и широкий вырез, оставлявший неприкрытыми на два пальца выше колена затянутые в тончайшие чулочки стройные ножки. Улыбаясь и смеясь, девушки рассеялись по залу, пожираемые жадными взглядами. Сама Эммануэль плавной и грациозной походкой, напоминавшей о кошках, следовала от одного гостя к другому. С кем-то она обменивалась парой слов, с кем-то общалась не менее получаса, потягивая вино из необычного фужера с на удивление длинной ножкой.
  И вот теперь, кажется, она направилась к тебе. Но еще не поздно сбежать! Вот только… нужно ли?

У меня снова болит голова.
Люди. Боги, сколько людей!
После двухсот человек родного Роткирхена и, может, тысячи в Ротхаузене, Нульн казался мне ульем разбуженных пчёл — нечто подобное я испытал только когда мы с Фрицем на спор сбили камнями странного вида гнездо, и внезапно, над разбитым «врагом» поднялось что-то вроде небольшого облака очень, очень злых ос…
В Нульне все спешат по своим делам, и в то же время относятся ко всему с каким-то болезненным вниманием. Упаси Сигмар увидеть знакомого и не раскланяться! Чуть замешкался — какой-то прохожий врежется в тебя, увидев, что ты при оружии, извинится — и хорошо если потом ты не обнаружишь пропажу кошелька!
Дома всё было… проще.
Спокойнее.
Сколько раз сидел я на стенах форта, и вглядывался в закатное солнце…
Я пытался подобрать ему описание, но мне не хватало слов.
Этот розоватый оттенок, который одновременно оранжевый и в то же время, по краям, несёт в себе нотки красного…
«Закат, как девичья щека»?
Нет, непонятно.
«Стыдливый закат?»
Понятно, но содержит неправильную эмоциональную подоплёку — я ведь пытаюсь облечь в слова красоту…
И сколько радости — тихой, юношеской радости — было когда я наконец находил искомое!
«Терракотовый закат» — вот оно!
Не идеально, маловато розового, но хоть какую-то частичку истины ухватили слова.

В городе — нет времени созерцать. Нет времени искать идеальную формулировку, точное выражение. Здесь хочешь жить — вертись! Обзаводись связями — друзьями, врагами, случайными знакомыми, покровителями, теми, кому ты покровительствуешь — потом тасуй людей меж категориями как колоду карт. Ссорьтесь, миритесь, влюбляйтесь!

Шум, шум, шум…
Как. Же. Много. Шума!!!

Голова болит. Болит голова.
Я ненавижу город.
Ненавижу узкие улочки и высокие стены домов, за которыми не видно солнца — но даже в полдень, когда солнце прямо над головой, я ненавижу вездесущую жару, от которой негде укрыться.

Я ненавижу местный уклад — люди как муравьи! Они собираются в кучки, и кучка делает что-то, что всегда, чем бы они ни занимались, принимает форму пьянки, в сильном подпитии борется с другими кучками, раскалывается, собирается снова. А главное — люди подсаживают друг друга. Всюду рукопожатность, всюду ничтожество стоит на плечах ничтожества, и глядя сверху вниз считает, что и в самом деле сделалось выше.

Боги, каких усилий мне стоит сдерживаться.
«Не ткнуть эту свинью кинжалом в пузо…»

Это не входит в мои письма родным.
Нет, я пишу как хорошо в университете, как я стараюсь, как меня высоко оценивают преподаватели…
Я лгу?

Никогда.

Странное дело — я ненавижу Нульн, но при этом уже через несколько месяцев едва ли мог бы представить себя где-то, кроме этого города.
Большой город придаёт жизни необычайную интенсивность, насыщенность. Как-то сразу начинаешь ощущать, что Роткирхен, при всех его достоинствах, находится где-то далеко на обочине жизни. Туда хорошо ехать умирать, а я пока что ещё хотел жить, хоть и сомневался, всё сильнее сомневался, в перспективах этой жизни.

Мэтр Лоренц был прав, тысячу раз прав — я это понимал.
Но по правде, если я чувствовал, что со мной пытаются сблизиться, я просто не знал, что делать. Вопросы, волнующие меня, были настолько далеки от обыденности других студентов, что любая беседа с моим участием принимала одну из трёх форм — либо я что-то увлечённо рассказывал, либо кто-то о чем-то говорил, а я кивал, либо мы что-то обсуждали, причём по делу. Я замечал, что между собой студенты говорят как-то иначе. У них есть… общий фон что ли? Один говорит фразу, а другой думает нечто сходное. Они могут передразнивать преподавателей, обсуждать общих знакомых, ругать торговца, заломившего слишком высокую цену, спорить, разбавляет ли трактирщик вино…

Это… простые разговоры. Болтовня.
Но почему-то именно болтовню я и не мог освоить.
Не мог даже толком сдержать скучающего вида.

Нет, мне нужен был этикет. Четкое понимание иерархии в разговоре — если я выше, то я говорю, а со мной говорят, когда я спрашиваю. Если я ниже — я молчу когда не спрашивают, и говорю только когда от меня хотят, чтобы я говорил.
Мне нужны детально прописанные обращения — к кому, как, когда.
Поклон. Снять или надеть перчатки. Встать когда встаёт дама. Сесть если приглашает старший, в противном случае остаться стоять.
Я этому учился.
Это правила!

А пьяная компания, где говорят все и никто никого не слушает… это Хаос. Да, тот самый Хаос — который с большой буквы и на севере.

Вот только люди — или по крайней мере нульнцы — думали иначе.
Для них то общение, которое я так любил, со всеми поклонами и расшаркиваниями, выступало будто подготовкой к «настоящему» общению, сопровождающемуся обильными возлияниями и подчёркнутым пренебрежением к нормам этикета.

Как же я их ненавидел…
Эта… злость.
Сильная злость.
Она въелась в моё мясо, в мои кости, пропитала глаза и сердце.

Временами я думал: «И чего вы все, ничтожества, будете стоить если столкнётесь с ордой гоблинов?! Чего вы будете стоить?!»
Но и это была противная мысль, потому что я понимал, что вероятно никто из моих заочных недругов ни разу в жизни не увидит зеленокожего, а если вдруг сойдутся звёзды и какой-нибудь Вааагх явится в их дом, даже тогда они уйдут с радостью от того, что хотя бы успели повеселиться, в то время как я сам обреченно взираю на всё с обочины.

Если я вдруг умру — что мне будет вспомнить в последние дни?
Как я сидел и смотрел?!

Рука сжимается в кулак. До боли, до дрожи, до рези в старом, оставленном безымянным гоблином, шраме.

Я ощущаю бессилие.
А я ненавижу чувствовать себя бессильным.

Возможно, выбери я военную службу, что-то бы пошло иначе?
Но я вспоминаю рассказы Людвига о службе в пистольерах… нет, было бы только хуже.
Армия как женщина — смотришь на неё издалека и она кажется красавицей, но вблизи всегда найдёшь в лице один или два недостатка.

Теперь — что впереди? Жизнь частного учителя или помощника преподавателя?
Кажется, к тому и правда всё идёт.

Раз я не выдержал. Рассек ладонь древним клинком.
— Если в тебе правда есть сила — вот моя кровь, приходи, я готов…

Но кажется, меч мой всё же создали эльфы.
Никто не пришёл.

Может потому, что я родился под Луной Морра, мне всегда казалось, что между мной и потусторонними силами существует какая-то связь. Теперь и этой связи я был лишён.

«Ненавижу», — шептал я тихо-тихо, когда был уверен, что никто не слышит, отдаваясь тихому, но исступленному бешенству, — «Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу…»

А на следующий день снова надевал улыбку.
Завтракал, неизменно приветливо обходясь с хозяевами дома и моим юным слугой, которого даже понемногу пытался научить читать.
Отправлялся на лекции.

Голова высоко поднята.
Пусть знают, что не сломали меня.

Раз мэтр Лоренц так любезен, что собирается помочь мне — что же, основные силы я отдам изучению его предметов. Выгрызу зубами своё.
Я не то, чтобы любил людей, но умел быть благодарным за хорошее отношение. И преподаватель, который в отличие от многих, отнёсся ко мне по-человечески, быстро стал одним из самых любимых.

Середина зимы. Новый праздник. Я словно кожей ощущал выжидающие взгляды. Прогнусь я, или нет? Сломаюсь или нет? Жаль нельзя оскалить перед ублюдками зубы, зашипеть словно зверь.
«Я родился под кровавой Луной! Под Луной чудовищ! Как думаете, что будет если я дойду до края?!»

Нет. Это мой путь.
Я пройду его до конца.

Временами, я сожалел, что так и не подошёл к Леосу. Когда-то, я смотрел на него как на человека другой породы, мечтал обрести в нем друга — и помнил это.
Но я помнил также, что тогда он вызвал меня на дуэль.
Временами я даже думал, что он воплощает в себе всё то, что я ненавижу.
Поистине жизнь иронична и двулика — нас более всего влечёт именно то, что мы сильнее всего отторгаем.

Так случилось и с госпожой фон Либвиц.
Я не думал, что мы увидимся снова.
И уж точно не ожидал, что… вот так.

«Зачем ей это?» — не понимал я, — «Зачем выставлять своё тело на всеобщее обозрение? Зачем заставлять думать о себе как о женщине? Ты ведь курфюрст! Ты можешь быть почти богиней!»

Я ярко представлял себе это. Полупрозрачные драпировки носилок, в которых восседает неподвижная фигура. Мрачное, торжественное шествие, безмолвное и в то же время полное приветственных возгласов.

Зачем подчёркивать в себе женщину, когда можешь быть богиней?

Разве что…
Короткий вздох.
«И ты, Эммануэль. Ты тоже сдалась порядкам этого сброда. Ты приняла, что они всегда будут видеть в тебе лишь… тело. И это тело ты позволяешь им лицезреть. Может быть, иногда ты отбираешь себе любовников? Даришь одну ночь — и вышвыриваешь за порог».

Я не мог отрицать, что такая «почти-нагота» была красивой.
Пожалуй, в таком платье Эммануэль напоминала портрет возлюбленной художника, которую тот решил написать обнаженной. Такую картину вешают в самой дальней комнате, укрытую занавесом.
Ее наблюдают в уединении, словно святыню.

Как отвратительно и в то же время возбуждающе — смотреть как святыню выволакивают в общую залу трактира, как в винном чаду всякий сброд тянет к ней свои лапы…

В этом определенно есть эротика — просто другая.
Злая, лишённая нежности эротика.
Как в порванном платье или увядшем цветке.

Стоит сказать — у меня не было женщин.
С того самого первого раза, я скорее сторонился их.

Такое внезапное возвращение…
Да, я верно сказал: «Нас более всего притягивает то, что мы сильнее всего отторгаем».

Когда Эммануэль подходит ко мне, я невольно задерживаю дыхание.
Я понимаю, что точно не сбегу — и в то же время осознаю, что катастрофически не знаю, как себя вести.

Как и всегда в таких случаях, я скрылся за непроницаемой броней этикета. Поклон. Поднять голову.
Смотреть в глаза — не дай боги опустить взгляд ниже.

— Амадей фон Рейнеке, госпожа. Вряд ли Вы помните, как с господином курфюрстом посещали мою родную деревушку много лет назад, но тогда я имел честь познакомиться с Вами. И моя жизнь всё так же принадлежит Вам.

  Ты приложил все усилия свои, чтобы воздать мэтра Лоренцу добром за добро – и получил если не друга – все же дружба между преподавателем и студентом нечастая вещь – то хорошего приятеля. Профессору импонировала твоя ответственность, собранность, хорошая память и, самое главное, интерес к дальним землям. Землеописание и внешние отношения Империи всегда были популярны среди студиозусов, метящих на дипломатическую службу и в большую политику, но в подавляющем большинстве случаев их интерес заканчивался там, где кончались границы доброжелательных соседей. Те же, кто испытывал интерес к далеким землям, искали в них не знания, но выгоды, и посему на лекциях нередок был вопрос о том, «а что там есть-то?» - а такой подход наставник неодобрял, хоть и держал свое недовольство при себе. Твой искренний интерес к географии как она есть, к подводным течениям внутренней кухни соседских тронов, к пониманию того, как окружение и экономика влияют на самосознание жителей не могли не вызвать в нестаром еще ученом муже уважения.
  С той поры ты, пускай и в ущерб иным предметам, стал частенько засиживаться в аудитории с мэтром Лоренцом, а когда вас оттуда просили, не считали зазорным перебраться в ближайший кабак: «Перо и Пергамент». В то время, как другие посетители дули пиво галлонами, щипали служанок за задницы и подвывали заезжим менестрелям, вы склонялись над картами и сравнивали путевые заметки Ромуальда фон Дроттинга, Петера Вермейера, Гуго де Тансервиля, Уго Блазентти и самого великого Марко Коломбо. Вы сравнивали тексты саг о Лостэрикссоне, открывшем далекую золотую Люстрию, с копиями докладов авантюриста Пизарро и дневниковыми записями Винченцо Коренцо, пытались сопоставить упомянутые ими места между собой и с имеющимися сведениями о побережье, иногда до хрипа споря о том или ином аспекте или трактовке фразы. Вы изучали записи участников крестовых походов со списками аравийских книг, накладывали карты Тилеи и Эсталии на имеющиеся записи времен Ремасской империи, пытались по летописям отыскать местоположение затерянных городов древней Нехекхары и пытались из обрывком данных представить себе далекие Южные земли и полумифический Инд.
  Не останавливаясь исключительно на изучении земель и народов, их населяющих, вы беседовали о нравах различных бретонских герцогств и противоречиях между Ледяным Троном Кислева и Ортодоксией, обсуждали взаимоотношения между гномскими Караками и войны городов-государств Тилеи, причины объединения и распада царств Арабии, пытались понять, что же нужно Катаю в Старом Свете, помимо торговли. Добрая половина этих бесед была некой интеллектуальной игрой, когда вы из крупиц информации пытались сложить единое панно, своими основанными на логике домыслами заполняя лакуны неизвестного.
  Ты узнал со временем, что мэтр Лоренц родился в небогатой дворянской семье в Талабекланде, и долгое время не видел для себя иной жизни, чем продолжение фамильной службы. Но как-то его полк, посланный в поддержку курфюрста Виссенландского во времена очередной тяжбы с Бретонией за перевалы, остановился в Нульне – и молодой офицер узнал, что есть люди, служащие Империи не только мечом и порохом, но и умом. Он оставил армию и, перебиваясь случайными заработками, стал готовиться к поступлению. За несколько лет такого полуголодного существования он сумел изучить все необходимое и, выложившись полностью, сумел-таки поступить на казенный кошт. Как и ты, он почти не принимал участия в пьянках и тусовках, только причиной тому было хроническое безденежье и опасение потерять таким трудом доставшееся место. Закончив обучение и получив диплом магистра высоких искусств, он вернулся на родину, где стал младшим советником при дворе курфюрста Герхарда Фейербаха. Но ограниченность интересов провинциальной знати, их низменные развлечения и готовность обнажить меч против давних оппонентов из Штирланда угнетали выпускника Университета, и после пяти лет службы, где все его таланты были практически бесполезны, он вернулся обратно в Нульн, лелея мечту организовать землеописательную экспедицию куда-нибудь, куда не ступала еще нога имперца. К сожалению, никто не хотел финансировать этот проект, и мэтр Лоренц был вынужден отказаться от грандиозных планов, найдя свое место в изучении далеких земель по бумагам и рассказам, попутно делясь знаниями с шумным и беспокойным сборищем студиозусов.

  Он же, кстати, узнав как-то об имеющемся у тебя загадочном мече – без подробностей, естественно – предложил отнести его к давним соперникам ученых мужей Университета – инженерам из Артиллерийской Академии. Пускай инженеры и были в первую очередь озабочены развитием порохового оружия, кузнечное дело многие из них знали туго, и могли по особенностям ковки и материалам определить, кем и когда было изготовлено то или иное оружие. К тому же, как и большинство людей, отдавших себя наукам, они спокойно относились к материальным предметам других рас – так что если меч этот не был запятнан скверной, тебе ничего не грозило. Впрочем, поинтересоваться можно было и у кого-либо из коллекционеров оружия – подобные господа не хуже инженеров разбирались в подобных памятниках старины.

  Как бы то ни было, а полгода усиленных занятий подвели тебя к самой черте экзамена. Вот только идея быстро и без проблем защититься столкнулась с непредвиденными и непреодолимыми событиями, вплотную связанными с некоторыми твоими знакомыми – но об этом чуть позже.

  …В тех редких случаях, когда ты все же был приглашен на студенческие посиделки, ты все больше сидел в сторонке, присматриваясь к окружающим, и вскоре выяснил, что не один ты жмешься по углам. Тех, кто более или менее регулярно присутствовал на шумных сборищах, но в общем веселье не принимал участие, оказалось несколько человек, и о каждом из них ты исподволь выспросил у окружающих – надо же знать тех, кто, возможно, мыслит схожим с тобой образом!
  Первым из них был здоровенный смурной остландец – Андрей фон Рауков, обыкновенно мрачно накачивавшийся пивом в дальнем углу. Мнительный, резкий в словах и предпочитавший силовое решение проблем любым другим, он был здесь белой вороной. К тому же его простые диковатые манеры вызывали у большинства смех – а на подколки он неизменно реагировал ударом.
  Другими одиночками была пара молодых парней, чьи успехи в учебе были больше, чем у многих. Оскар фон дер Таннер и Алоис Хедингер, кажется, сами не горели желанием завести новые знакомства, довольствуясь тем, что за бокалом вина изучали все новые и новые книги и периодически обменивались глиняными дощечками с какими-то заметками. Злые языки их обвиняли в мужеложестве – но доказательств тому никаких не было.
  Ну и наконец, тилеанец Бендетто Альвиницци – профессиональный неудачник, вечно влипающий в истории. Парень несколько раз «проштрафился» перед коллективом, и теперь был подвергнут обструкции. Во-первых, он до обмороков боялся крови, во-вторых, был трезвенником, а в-третьих, пытался ходатайствовать о принятии в Университет… своей сестры! Сколь бы ни были толерантны нульнцы, но сама мысль об ученой даме вызывала у всех негодование – к тому же, говорили, что Бендетто только запоминает, что говорят на лекции, а вот все домашние работы и выводы делает за него сестра, чьи слова он всего лишь озвучивает.
  Стоило решить, стоит ли сходиться с кем-то из них, или жить как прежде, тихо и спокойно.

  …От фройлян фон Либвиц, с легкой полуулыбкой слушающей тебя, пахло апельсином и мускусом. Милое личико ее, похожее на кукольное, выражало вежливый интерес, но, когда, ты представился ты подметил нечто новое. Сквозь пустое выражение проступило на крайний миг нечто новое, жесткое и четкое, строгое и монументальное в своей четкости. Пара ударов сердца – и перед тобой снова веселая куколка.
  - Здравствуй-здравствуй, Амадей фон Рейнеке! Конечно же, я помню и тебя, и ту детскую еще дуэль. Помню я и величественную строгость форта Роткирхен, что подле Ротхаузена. Как там гарнизон, не изменился? По-прежнему полторы сотни? Как поживают твой батюшка, рыцарь Фридрих сын Амадея, госпожа Кира? Я слыхала, что твой дядя Филипп в недавней сшибке с бандитами сломал руку – как она, нормально заживает?
  Ну и, конечно же, как ты сам? Как проходит твоя учеба, доволен ли ты избранным путем, или мысли о том, что воинская стезя была бы ничуть не хуже, не отпускают? Милый Амадей, да не стой ты букой в стороне ото всех! Пойдем к тем диванчикам, - она махнула рукой в сторону, где твои соученики смеялись о чем-то с парочкой фрейлин наследницы курфюрста и, кажется, даже исподволь их лапали, - выпьем аверландской «Золотой Лозы», а я послушаю твою историю! Или, - лукавая усмешка, - предпочтешь отдохнуть от нашей громогласной компании?
  Благородная дева продолжала казаться смешливой пустышкой, но больно ее знания не вязались с тем, что могло бы быть известно хорошенькой пустышке.

Прошло полгода, и разум мой не то чтобы успокоился — а как-то выровнялся. Я привык к постоянному шуму, к чехарде всё время куда-то спешащих людей, научился ориентироваться на улицах, выучил, где и что можно дёшево и одновременно качественно купить…
Временами, на меня всё ещё нападала грусть, но чаще беззлобная. Да и грустью-то это ощущение сложно было назвать, скорее это было… чувствование. В такие моменты я вспоминал дом, вспоминал всё прожитое, улыбался и в то же время чуть не плакал. Сейчас мне казалось, что я был чрезвычайно легкомысленным — вот если бы я тогда посвятил все силы учёбе, то сейчас не приходилось бы постигать во многом азы…
Такие моменты чувствования разрывали меня на части, и большая часть того, что составляло суть моих мыслей могла качнуться в совершенно непредсказуемом направлении. Я мог вдруг сделаться замкнутым и раздражающимся от малейшего вмешательства в мою святочную рутину, общительным и жизнерадостным, мог вдруг вспомнить старые амбиции и предаться ресентименту или попросту впасть в ностальгию.

— Однажды, Пауль, я покажу тебе Роткирхен.
Рассказывал я в такие моменты моему слуге.
— С высокого холма открывается такой вид… Представь, с одной стороны высокие горы, подножья которых тонут в зелени, а вершины словно сделаны из серебра. С другой — виднеются бескрайние виноградники Ротхаузена! Это очень математически правильное зрелище — виноград высаживают идеальными рядами, и каждый виноградник всегда окружён стеной. Представляешь — огромные территории целиком из правильных квадратов и линий. А если приглядеться, то на севере можно увидеть Рейквальд — тоже зелень, но темная, мрачная, зловещая. Там я впервые встретил зверолюдов — ещё мальчишкой, не старше тебя. Отец предложил мне выбор, карнавал или охота…

Вдруг замолкаю. Перед внутренним взором встали сразу два образа — маленький мальчик, в ужасе сидящий под телегой и уродцы в огромных банках. Нет-нет… Уродцев я ведь увидел совсем недавно — когда сходил в кунсткамеру в Нульне. Решился посмотреть в глаза своему страху.
Особенно запомнился мне младенец с необычайно раздутой головой и широченными открытыми глазами.
Родись я таким — отец верно бы не сомневался.

— Карнавал или охота…

Задумчиво повторяю.
Пауль уже знает — иногда я впадаю в такое оцепенение, когда мысль опережает слово.
Я работаю над этим.

— Так о чем это я? Ах да — мы попали в засаду. Собирались поохотиться, а чуть сами не стали добычей. Наверное с тех пор, мой друг, я и не доверяю веселью. Если бы не дядя Вольф и мой отец, я бы тогда не вернулся из леса.

Я любил Пауля — может потому, что рядом с мальчиком я ощущаю, будто весь опыт моей ранней юности имеет хоть какую-то ценность.
Оглядываясь назад, могу сказать, что пожалуй куда сильнее местных порядков и студенческих обычаев, меня угнетало одиночество.

Я слишком привык к тому, что в Роткирхене был для всех вокруг «самым-самым» и здесь, оказавшись в окружении людей, смотрящих на меня как на деревенщину без роду и племени, откровенно растерялся,

Пауль напоминал мне о доме. Напоминал тех мальчишек, с которыми мы однажды залезли в катакомбы и ходили по костям…
Я жалел, что отдалился от них будучи подростком.
Очень жалел.
Часто думал, какими они сделались мужчинами.
Взять хоть Фрица Трещетку — он ведь погиб, Фриц.

— Он был очень храбрым. Шёл за мной по костям… А я… Даже на похоронах стоял и думал… не намокнет ли под дождем повязка на руке! Гребаная повязка!

Я вдруг понимаю, что говорю это вслух.
Что голос мой, обычно такой уверенный, дрожит, в нем слышатся едва ли не слёзы.

— Прости, Пауль. Я забылся. Порой о том, как много значил для нас тот или иной человек, мы узнаём спустя годы после того, как его потеряли.

Может быть поэтому мне сложно заводить друзей.
Внутри меня есть много потайных комнат, куда я не готов впустить никого. Для всех вокруг у меня готов образцовый образ самого себя — почтительный сын, усидчивый студент, бесстрашный истребитель гоблинов, всегда лидер, всегда на коне и в благородный профиль…

Мне казалось, что если вдруг эта картина даст трещину, если вдруг рухнет, то все увидят другого меня.

Ребёнка-мутанта, боящегося растущих на руках волос.
Испуганного мальчика под телегой.
Беспомощного подростка, дрыгающего бёдрами в объятиях демона Нургла.
Дрожащего солдатика, прижимающего к себе раненую руку, как собака поджимает хромую лапу.
Честолюбца, умеющего придумывать игры, но злящегося, если в них не хотят играть.
Равнодушного друга — не потому ли я отчасти раскрывался лишь перед Паулем, что только он всецело от меня зависел?
Меланхолика, снова и снова переживающего о чем-то утраченном, чего сам толком не умел назвать.
Злого юнца, у которого на самом деле не так много врагов, но которому жизненно необходимо находить себе всё новых и новых, чтобы было оправдание для отгораживания от мира высокими стенами.
Во мне было много таких лиц.
Если их увидят — хоть кто-то увидит — меня отвергнут.

А друг по природе своей всегда однажды да увидит хоть что-то в подобном духе. Я хорошо себя контролирую, но даже я не могу контролировать себя всегда.

Каждый, кто сходится со мной однажды разочаруется во мне — в этом я был уверен. Разочаруется и предаст меня. Выберет что попроще, попонятнее. Или, что ещё хуже, начнет играть в принятие.

— Ах, милый Амэ, ну кто бы в четырнадцать лет не обоссался под повозкой при атаке зверолюдов?

А я бы рычал про себя.
Ведь я не обоссался. Я был напуган, но я не обоссался.

Я не был слабым.
Никогда.

И я зубами глотку перыгрызу каждому, кого заподозрю хотя бы в мысли об обратном.

Я желал построить себя, камень за камнем, написать мазок за мазком. Сделать парадную картину столь мастерской, что со временем она не только заменит реальность, но и станет реальностью.

Тогда у меня, конечно, появятся друзья.
Но… одиноко-то мне сейчас.
И было что-то во мне, чего Пауль не мог мне дать.
Глупая потребность в равном — и хотя я по опыту знал, что этот путь ведёт к дуэли, всё же не мог сдержаться и не сделать хотя бы пару робких шагов.

Я очень долго присматривался к одиночкам. Наверное, во мне говорил сноб, но я опасался запятнать себя дружбой с кем-то… сомнительным. Например, именно репутация Таннера и Хедингера остановила меня от сближения с ними, ведь их слава мужеложцев неизменно перекинулась бы и на меня.
Что самое смешное — я желал однажды провести ночь с мужчиной. Не то, чтобы это жило в моих ночных грёзах, но мне было любопытно — где-то в одном ряду с «побывать с эльфийкой».
Но вот прослыть мужеложцем — для меня было всё равно что вылить на парадный портрет «Апофеоз Амадея фон Рейнеке» ведро помоев.
Хотя я считал, что мне надлежит выглядеть равнодушным к мнению других, за один косой взгляд в мою сторону я готов был затаить на кого-то обиду.

По сходным причинам я долгое время не решался подойти к тилейцу. Если он слывёт неудачником, не перейдёт ли и на меня это слово? Вот только здесь вмешивалось любопытство — мне так хотелось услышать про Тилею из первых уст! Немного подумав, я решил дать ему шанс.

Лишь с Андреем фон Рауковым всё было хорошо. Он чем-то напоминал мне Фредина — и это было хорошо. Порой я скучал по гному, а в особо сентиментальные моменты даже жалел, что ещё отправился с ним истреблять чудовищ.

Дело за малым — повод.
Да, мне нужен повод с кем-то сойтись.

Это ведь тоже часть парадного портрета — можно быть одиноким, но никогда нельзя показывать, что ты одинок. Что тебе хоть кто-то нужен. Напротив, на мой взгляд вернее всего было создавать в людях ощущение, будто это им от меня что-то нужно.

Выход нашёлся быстро — совместное исследование.
Нужно что-то военное, чтобы провинциал фон Рауков мог себя проявить, но при этом не слишком военное, чтобы тилеец не почувствовал себя неуютно. И, конечно, связанное с землеописанием — главной звездой в нашем совместном проекте должен был быть я, и это не обсуждалось.

— Колонии.

Это слово стало главным. Тилея ведь торговая держава, верно? Значит по идее тилеец, который не понимает как ходит корабль и как продавать и покупать — не тилеец?
И конечно колонии это всегда применение силы. Причём встречаются условные Людоящеры по большей части с простыми провинциальными парнями, в такие экспедиции от хорошей жизни не идут.

— Я задумал обобщающее исследование, посвящённое типовым методикам создания и развития колоний…
С этого начать.
— …Я был на войне один раз, но мой опыт в этой области далёк от идеала…
— …К сожалению, я довольно смутно представляю себе что такое корабль и как он ходит. А ещё что происходит с колониальными товарами и как колонии снабжаются.
— …в связи с этим мне необходим соавтор. Я буду очень благодарен твоей помощи.
— …согласен?
— Ещё я собираюсь позвать в дело…
— …надеюсь ты не против?

Что-то мне подсказывало, что Нульн не Мариенбург — специалистов по освоению Люстрии и Южных Земель здесь должно быть не так много.

Конечно, меня смущало то, что моя работа окажется в известной степени зависима от других.

Да и вообще — впускать в свою жизнь людей, которых я не знаю…

«Это лишь на время» — говорил я себе — «Я ведь не проведу в Нульне всю жизнь»

Мой интерес к колониям имел не только фиктивные причины.
Я много думал над тем, что говорил мне мэтр Лоренц — о том, что ждёт, а точнее не ждёт меня в Старом Свете.
Помощник преподавателя при университете — не этого я хотел от жизни!

Но Люстрия или Нехекхара — неизведанные земли — вот они таили в себе возможности! Там всем было бы безразлично откуда я пришёл. Там я мог бы быть тем, кем здесь желал казаться!

Возможно даже — но эту мысль я произносил с приличной долей самоиронии — там я мог бы стать королем…

Там, где мэтр Лоренц видел лишь сугубо познавательный интерес, я находил не только сухие факты, при всей их занятности — я видел возможности! Преподаватель не одобрял такого подхода, так что этой частью с ним я не делился. Из меня в самом деле был очень внимательный исследователь. Я даже готов был разделить с наставником его мечту об экспедиции…

Но на каждую новую страну я всегда смотрел немного взглядом завоевателя. Исследование береговой линии? А вот в этой бухте можно было бы высадиться. Путевые заметки? Города, народы, сокровища, потенциальные опасности.

К тому же я конечно любил упражняться на Пауле в описаниях прелестей Роткирхена, но из записок путешественников я прочёл о многом, что определенно желал однажды увидеть своими глазами!

Пирамиды мертвецов и людоящеров, бескрайние пески Арабии, джунгли, где воздух влажный настолько, что им трудно дышать, а за каждым деревом может скрываться здоровенная хищная ящерица!

Я не просто собирался писать о колониях.
Я искал себе возможное пристанище.
Пока что — если ничего не получится здесь.

И — ещё одно свидетельство моей закрытости — Андрею и Бендетто я тоже вовсе не собирался рассказывать о конечной цели.
Да, они будут работать в военном штабе потенциального будущего королевства из одного человека, но для них моё повышенное внимание «как добыть в Нульне танк и как довезти его за океан если он нужен колонистам» должно иметь лишь теоретический характер.

Даже мой меч оказался косвенно связан с исследованием.
Я решил всецело положиться на совет мэтра Лоренца — у инженеров по сравнению с коллекционерами был ещё и тот плюс, что никто из них точно не захочет забрать моё оружие себе.
К тому же у меня была заготовлена легенда, якобы этот меч я изучаю для научного проекта.

Как видите, у меня почти для всего была готова история.

Оказалось, я такой не один.
История была и у госпожи фон Либвиц.

В то, что она в самом деле меня помнит, я конечно не поверил ни на миг. Когда это было — и насколько незначительным был тот эпизод для госпожи! Нет, конечно она показывает власть. Не удивлюсь, если она всем такое говорит при первой встрече, мол «смотри, я могу узнать о тебе всё, особенно не напрягаясь. А ещё я не упоминаю про твои секреты, но конечно знаю и их».
Противное ощущение. Как будто кто-то влез пальцами во внутренности и немного в них покопался.

— Госпожа знает обо мне больше, чем я сам о себе знаю, и точно знает то, о чем я втайне надеялся, что все забудут. Я был юн и глуп, приняв вызов Вашего брата — и надеюсь, что однажды смогу верной службой Вам и Вашему дому загладить вину.

Отвечаю с коротким поклоном.
Не хватало ещё чтобы она всем напомнила «Эй, это он побил моего брата!»
Того и гляди Леос возжаждет реванш и будет скандал.
Но я стараюсь не выдать беспокойства.

— Поистине, Вы станете мудрым и сильным курфюрстом, раз так хорошо знаете своих будущих подданных, даже столь незначительных. Вы очень добры ко мне — благодарю, я и в самом деле доволен всем, как насколько мне известно довольны и мои родные. Несомненно в том есть прямая заслуга Вашего отца, под прозорливым правлением которого подданные благоденствуют. Уверен, когда я напишу родным, что Вы в милости своей не забыли их, они будут столь же счастливы узнать об этом, как я в этот миг.

Когда наследница курфюрста приглашает с ней выпить — отказываться нельзя, даже если она приглашает, простите, в сортир.
Да, оказавшись в Нульне, я пожалуй многое узнал о своём месте в мире, вызови меня Леос фон Либвиц сейчас, я вероятно пал бы ниц и предложил милостивому господину просто прикончить меня если такова его воля, ибо я скорее умру, чем подниму руку против того, кому должен и желаю служить.

Так что я конечно же могу ответить лишь одно.

— Госпожа делает мне честь, желая говорить со мной. Надеюсь, моя история сможет развлечь Вас и хоть отчасти оправдать интерес к моей скромной персоне.

Однако, отойдя с Эммануэль я не буду спешить с рассказом.
Власть — это право спрашивать.
Служение — невозможность не отвечать.
Если «история» только повод что-то мне приказать, то я конечно же приму приказ.
Если же госпожа в самом деле желает услышать обо мне, то я конечно найду что рассказать. В сущности важнее не что, а как.
Очень, очень осторожно.

Да, был на войне. Гоблины свирепы, но войска господина курфюрста стойки, а дружба с гномами крепка.
Да, теперь живу в Нульне. Как же прекрасен город — несомненно, благодаря мудрому управлению!
Да, обучаюсь в университете.
Абсолютно всем доволен и уповаю на то, что однажды смогу направить свои таланты на служение дому Либвиц так, как госпожа того пожелает.

Осторожнее чем с историей следует быть только с комплиментами. Их делать конечно нужно — ведь госпожа девушка. Не заметив ее красоты, я нанесу ей оскорбление. Но следует помнить — хуже не сделанного комплимента только плохо сделанный.
Изучая этикет я запомнил один курьёз, гость в ответ на предложение хозяйки попробовать устрицу ответил: «госпожа, зачем мне устрица когда у меня есть Вы?!» — больше его в этот дом не приглашали.

Если представится возможность выразить восхищение красотой и при этом не сесть в лужу — это следует сделать.
Если нет — не следует.

  По легкомысленному и немного восторженному личику наследницы достойного курфюрста невозможно было понять, что она думает на самом деле, и думает ли: впору было предположить, что скользнувшая во взоре девушки серьезность тебе показалась. По крайней мере, на твой уважительно-нейтральный комментарий она ответила с широкой улыбкой, подцепив тебя под локоток и таща к жарко обсуждающей что-то компании студиозусов и фрейлин:
  - Амадей, не надо быть таким исполненным формальности букой! Мы оба – дворяне Виссенланда, и в такой обстановке можем общаться на равных! Титул титулом, а древность крови никто не отменял, даже если она не всегда подтверждается непрерывными бумагами. И не надо меня демонизировать – ах, девичья память иногда помнит отчетливо такие мелочи, что диву даешься. И зря вы чувствуете вину перед Леосом – напротив, братик вам весьма благодарен за урок. Именно после той дуэли Леос осознал, что не все в мире так просто и понятно, как ему казалось, и начал усердно заниматься с клинком, в чем достиг немалых успехов. Если бы ты не проучил бы его, он так бы и остался исполненным веры в собственную непобедимость без подтверждения ее делом. Так что ты совершенно зря переживаешь!
  И, право дело, - она рассмеялась серебристыми колокольцами, - не стоит судить обо мне по паре слов. То, что я помню кое-что из того, что папенька и наставники силятся вложить в мою прекрасную головку, еще не свидетельство моих личных заслуг. Слава Сигмару, я не лишена хороших советников, которые способны поддерживать мои земли пока что я позволяю себе жить и дышать полной грудью. – толи на эмоциях, толи в подтверждение своих слов, она на миг прижалась к тебе прикрытой только корсетом и тонкой тканью означенной частью тела, которая, к слову сказать, казалась куда более упругой, чем у первой твоей женщины.

  Утащив тебя к диванам, будущая хозяйка рунного клыка самостоятельно плеснула себе вина – ротхаузенского, кстати, - и наполнила твой кубок. Наводящие вопросы ее позволяли тебе самому строить изложение своей биографии так, как тебе считалось нужным, и где-то на середине рассказа ты подметил, что правильный подбор вопросов со стороны Эммануэль и твои осторожные ответы рисуют весьма недвусмысленную картину строгого, в чем-то даже педантичного юноши, немного сухаря, но при этом не только небесталанного будущего ученого или дипломата, но и воина, знающего, с какой стороны берутся за меч не только при дворе, но и на поле брани.
  Кажется, твой рассказ в итоге привлек внимание, и некоторые взгляды, ранее безразличные, сменились уважительными. Какие выводы сделала фройлян фон Либвиц, однако, осталось непонятным, но вроде бы недовольства ты не вызвал: и на все вопросы ответил, и не вел себя неотесанным болваном, и комплименты говорил к месту – никто тебя, во всяком случае, не обсмеивал. Кажется, все прошло хорошо, и ты даже получил приглашение прибыть с визитом в те покои замка короны, что принадлежали Эммануэль.
  Однако за беседой, затянувшейся где-то на колокол, ничего не последовало – мило распрощавшись с тобой, девушка извинилась за то, что не может уделить больше внимания, и упорхнула к другим гостям.

***

  Как мы уже упоминали, твоя сдача экзаменов первого круга была прервана не зависящими от тебя событиями – ими оказалась смерть курфюрста Константина и воцарение на престоле Эммануэль. У ставшей правительницей Виссенланда девушки нашлось много противников: во-первых, ее считали слишком молодой и беззаботной для такой должности, во-вторых, она была всего лишь женщиной, а, значит, априори проигрывала мужчинам в искусстве управления, ну и в-третьих, все хорошо знали и недоброй памяти правление Магритты Мариенбургской, и те проблемы, что произошли, когда Отиллия Талабекландская провозгласила саму себя императрицей. По всему Университету волнами перекатывалось недовольство, и студиозусы вместо учебы объединялись в партии и группки, поддерживающие того или иного альтернативного кандидата. Так как курфюрст – не император, и титул этот наследственный, можно было не сомневаться, что переворот, если он будет, выйдет кровавым.
  Основными кандидатами на почти вакантное место – не считать же за его владелицу малолетку в откровенных нарядах? – стали Бодо Пфайфраухер, граф Шварцпицен, и независимая от Виссенланда великая баронесса суденландская Этелька Морелла Топпенхаймер. Что старый упрямый вояка Бруно, что интриганка Этелька были весьма известны, их земли поддерживались в порядке, а золото из казны поддерживало дружественные языки. Основными доводами сторонников той или иной партии были, естественно, заботы о Виссенланде: Эммануэль не казалась крепкой хозяйственницей, а ее любовь к роскоши, драгоценностям и красивым нарядам могла разорить курфюршество не слабее, чем набег орков.

  Так продолжалось пару месяцев, пока курфюрст не нанесла ответный удар по еще не до конца окрепшим партиям. Солдаты и наемники, действуя по спискам, арестовали немало дворян и их свитских, и каждый день с площади звучали обвинения в заговоре против Империи, Виссенланда и фон Либвицев. Маховик репрессий прошелся и по Университету: если преподаватели почти все остались на своих местах, то студенческое сообщество проредило изрядно. Причем даже тебе было известно, что как минимум некоторые арестованные действительно злоумышляли против курфюрста. Отметил ты и то, что ни один из ее сторонников или тех, кто хранил строгий нейтралитет, не пострадал: видимо, вояки знали, кого брать. Пищу для размышлений о такой осведомленности тебе подал один из соучеников: напившись вдрызг, он по секрету сообщил, что многие антиправительственные группки спонсировались Эммануэль и контролировались ее же людьми, собирая вокруг себя недовольных.
  Когда число арестованных перевалило за несколько сотен – и это только дворян! – настала пора массовой казни. Согнали всех, даже студентов Университета и Академии, и тебя, ясное дело, в том числе. Обвиняемые в белых полотняных рубахах стояли перед эшафотом, а сама правительница, одетая на сей раз без особой помпезности, расположилась на невысоком походном троне. Рядом с ней ты узнал Леоса, гранд-маршала Экштейна, прозванного Львом Нульна, маршалов Эбена и Вольфхарта фон Либвицев, архилектора Виссенланда Константина Шварценберга, гроссмейстера Мариуса фон Плаутена из рыцарей-храмовников Сигмара Ордена Черных Молотов, и многих других командующих и придворных.
  Оглашение приговора затянулось: судейский крючкотвор, помимо обвинений, предъявлял публике и доказательства злонамеренности арестованных, которые, рассчитывая на снисхождение, стучали каждый первый на каждого второго, и каждый второй на каждого первого. Смертный приговор всем обвиняемым сопровождался плачем и молитвами, стонами и прошениями о пощаде. Эммануэль же, выждав. Пока все уверятся в неминуемой смерти, вытащила из рукава белый платочек и махнула им, приказывая остановить казнь.
  Понявшись со своего места, она в недолгой, но весьма эмоциональной речи поведала, как ее задело предательство, и как она сожалеет, что ее вассалы и подданные поддались наветам глупцов, и выразила надежду, что под ее началом провинция все же сплотится ото всех бед и угроз. После этих слов было объявлено помилование – приговор оставили неизменным дай Сигмар лишь каждому десятому. Внезапно получившие второе рождение приговоренные, уже одной ногой стоящие в царстве Морра, а также их близкие родственники, со слезами на глазах славили милость курфюрста, а народ запомнил, что правительница может и карать, и быть милостивой.
  Ты же отметил, что среди казненных были в основном простецы да мелкие сошки, лишь пара из приговоренных была из титулованной знати: Эммануэль не действовала себе в ущерб, а лишь припугнула знатные семьи, избавившись только от совсем упертых оппонентов. Вообще, судя по всему, графиня-выборщица знала многое о своих подданных и или хорошо готовилась, или отличалась феноменальной памятью: она помнила всех обвиняемых в лицо, а законы и уложения, в том числе и весьма древние, цитировала на память дословно, чем наверняка тронула бы сердце любого судейского.
  Тебя же все это миновало, и когда репрессии закончились, ты спокойно вернулся к учебе: благо ни мэтр Лоренц, ни твое приятели не пострадали. А вот Оскар фон дер Таннер и Алоис Хедингер, которых ты решил избегать, были казнены, правда, без той помпы, которая сопровождала заговорщиков. Молодые люди оказались не мужеложцами, а самыми натуральными культистами, которые решили искать новые знания в Имматериуме. К счастью, они были слишком восторженны и беспечны, не особо скрывая свои пристрастия, что и позволило без труда вывести их на чистую воду и устранить до того, как они смогли причинить сколько-нибудь много вреда.

***

  В твоем новом доме тебя все больше стали считать за своего – хотя и не забывали о том, чей ты сын. Семейство взяло тебя под опеку, ты же не мешал им жить своей простой жизнью и помогал деньгами: по крайней мере, в этой части жизни все шло своим чередом. Пауль твоими стараниями научился читать хотя бы вывески на лавках, а также писать корявые, угловатые, иногда не до конца понятные послания – но это было уже хоть что-то. По крайней мере, теперь ты мог использовать его куда активнее, и даже, буде возникнет такое желание, направить в Альтдорф или Мариенбург с поручением добыть что-либо, чего не оказалось в Нульне. Да и без таких глобальных планов грамотность слуги тебе была не лишней.
  Твоим штудиям никто не мешал, и ты мог спокойно запираться в твоей тесной комнатке, заполненной небогатым скарбом и книгами, и заниматься тем, что считал нужным. Друзей ты сюда не водил, женщин тоже, так что мог держать свою обитель в том виде, в котором считал нужным. Кстати о женщинах: хозяева несколько раз заводили разговор о том, как грустно, что такой достойный молодой человек пропадает без невесты, но дальше разговоров дело не ушло – ясное дело, ни им, ни их знакомым было не по чину строить матримониальные планы на сына рыцаря. Так что ты был предоставлен самому себе, да к тому же, каждодневно старательно экономя на лишних тратах, обзавелся весьма неплохой даже по нульнским меркам суммой в золоте и серебре.

***

  Правда, последнее время тебе было все не до ставших если не родными, то привычными стен. Не раз ты после долгих занятий с мэтром Лоренцом, засыпал прямо в Университете, а иногда и вовсе обходился без сна, с помощью увеличительного стекла и стопки словарей изучая старые карты, многие из которых попали в Империю диковинными путями. Наставник, души не чая в таком старательном ученике, к тому же наравне с ним ищущем не богатства и славы, но познания, из кожи вон лез, чтобы добыть что-то новое, что можно было бы на пару с тобой изучить. Так ты ознакомился с заметками гномьих путешественников и эльфийскими свитками, богато иллюстрированными книгами аравийцев и записями бесед с ограми-наемниками. По крупицам, по лоскуткам ты собирал информацию об обитаемом мире, его тайнах и сокровищах, о всех живущих и прорастающих.
  И, конечно же, мэтр Лоренц с радостью помог тебе с проектом, выбив у университетского начальства для тебя бесплатные бумагу и чернила, а также предоставив широкий список литературы, посвященный организации тех или иных колоний на практике – замечательный материал, переработав который, ты мог бы сформулировать некоторые общие теоретические постулаты. Для более полного доступа к информации тебе требовалось сдать экзамены – к этому ты и приступил, когда ситуация улеглась.
  Вопросы были непростыми, и задавал их не мэтр Лоренц, но консилиум из ректора и некоторых старших преподавателей. Требовали они многого – простым заучиванием ты не справился бы, но за время работы с наставником ты хорошо развил не только память, но и аналитику. Ссылаясь на труды своих предшественников, апеллируя к дневниковым записям и отчетам, анализируя чужой опыт, ты представлял разные взгляды на поставленную перед тобой проблематику, и вообще выступил блестяще. Финальной стадией была дискуссия с одним из аспирантов о шансах расширения бретонских экспедиций по миру. Ты грамотно разложил ситуацию и смог доказать, что в ближайшие несколько десятилетий от южного соседа не стоит ждать заморской экспансии, и твой визави был вынужден согласиться. Дело сделано: до магистерских регалий тебе еще далеко, зато богатая и обширная библиотека Университета для тебя теперь открыта.

***

  Что фон Рауков, что Альвиницци быстро согласились с твоим предложением – каждый по своим причинам. Первый откровенно скучал, второй же видел в тебе шанс реабилитироваться в глазах общественности. Поначалу, правда, остландец пытался оспорить твое руководство, пытаясь продавить свою позицию за счет старшего возраста и более богатого жизненного опыта, но ты, хорошо знающий свою тему, быстро заткнул его за пояс. Андрей признал твой опыт и главенство, и стал незаменимым помощником в вопросах логистики и действий малых с сил с наибольшим результатом. Бендетто же оказался гораздо более зажатым и дерганым, чем ты предполагал, и добиться от него пользы удалось далеко не сразу. Только после месяца совместной работы он, поняв, что это не попытка выставить его в дурном свете, стал говорить хоть что-то дельное.
  К сожалению, представляя более или менее торговые потоки, Альвиницци был полным профаном в вопросах морских перевозок, что не без труда, но все же признал. Желая хоть как-то компенсировать свою «бесполезность», он дрожащим голосом пригласил вас к себе домой – в поместье «Corvo Bianco», где проживала также его сестра Лючия, по словам юноши, гораздо более сведущая в подобных тонкостях. В доме, кроме молодых людей и небольшого количества слуг, никого не было, так что там можно было еще и организовать «штаб-квартиру» рабочей группы. Правда, для этого пришлось бы допустить к обсуждениям женщину…

***

  Тем временем тебе вернули отданный на изучение клинок. Ты был прав – он оказался выкован эльфами-азурами, причем несколько тысяч назад. Инженеры даже сумели восстановить руны, нанесенные на оружие, хотя смысл написанного от них и ускользал. Они также предположили, что он наделен некой магической силой, но подобные вопросы выходили за пределы их компетенции, так что магические свойства меча, если они, конечно, не рассеялись со временем, оставались для тебя загадкой. Одно можно было сказать точно – эти чары наверняка не несут в себе зла.
  Теперь следовало определиться – отдать ли оружие на изучение магам или, зная авторов клинка, попытаться самостоятельно прочесть их, используя допуск в закрытые раннее части библиотеки. И тот, и другой вариант были небезопасны, но могли принести неплохие дивиденды, если ты все-таки станешь обладателем волшебного оружия с понятными свойствами.

Конечно, слова Эммануэль меня не обманули — да, наверное, и не должны были. То, что она помахала перед моим носом утраченным фамильным титулом, несомненно не было случайностью, мол, «будешь мне верен, и тогда возможно мы пересмотрим некоторые допущенные в прошлом ошибки». Последующие события только подтвердили — меня проверяли на верность, и судя по всему проверкой оказались удовлетворены. Жалел ли я, что не попытался сбросить с госпожи маску, хотя и дал понять, что понимаю ее намеки? Ни на миг. Кто я был в сущности такой, чтобы с наследницы курфюрста срывать покровы, да ещё при первой же встрече?

Новости о Леосе я также воспринял двояко — с одной стороны, если он не затаил на меня обиду, это действительно хорошо. С другой… да, пожалуй, как человек, который ничего не забывает, я действительно считал любой инцидент исчерпанным лишь когда не останется тех, кто будет помнить о нем.

Последующие события показали, что я выбрал правильную линию поведения — оказывается, будущая курфюрст готовила террор.

Предвидел ли я?
Нет.

Оказался ли готов? Как показала практика — да. Моя модель построения взаимоотношений работала на удивление здорово, выяснилось, что если поменьше болтать, не заводить сомнительных знакомств и в целом не подставляться, то власть имущие могут позволить мне существовать по крайней мере в относительном спокойствии за собственную жизнь, если, конечно, то что осталось можно было именовать жизнью.

Теперь у меня по крайней мере были друзья. Или лучше сказать, коллеги? Избранная мной модель общения с Андреем и Бенедетто имела свои недостатки — хотя я был в общем-то честен, если не считать нескольких умолчаний, наша «рабочая» дружба и правда больше напоминала деловое сотрудничество. Иногда мы говорили, конечно, кто и откуда приехал, у кого что за спиной, могли разделить друг с другом чашу хорошего вина… но и только. У меня не было чувства, что если я попаду в настоящую переделку или по каким-то причинам наше сотрудничество прервется, то я зачем-то буду нужен моим «друзьям».

Но за неимением лучшего…

Положа руку на сердце, я не был уверен, что, собственно, в принципе способен на это «лучшее». Если не считать, конечно, Пауля. К мальчику я в самом деле привязался, и едва ли мог представить свою жизнь без наших бесед.

— Представляешь, они снова говорили мне о женитьбе. Я не обижаюсь, знаю, что они желают мне только добра… Но скажу честно, Пауль, женщины — самые хитрые существа в мире.

Почему-то теперь, когда я говорил о женщинах, мне всегда вспоминалась Эммануэль в ее красном платье. Плотная грудь, прижимающаяся ко мне. Особенно часто этот образ приходил ко мне по ночам, что приводило меня в бешенство. Казалось бы, что такого, мужчина желает женщину? Но это была часть меня, которую я не мог контролировать, часть, которая подвигала делать сущие глупости.

Написать ей стихотворение? Увидеться? Пригласить на танец? Рассказать что-то, чего никому не рассказывал?

«Ты спятил, Амэ?!» — тут же взрывался я сам на себя, — «Да она же пачками людей на эшафот отправляет! Вот зачем, скажи, зачем ты ей сдался?! Что она сможет извлечь из этого?! А я тебе скажу что. Дурня, одна штука. Не так мало, кстати. Дурни пригодны к отправке во всякие авантюры, за которые нормальный человек не возьмётся. Но Амэ, ты же не кретин! Сделаешь такое — и сам себя уважать перестанешь, не говоря уже о том, что наверняка станешь персонажем для шуточек в ее ближнем окружении».

— Изобразить беззащитность… Улыбаться… Смеяться… Вести себя так, словно им в самом деле есть до тебя дело, понимаешь? Когда они говорят, то они… знают слова. Знают, что сказать так, чтобы ты почувствовал себя… чем-то большим, чем ты есть. Чтобы тебе захотелось раскрыть им что-то… Но это обман, Пауль. За этими красивыми глазами — пустота, мрак, математика.

Я грустно смеюсь.
Вообще, я чувствовал, что мои отношения с другими людьми совсем мало зависели от поступков этих-самых людей.
Скорее, происходящее напоминало шахматную партию в моей голове.
Довод за, довод против. Ход, контрход.

— Женщина, Пауль всегда заведомо знает, чего или, что уж там, кого она хочет. И получает что хочет. Если по каким-то причинам это не ты — или, например, ей в твоём лице нужен верный слуга, то хоть ты в лепешку разбейся, в лучшем случае удостоишься сочувственной усмешки. А ты рано или поздно разобьёшься в лепешку, потому что видя ее так близко, ты желаешь ей обладать. Она ведь так красива, так умна, там изысканна, так восхитительно хитра… Одним словом, завтра или через год ты наделаешь глупостей. Единственный способ этого избежать — вовсе не видеть женщину.

Иронично, но при всех этих сентенциях именно я стал инициатором того, чтобы привлечь женщину — другую женщину — к работе над нашим общим проектом.

Я предвидел тяжелый разговор с Андреем и потому заранее заготовил аргументы — когда мы издадим наш труд, то несомненно разделим поровну все доходы от тиража, как финансовые так и репутационные. Женщина в качестве соавтора для нас безопасна потому что точно не лишит нас части того, что наше по праву. А на троих делить заметно проще чем на четверых.

— К тому же посуди сам, друг мой. Если позовём кого-то со стороны, то получится, будто мы в нем нуждаемся. Он сможет выдвигать условия, гнуть пальцы. Что до Лючии, это она нуждается в нас, понимаешь? У неё точно не будет больше другого шанса проявить себя. Мы сделаем ей одолжение.

Я не без хитрецы подмигиваю

— К тому же, молодая и горячая тилейка. Эта загорелая кожа, темные волосы, полная грудь… У тебя в этих землях есть будущее, Андрей. О тебе скоро будут говорить как о ведущем знатоке колониализма в Нульне. И могу сказать тебе, правда, по книгам, не по личному опыту — любое будущее выглядит лучше если в нем есть тилейка.

Этот разговор был для меня чем-то… чуть более личным чем обычно.
И не потому, что я живописал товарищу прелести женщин, которых наедине с Паулем крыл почём зря, и уж точно не потому, что объяснял выгоды. Нет, самой личной частью была случайная оговорка «у тебя есть будущее», «о тебе будут говорить».

Первый раз, когда я слегка приоткрыл перед кем-то мои планы.

Второй раз случится в диалоге с мэтром Лоренцом, на сей раз вполне запланировано.

— Я хочу выучить эльфийский.

Сказал я вполне твёрдо.

— То, что нам доступно — лишь переводы. В подлинниках должно быть намного больше — Ултуан это без преувеличения морская столица мира. Представьте, сколько эльфы успели написать путевых заметок, на которые ни разу не смотрел человеческий глаз! Я даже не уверен, что если что-то на эльфийском случайно попало в библиотеку Университета, оно было должным образом изучено. Наши знания в основном касаются Севера, Люстрии и Арабии, но эльфы раскроют перед нами Наггарот и Южные Земли! Мы окажемся на шаг ближе к составлению навигационной карты, где не будет белых пятен! Возможно, Вы могли бы помочь мне с поиском учителя?

Сказанное мной не было ложью.
Лишь о том, что на мысль эту навели меня восстановленные руны на древнем клинке, я предусмотрительно промолчал.

Если вдруг по каким-то причинам, мэтр Лоренц не сможет помочь мне с этим, но например сможет подсказать книги, которые в принципе были написаны на этот счёт (но, например, отсутствуют в библиотеке) — я наберусь смелости и попрошу о помощи… Эммануэль.
А что, наговорила, бабонька, с три короба? Ну мы тебе и припомним «расположение, оказанное нам и нашим научным изысканиям в прошлом».

Я даже официальное прошение заготовил и подложил как приманку здоровенную мышь — фигурально выражаясь, конечно — мол, изучаю возможные торговые перспективы в отношении Атель Лорена. Вот только испытываем острую нехватку относительно книг, посвящённых вопросу…

Но без острой необходимости, я не собирался прибегать к этому козырю. Правители ведь люди занятые. Так разок попросишь о какой-нибудь ерунде, а потом твоё прошение о помиловании уберут в долгий ящик, мол: «А, он наверное опять книжки в камеру просит!»

В общем, я жил примерно так же как и жил.
Мне хватило ума не выступать против змеи с женской головой (и кое-чем ещё от женщины), но и доносительство я считал чем-то ниже своего достоинства.

Я честолюбив — не собираюсь делать вид, что это не так — но я не собирался вымаливать подачки доносами.

Мой мир уже был шире, чем у большинства людей когда-либо будет.

Если я захочу что-то получить — я возьму это.
Дело остаётся за малым — ограничить себя в желаниях относительно того, получение чего от меня не зависит.

И наступит спокойствие.

  Маховик террора, прошедшийся по многим нульнцам, не зацепил ни тебя, ни твоих приятелей, ни мэтра Лоренца. В итоге, можно было сказать, ты вышел сухим из воды. Мог бы на грязной пене этих репрессий подняться и упрочить свое положение? Наверняка. Но это уже был бы не ты: стал бы ты одной из верных болонок курфюрста или просто инструментом – не суть как важно: это был бы уже не Амадей фон Рейнеке, а некто другой, не достойный уважения. Ты жил тихо, и эти тишина и спокойствие стоили гораздо большего. Тем более, что у тебя и без танцев вокруг виссенландского престола планов было громадье.
  Взять хотя бы твой эльфийский клинок – нечастый в землях Империи артефакт былых времен. Не в состоянии сам разобраться с надписью на нем, ты обратился за помощью к мэтру Лоренцу. Преподаватель, не вникая в суть твоей проблемы, но желая помочь перспективному юноше с достойными принципами и умной головой, согласился поискать интересующие тебя словари. К сожалению, знающих речь асуров среди учителей не было, зато удалось выяснить, что руны азраи совершенно не подходят для изучения языка асуров, так что этот путь оказался тупиковым.
  Найденные словари тоже не стали сколько-нибудь значительным подспорьем: в отличие от человеческих наречий, эльфы придавали большое значение порядку слов и всяческим апострофам, уточняющим тот или иной знак. На мече было только три руны, и в первом приближении они читались чем-то похожим на «ветвь» или «меч», «прошлое» или «море», «богатство» или «мягкость» или «гордость», но дополнительные виньетки и завитушки, связывающие их в единую фразу, расшифровке не поддавались. Оставалось только гадать, что имел ввиду нанесший гравировку оружейник.
  В остальном же ты довольствовался либо переводами с эльфийских текстов, самими же эльфами и сделанные, или их вольный пересказ за авторством человеческих ученых. К сожалению, остроухие мало того, что вели свой календарь, так еще – ты не сразу сообразил – пользовались несколькими системами счисления и измерения расстояния, что вносило в их труды для непосвященного путаницу. Нельзя сказать, что эти книги оказались совершенно бесполезными – ты получил общее представление о землях крайнего юга что Старого, что Нового света, и узнал кое-что о прибрежных богатствах Инда, до сих пор остающегося для географов Империи Терра Инкогнита. И все же этого было чертовски мало.

  Это стало основной проблемой, второй же, не связанной, слава Сигмару, со штудиями, стало общественное мнение. Убеждая Пауля в коварстве слабого пола, ты не заметил, как перегнул палку – или же просто мальчик оказался излишне восприимчивым. Как бы то ни было, твой слуга, поверив всему сказанному, стал убеждать остальных в коварстве женской природы и опасностях, таящихся за нежным взглядом и под мягкими кружевами. Вывод у общества был один – юноша стал мужеложцем.
  Соответственно, это же мнение перенесли на тебя. Отец твоего слуги даже приходил разбираться, не совратил ли ты его мальчика, но в тот раз ты смог убедить мужчину, что ему не о чем волноваться. Поверивший словам твоим, он заткнул самых ярых горлопанов, но на каждый роток не накинешь платок – тем более, что на свидания ты не ходил, в бордели не заглядывал, не водил к себе женщин. В общем, вел ты себя неестественно и подозрительно, и стоило только кому-то что-то показаться, как ростки сомнения упали в плодородную почву. Наверное, с этим следовало что-то делать.

  Зато все это меркло перед твоим основным проектом, что ты вел вместе с университетскими приятелями. Может, вы и не стали друзьями, но некоторое взаимное уважения заработали. И если тилеец, случись что, мог бы и отступиться, не желая помогать там, где требуется много усилий, то остландец показал себя с лучшей стороны. Упрямый, как каменный тролль, Андрей фон Рауков считал, что те, кто занимается с ним совместным трудом, должны быть защищены от любых невзгод. Подход этот его был чем-то сродни взглядам рачительного хозяина или заботливого коменданта – это мои люди, и я обязан обеспечить им приемлемое существование. Самое смешное, что такие взгляды у него вполне уживались с признанием тебя главой маленькой рабочей группы.
А вскоре к вашей троице присоединился четвертый участник…

  Работать в «Corvo Bianco» было одно удовольствие. Во-первых, в вашем распоряжении была целая огромная зала на втором этаже, где можно было разложить и огромные свитки карт, кажущихся морями, и поднять над ними горы и утесы книжных стопок, и возвести города из чернильниц, перьев и даже набора статуэток животных из белого мрамора, которыми так удобно придерживать загибающиеся углы. Во-вторых, теперь можно было безо всяких проблем работать ночами – в отличие от Университета, отсюда не выгоняли, да и на свечи тратиться не приходилось. В-третьих, семейство Альвиницци явно не бедствовало, так что многие источники, с помощью которых можно было расширить ваше исследование, попросту покупались.
  Ну и в-четвертых, хотя, возможно, как раз-таки во-первых, четвертый ваш участник, а, вернее, участница, оказалась весьма полезной.
  Лючия Альвиницци действительно оказалась более смуглой, чем большинство жителей империи, с густыми, чуть вьющимися черными волосами и изящной, гибкой фигуркой. В отличие от Эммануэль, тилейка была не столь сильно одарена объемами груди и бедер, но при этом подвижна, как ртуть, и ловка, как кошка. Ее миндалевидные глаза, серые, как утренний туман в горах, смотрели с насмешкой и легким вызовом, а чувственные губы нередко трогала едкая усмешка. Ценители женской красоты могли бы отметить, что ее носик чуть большеват, а легкая горбинка не соответствует канонам красоты, но Лючия на такие мелочи, видимо, внимания не обращала.
  Собственно, игнорировала она и то, что женщине от природы пристало ходить в платьях. Девушка предпочитала роскошным одеждам и пышным юбкам обтягивающие штаны – никаких пышных разноцветных буффов, считающихся признаком хорошего тона! – мягкие кожаные сапоги до середины игры, белые мужские рубахи с пышными рукавами и ажурным жабо, и сверху набрасывала или легкий синий с серебряным шитьем дублет, или алый колет, украшенный тонким шитьем золотой нитью. Но и тут она позволяла себе вольности – вместо тяжелого пояса, на который можно было подвесить меч, тилейка довольствовалась широким кушаком из катайского шелка. К слову, волосы ее тоже были не в высокой прическе, как того требовалось, а были небрежно схвачены лентой в цвет одежды в толстенный «конский хвост».
  Лючия не отказывалась от вина, могла ругнуться на родном наречии, упрямо спорила, если считала себя правой и вообще вела себя несообразно женскому достоинству. Благодаря этому твой тяжелый разговор с фон Рауковым оказался совершенно бесполезен – остландец попросту не воспринял ее, как женщину, тем более что та, чуть поработав с макияжем и подбором одежды, могла запросто сойти за младшего брата Бендетто. Андрей, понаблюдав за Лючией, высказался определенно, заодно исполнив целую оду пышнотелым и золотоволосым северянкам. Ну, по крайней мере. Хотя бы с этой стороны проблем быть не должно.

  С появлением сестры Бендетто почти что дистанцировался от ваших изысканий, добровольно взвалив на себя тяжелый труд искать по книгам то, что вы ему указывали. Лючия же немедленно включилась в планирование, бомбардируя тебя разной степени полезности идеями. Что до морского снабжения и действий флота на прикрытии поселений, тут она, безусловно, могла дать фору всем вам, прочие же вопросы были для нее не столь прозрачны. Вообще, тилейка оказалась не столь гениальной, как расписывал ее брат – она могла и ошибиться, и забыть, и пропустить мимо ушей. Сказывалось и отсутствие системного образования: там, где требовались точные знания, а не талант и экспромт, она пасовала. Впрочем, девушка быстро училась и схватывала все налету – правда, столь же быстро забывала, если считала что-то ненужным и неинтересным.
  В любом случае, ее кипучая энергия оказалась весьма полезной, и нередко последними. Кто засиживался над картами, оставались вы двое. Рауков уходил к себе, утомленный Бендетто спал рядом, свернувшись в кресле у камина, а вы продолжали штудировать источники и проводить аналогии между освоением прибрежных территорий и строительством удаленных форпостов в глубине суши.

Прежде всего, я, конечно, поговорил с Паулем. Серьезно поговорил. Честно говоря, я не рассчитывал, что каждое моё слово окажется достоянием нульнской улицы, и теперь вынужден был исправлять собственные ошибки.

— Пауль, дорогой, свет знания безусловно суть благо, но помимо того, каковы вещи есть, есть и то, какими они выглядят. И это второе — намного важнее. Представь например, что твой друг забрал у тебя яблоко и съел. Ты подошёл к нему на улице и ударил его в лицо — весьма заслуженно! Но что увидят прохожие? Юношу, который напал на другого юношу! И если скажешь ты перед всеми, мол, у меня забрали яблоко — кто будет свидетелем твоей правоты?

Я улыбаюсь, давая юноше возможность понять, что ситуация в самом деле получится паршивая.

— Или вот представь себе женщину. Она несомненно зла — но что видят все остальные? Яркое платье, полную грудь, кроткий взгляд. «Как она благочестива и прелестна!» — говорят все. И если ты скажешь о ней что дурное, по крайней мере публично, что подумают о тебе? Ревность в истине похвальна, но прошу, помни о том, что вещи могут быть восприняты совсем не такими, какие они есть. Потому, как говорил один из императоров древности — «не говори что думаешь, но думай, что говоришь».

Я налил ему немного вина, чтобы он не слишком расстроился от такой отповеди.

— Ведь зачем мы говорим, Пауль? Каков в целом потенциал наших слов? Среди твоих знакомых много тех, кого ты считаешь круглыми дураками, но если ты скажешь им, что они дураки, если даже приведёшь к тому все аргументы — разве они убедятся в этом? Нет. Они всего лишь обидятся на тебя. Мы говорим не только ради утверждения истины — мы говорим, чтобы всем нравиться. Скажи круглому дурню как мастерски он вырезает деревянные свистульки, и не говори, что он круглый дурень — он будет счастлив, и, возможно, сделает что-то для тебя в будущем.

Легко касаюсь груди юноши.

— Здесь — в тебе может гореть пламя праведного гнева. Но здесь

Указываю на его губы

— Должен быть лишь мёд. Даже по отношению к женщинам. Особенно по отношению к ним. Так, если змея заползёт к тебе в постель, ты не должен дергаться, пытаться сбросить ее или убить — ведь тогда она ужалит тебя, и ты умрешь. Но выжди без движения, без звука — и она уползёт. Понимаешь?

Я надеялся, что сумел объяснить основы.

А репутацию и в самом деле следовало поправлять. Честно говоря, по правде я думал попросту игнорировать слухи. Ну говорят и говорят. В конце-концов я уеду. Но мысль о том, что это может повредить защите моей диссертации в дальнейшем, заставила меня изменить мнение.

Тут-то и пригодилась Лючия.
Я относительно честно объяснил ей характер моих трудностей (умолчав лишь о том, что причиной их стала моя нелюбовь к женщинам) — мол, некие нехорошие люди распускают обо мне порочащие слухи, мне так-то плевать, но это может дурно сказаться на судьбе нашей работы, чего я позволить категорически не могу, в связи с чем и придумал следующий план.

Госпоже Альвиницци следовало несколько раз появиться со мной в публичных местах, где я бы тщательно изображал ухаживания за ней. Дарил бы подарки, читал стихи, брал за руку, может даже насозидал бы что-то моей даме. Со стороны самой Лючии требовалось вежливо принимать мои ухаживания, но подчёркнуто держать дистанцию. Ну и конечно — чего я не сказал прямо, но на что намекнул — в обществе быть чуть женственнее.

Поначалу это следовало делать несколько раз в неделю.
Потом — для поддержания легенды — где-то раз в месяц.

«Но Амадей» — воскликнет Лючия, — «Я конечно ценю нашу работу, но не настолько!»

Тут-то я и вложу в мышеловку сыр.

«Как несомненно госпожа Альвиницци знает, поэты порой скрывают свои имена за ложным именем — псевдонимом. Конечно, не в наших силах поместить женское имя на обложку нашей работы, не столько из наших предубеждений, сколько из царящих в обществе. Но госпожа Альвиницци могла бы придумать мужское имя, которое не было бы ее именем, но всё же принадлежало бы только ей. Если госпожа Альвиницци в самом деле тяготеет к научным занятиям, то создавать работы под псевдонимом для неё — единственная возможность публиковать что-то. И появление этого нового имени на титуле книги, которую мы несомненно сделаем выдающейся — чем не заявка на все возможные успехи в будущем?»

Я, конечно, говорю всё это исключительно как друг, единственно из благожелательности и веры в то, что талант должен уважаться независимо от пола. В конце-концов нами правит женщина — кто мы такие чтобы отказывать прекрасному полу в способностях?

Андрей, Бенедетто, сама Лючия — всем я готов предложить самое лучшее. Готов помочь в осуществлении их желаний.

Я хороший друг.

Но наша работа важна для меня.
Наша работа — это дар человечеству.
Великий подарок, который мы делаем будущим поколениям.
Ведь за колониями будущее, и каждый в Империи, кто заинтересуется Новым Светом или Арабией, будет начинать путь с нашей книги.

Я не позволю каким-то слухам помешать нам.
Не позволю нашей книге стать «книгой того мужеложца».

Моя просьба — такое же вложение в работу, как и всё остальное.
И в «ухаживаниях» своих я несомненно буду знать меру, в какой прилична такая игра по отношению от юноши к девушке.
Если же госпожа Альвиницци волнуется о своей репутации и потенциальных брачных партиях, то пусть не беспокоится.

— Слухи исчезают вместе с человеком. Не сейчас, но через несколько лет, меня здесь уже не будет.

Конечно, я рисковал испытывая так одного из моих соавторов.
Лючия была полезна даже когда не выступала ширмой моей личной жизни. Ее отказ несомненно поставит под угрозу уже сложившуюся модель сотрудничества, так что я старался быть как можно осторожнее в словах.

Вообще, в отличие от Андрея, я всегда помнил что передо мной девушка. Вставал если она вставала. Снимал шляпу если она появлялась и никогда не снимал при ней перчаток. Придерживал дверь. Не выражался, не повышал голос.
Если я был не согласен с какими-то ее идеями, то никогда не говорил «нет, это чушь» (как мог, особенно если был сильно не в духе, сказануть Андрею или Бенедетто — правда, потом всегда извинялся), но всегда говорил «это интересная мысль, но следует ее тщательно обдумать».
Если соглашался, то делал это уважительно.
В отличие от Пауля фразочки в духе «неплохо… для женщины» я предпочитал оставлять в голове.

Забавно, но со всеми ними я прежде всего пытался понять, чего они хотят. Вот Андрей вероятно хочет заработать себе имя — иначе не пошёл бы в университет. Бенедетто просто не хочет быть один, ему важно чувствовать сопричастность и то, что его воспринимают всерьёз. Лючия же хочет быть мужчиной.
Желаниям всех троих я готов был содействовать по мере моих скромных возможностей.

Что же до клинка, здесь я вынужден был последовать тому сценарию, который до последнего не желал реализовывать.

Разве что, от официального прошения по здравому рассуждению всё же решил отказаться. Вместо этого, я написал частное письмо, выдержанное к не столь строгих тонах — по моим меркам, разумеется.

Я рассыпался в извинениях, что отрываю владычицу от дел правления на свои мелкие дела, долго и пространно желал долгого правления, и , наконец, припоминал госпоже фон Либвиц ее благожелательность ко мне в прошлую нашу встречу (где-то здесь вставлен ещё тонкий комплимент ее красоте).

Мои ученые занятия, имеющие целью возвысить славу нашего благословенного Сигмаром владения как величайшего в Империи центра мудрости, столкнулись с известными трудностями в свете незнания мной эльфийского языка.

Я слышал, что специалисты в данной области есть в Имперских Коллежах — но как госпожа курфюрст несомненно знает, корпоративный дух порой весьма неблагожелателен к чужакам.

Если я просто попрошу у магов возможности посещать отдельные лекции в их учреждении, то вероятно получу отказ.

В связи с этим я (ещё абзац пространных извинений) нуждаюсь в помощи владычицы, ибо слово ее в Нульне закон для всех.

Я покорнейше прошу предоставить мне рекомендательное письмо для предоставления в магический коллеж о моем зачислении туда в качестве вольнослушателя, с предоставлением мне права посещать отдельные занятия, посвящённые эльфийскому языку.

(Ещё абзац пространных благодарностей в случае, если госпожа курфюрст сочтёт возможным и желательным удовлетворить мою просьбу)

(Подпись)

(К сему письму прикладываю сочиненную мной оду госпоже фон Либвиц и надеюсь, что она найдёт мои скромные поэтические опыты развлекающими)

С одой меня занесло, признаю.
Но я, как и всегда, решил, что просить не давая ничего взамен — дурной тон.

Так что, пользуясь своим недурным образованием и, кажется, недурным вкусом, я потратил несколько вечеров на создание оды госпоже курфюрсту, где упомянул и ее красоту, и таланты, тактично обошёл стороной вопрос террора, зато упомянул помилованных заговорщиков, завершив всё крещендо, посвящённым милосердию правительницы, ее любви к подданным и заботе о будущем всего владения.

Получилось, кажется, неплохо.

  Ты рассказываешь Паулю о том, что надо и не надо говорить, приводишь примеры и объяснения, упираешь на логику и стройность изложения. В ответ – пустые глаза, исполненные непонимания, и судорожные кивки. Ты понимаешь, что для почти необразованного слуги твои сентенции выглядят странными, а тезисы звучат сродни молитвам или заклинаниям – ничего не понятно, но зато внушительно. Простой паренек, привыкший к тому, что на уме, то и на языке, с трудом мог воспринять иной подход. Но, кроме того, ты видел, как зерна твоих слов падают на плодородную почву пустого разума, прорастая там всходами – он не понимал сказанное, но безоглядно верил.
  Ни вопросов, ни уточнений – ничего не последовало из твоей речи. Пауль просто принял все сказанное за истину, которую, как известно, сомнению не подвергают. С тех пор юноша перестал делиться с окружающими тем бисером знаний, что дарил ты ему, оставляя сокровища интеллекта только для себя. Однако, ясное дело, встречаться с женщинами он, чтобы обмануть общественность, не стал, продолжив держать себя на удалении от всех «злокозненных чудищ в очаровательном обличье».

  Ты же избрал другой путь, решив спасти свою репутацию с помощью одной из тех особ, кто могли бы с не меньшей легкостью погубить ее. Ты решил зайти сразу с нескольких сторон, подвесив перед своей жертвой иллюзию добровольного согласия и преференций, словно морковку перед тем ослом из притчи. И, кажется, это сработало – по крайней мере, синьора Альвиницци, выслушав твои предложения, не рассмеялась и не ответила отказом – напротив, девушка серьезно покивала и, не торгуясь, согласилась. Лишь спустя некоторое время по одной из оговорок Бендетто ты понял, что послужило причиной такого решения – сожаление к тому, кто по воле слепой толпы мог оказаться за бортом. Сам Бендетто из-за нерешительности и склонности молчать, когда нельзя не говорить, уже стал жертвой общественного мнения, и тилейка не желала, чтобы кто-то из важных для нее людей – а ты, судя по всему, к ним относился – тоже оказался съеден жадной до сплетен публикой.
  К слову, к идее работать под псевдонимом она отнеслась совершенно индифферентно. Чуть позже, когда вы уже гуляли вдвоем, она пояснила такую позицию: слава человека ученого Лючию совершенно не привлекала, ей дороже были сами знания, чем свидетельство того, что она может применять их на практике. Равно ей была важнее и сама практика – знания, как утверждала девушка, хороши лишь тогда, когда приносят пользу человеку или обществу. Тот, кто чахнет над пыльными книгами, выискивая в них крупицы правды ради правды, чаще всего работает в пустоту, в отличие от того, кто использует новооткрытое в жизни. История и география, этикет и свободные искусства хороши, когда их есть, к чему приложить – например, к расширению семейного дела. В Тилее женщины в принципе более свободны, чем в Империи, так что шанс принести что-то новое и полезное дома весьма неиллюзорен.
  Именно потому, что юг куда более волен, чем строгая Империя или горделивая Бретония, госпожа Альвиницци не опасается за свою репутацию, и может позволить себе прогулки и свидания без опаски, что это как-то повлияет на ее будущее. В конце концов, она не собирается искать свою судьбу ни в Нульне, ни во всей остальной Империи, а имеет виды на возвращение домой после завершения обучения брата – а там уж всем будет глубоко безразлично, какие слухи о ней ходят, и вообще ходили ли у северного соседа.

  Осторожный и рассудительный, ты решил перепроверить услышанное у Бендетто, тем паче что в его правдивости ты не сомневался – когда юноша начинал лгать, у него непременно краснели уши так, что только шляпа бы и спасла. Как оказалось, Лючия была не то, что права – блюдя внешнюю пристойность, она не поведала тебе всего. Тогда как в Империи благочиние и супружеская верность считались достоинством, а в Бретонии к этому прилагался еще и культ прекрасной дамы, а фривольные отношения были уделом только молодых холостяков, то в Тилее постельные подвиги были признаком гордости и для мужчины, и даже для женщины. Более того – там совершенно спокойно относись к однополой любви, и о связи кондотьера и оруженосца, торгового принца и прекрасного пленника, благородной леди и прекрасной морячки пелось не меньше кансон, чем о любви классической, между юношей и девушкой. Воистину, юг был подлинной обителью разврата, наверное, только милостью Мирмидии не попавшей в рабство к Слаанеш.
  Впрочем, как уточнил тилеец, сразу ставший ершистым при одном подозрении на то, что задета честь сестры, Лючия для тилейки ведет достаточно скромную и примерную жизнь, интересуясь науками больше, чем балами, и вспоминая о том, что вендетта никогда не заканчивается, чаще, чем о необходимости посетить куафёра. Такое поведение в стране торговых городов тоже вполне приемлемо – были случаи, что женщины возглавляли и кондотты, и корабли, и процветающие торговые дома, не говоря уж о политике.
  С такой вот девушкой тебе предстояло ходить на «свидания».

  Но если ты опасался, что госпожа Альвиницци будет щеголять подле тебя в мужском наряде, ты заблуждался. На встречу, назначенную перед ратушей, она прибыла в легком ландо, резко дисгармонирующим с тяжелыми имперскими каретами. Когда же тилеанка спустилась на неровную брусчатку, ту убедился, что она наряжена в полностью закрытое платье, оставляющее открытым взглядам только точеную шейку да кисти рук, прикрытых тончайшими перчатками. Темно-бордовая, цвета густого старого вина ткань была расшита черненым золотом и маленькими агатами и украшена ажуром темных лусинийских кружев – неброская роскошь, которая, как ты уже знал, стоила весьма немалых денег. Вот только крой этого платья совершенно не соответствовал тем требованиям, что предъявляла к женской одежде безжалостная мода. На поверку кажущаяся тяжелой ткань оказалась легкой и воздушной, парящей облачком при ходьбе, хоть и не приоткрывающей вид на стройные ножки. Корсет, который имперки предпочитали делать ярким и богатым, был в тон с платьем и почти не выделялся, а вырез, прикрытый кружевом, не давал пищи для глаз, оставляя при этом простор для фантазии. Собранные на затылке вволосы ее, вместо барбетты или омюза, геннина или считающегося верхом бесстыдства берета прикрывала легкая шляпка типа аравийской фески, совершенно не скрывающей ни прическу, ни жемчужную тоненькую сетку, ни уж тем более вьющиеся локоны на висках. Но зато лицо ее против обыкновения было прикрыто легкой кисейной вуалью – совершенно прозрачной, но все же смотрящейся в Нульне весьма экзотично.
  Лючия оказалась приятной собеседницей, способной поддержать почти любую тему, хотя знания ее в большинстве из них были не столь глубоки, как твои. Зато она обладала очень внимательным взглядом, подмечающим всякие мелочи, и не стеснялась отпускать забавные и ехидные комментарии о напыщенных расфуфыренных девицах, с трудом передвигающих ноги, нобилях с надутыми щеками, похожих на готового пустить ветры быка, о переругивающихся кумушках и впаривающих ненужное под видом сокровища торговцах. А еще она умела слушать и слышать – не частое в наше время качество.
  Ты старался держать в общении с ней дистанцию вежливости. Лючия же в свою очередь тоже не вешалась тебе на шею и не выторговывала поцелуй или объятия, поддерживая реноме благовоспитанной дамы. Но при этом девушка вела себя вполне естественно, словно вы встречаетесь уже долго и чувствуете себя подле друг друга совершенно комфортно и не натужно. Она расточала улыбки только для тебя, смотрела в глаза только тебе и совершенно не пыталась очаровать кого-либо еще. В общем, за исключением большей живости и доли непосредственности, тилейка вела себя так, как и следует вести уважающей себя девушке рядом с благородным ухажером.

  Пока ты продолжал работать над своим Opus Magnum и восстанавливать репутацию, великолепное письмо лежало в канцелярии курфюрста – курфюрстерин, как вспомнили старое слово некоторые. Наверняка бы ты получил ответ, тот или иной, но жизнь снова внесла свои коррективы. В начале лета скончался император Луитпольд I фон Хользвиг-Шлизштейн – и в Империи наступило очередное междуцарствие, когда курфюрсты и их вассалы пытаются силой оружия решить давние споры.
  Почти сразу же после того, как Эммануэль укатила в Альтдорф на заседание Большого Совета, на ее земли покусилось сразу двое соседей – Этелька Топпенхаймер, великая баронесса Суденландская, и Мариус Лейтдорф, курфюрст Аверландский. Войска Суденланда действовали нагло и нахраписто, пытаясь занять города и села по южному берегу Золла, и оповестить всех, что вернулись подлинные хозяева этих земель. Цель аверландцев была несколько тоньше: переправившись через Рейк, она двигались по провинции, пытаясь взять в кольцо рыцарские замки и принудить феодалов угрозой осады и разорения воздействовать на Эммануэль требованием проголосовать на выборах Императора за Лейтдорфа. Сами Аверландцы, кстати, при этом воевали с Талабекландом, пытающимся вернуть себе ряд владений на северном берегу Авера, захваченных Аверландом почти сто лет назад.

  По итогам всего этого безобразия некоторые лекции были временно прекращены, многие студиозусы разъехались по своим враждующим провинциям. Оставшихся же собрали в центральном зале по приказанию местоблюстителя престола маршала Эбена фон Либвица, дяди Эммануэль. Старый вояка поставил вам ультиматум – в недельный срок уладить свои дела и вступить в армию. Варианта, что кто-то откажется, он, кажется, не рассматривал.
  Бендетто сразу же сказал, что воевать не пойдет, а вместо этого пошлет в войско десяток наемников – давняя тилейская традиция. Андрей, хоть и был остландцем, безапелляционно заявил, что будет воевать – между Виссенландом и его родной провинцией конфликтов нет и в помине, а значит, его чести ничего не угрожает. Оставалось и тебе решить, что предпринять и куда податься.

—…Всё дело в масштабах того, что попадает к нам в руки, понимаете? Я всегда извлекаю из этого максимум. Дайте мне человека, и я сделаю его знаменитым. Дайте мне деревню, и она будет процветать. Дайте бумагу, чернила и надежных совавторов, и я создам трактат о колониальной экспансии человечества. То есть мы создадим, конечно.

Оговариваюсь. Я не привык к столь неформальным беседам с кем-то кроме Пауля. Мне приходится выбирать слова, и это нормально, но в живой беседе на это часто нет времени.

— Сама жизнь есть ничто иное, чем наше свободное волеизъявление. Если у Вас в руках есть монета, и Вы хотите стакан вина, Вы велите слуге принести вина. И наслаждаетесь изысканным вкусом. Но здесь-то и закрадывается несовершенство жизни. Что делать, если у Вас нет монеты? А ведь чем сложнее и изощреннее Ваши желания, тем более редкие ингредиенты требуются для его осуществления. К примеру, вопреки моей глупой оговорке, я бы никогда не справился с трактатом о колониях без Вашей помощи. Умер бы над книгами.

Короткий смешок

— Несовершенство жизни бывает глобальным — если я знаю, как сделать некую деревню преуспевающей, это вовсе не значит, что мне в самом деле кто-то даст эту деревню в управление. Так, например, наша работа не состоялась бы, не поступи я в университет. Но бывает и персональным. К примеру представьте, что на мое любезное предложение поработать вместе, Андрей ударил бы меня прямо в нос. И никакого трактата о колониях. Вот почему, Лючия, я со временем покину Старый Свет. Кем я стану здесь — достаточно просто предсказать при минимальных знаниях. Я это вижу, и мне это не нравится. Но вот кем я стану там… Это вопрос намно-ого сложнее. Впрочем, кажется, Вы заскучали. Мои извинения. Временами, я бываю довольно болтлив, хотя обычно Пауль — единственный мой собеседник. Не считая моих дорогих друзей, конечно. Не представляю, что бы я без вас делал. Без Андрея, без
Бендетто, и конечно без Вас, Лючия. За нашу дружбу.

Поднимаю стакан.

— Но довольно обо мне. Прошу, расскажите мне о Мирмидии. Мне безмерно интересна тилейская религия. Кто знает, возможно Вы даже сделаете меня прозелитом!

Госпожа Альвиницци была родом из совсем другого мира. Более свободного мира, более хаотичного. Из ее рассказов, я понимал, что мне бы в Тилее вероятно не понравилось — слишком много лишних эмоций для человека, чья личная жизнь ограничивалась пятью минутами бесшумного движения ладонью за ночь и ещё пятью минутами тщательного отмывания рук.

И о чем спрашивается здесь слагать песни? Как наличие свидетеля, или, вернее, соучастника, сделает потребности плоти чем-то прекрасным?

В конце остаётся лишь грязь на бедре.

На самом деле, я боюсь ее, этой госпожи Альвиницци.
Это странное чувство впервые посетило меня, когда Бендетто рассказал мне о моём сокрушительном дипломатическом провале. Я ошибся, неправильно оценил ситуацию, и в итоге вляпался — да, легко, но всё же вляпался. Таковы вводные.
Но вот что та пестрая палитра эмоций, которые я испытал узнав о своей ошибке, была страхом, я понял не сразу.

Я категорически не воспринимал людей если не имел рычагов давления на них. Взять Андрея — мне было чем его прижать если возникнут… осложнения. И уж точно мне было чем прижать бедненького маленького Бендетто.

А вот с его сестрой вышла ошибочка. Мой расчёт строился на том, что Лючия желала поступить в университет дабы реализовать свой потенциал, но как оказалось, для неё это было чем-то вроде каприза аристократки.

Наша работа не была для неё билетом в жизнь — скорее любимым хобби, занятным боковиком от чего-то ещё.

А значит, у меня катастрофически отсутствовали на неё рычаги.
Я не мог прижать ее если что-то случится.

Даже наоборот, в известной степени я зависел от неё — ведь я привык к удобствам Corvo Bianco и профессионализму девушки.

А теперь зависел ещё и в вопросе репутации.
Я сам подарил ей досаднейшую историю о том, как «тот мужеложец лишь изображает роман со знатной иностранкой».

Потеря контроля пугала меня и вгоняла в паранойю.
Сейчас мы на одной стороне, но что если это изменится?

Эммануэль фон Либвиц и ее «как там нога твоего дяди» повлияли на меня сильнее чем я готов был бы признать.

Наверное поэтому я начал позволять себе с госпожой Альвиницци немного более откровенные разговоры, чем со всеми остальными. Чуть больше рассказывал о себе. Вежливо попросил о возможности когда мы наедине обращаться друг к другу по имени.

В такой доверительной интонации, в демонстративно открытой спине, для меня заключалась стратегия защиты — если я не мог обезопасить себя держа в руках привязанную к чьей-то шее петлю, то демонстративно привязывал ее к собственной.

Разве не так же я поступал с Эммануэль?
«Ты — госпожа, вот моя жизнь, распоряжайся ей».

От меня не должно исходить даже тени угрозы.
Покажи дающую руку и спрячь берущую — так я жил.
Но если вдруг оказывается, что мне нечего дать, а значит и нечего отнять… Что делать в такой ситуации я пока не знал. Ужасная, мерзкая ситуация.

Какая-то звериная интуиция подсказывала мне, что ответ связан с Бендетто. Ведь в отличие от меня, люди не живут в пустоте. У них есть те, о ком они по-настоящему заботятся, и для Лючии это брат.

Я не могу навредить ей, но я могу навредить ему.
Это неестественная мысль — ведь я не собирался делать ничего подобного. Но каким-то странным образом мысль эта успокаивала меня.

Я был в опасности, да. Но ещё я был опасен. Я мог в случае чего заставить считаться со мной, да, я набросил петлю на собственную шею: но горе тем, кто попробует ее затянуть.

Если бы ещё где-то лежали рычаги давления на Эммануэль…
Но подобные рычаги были разве что у курфюрста аверландского.

Мариус Лейтдорф, конечно, выбрал момент как нельзя хуже для моей работы. Потом, когда (если) госпожа курфюрст — в варп феминитивы — вернётся, ее канцелярия наверняка будет завалена прошениями за все месяцы или даже годы войны. И прошения эти будут из разряда «дом сгорел, родных убили, помогите».
А тут Амэ со своими книжками.

Да тролль с ним с эльфийским! Работа встанет! Отказаться от призыва я не смогу, да если бы и выбрал пустить свою репутацию под откос — без Андрея всё будет явно куда труднее, и потом, в мирное время, мне обязательно припомнят как я «отсиделся». Если, конечно, не арестуют раньше. А сколько война продлится, как я и сказал, не знает никто. Может месяц, а может это очередная смута лет на дцать.

Как человек, бывавший на войне, я мог сказать, что армия воплощает в себе буквально всё, что я ненавидел в жизни, но и как избежать службы не навредив при этом моей репутации, я не знал.

Следует уметь признавать поражения и в данном случае господин Лейтдорф сбил меня с небес на землю.

Впервые за очень долгий срок я не знаю, что мне делать.
Знаю только, что мне следует с кем-то поговорить и на роль эту нашёлся только один кандидат.

— Как видите, Лючия, я потерпел поражение. Теперь я в ловушке — если отправлюсь в армию, то снова вернусь к тому, с чего начал и к чему дал себе слово не возвращаться. Откажусь — получу клеймо похлеще того, которым меня едва не наградила молва.

Да, при всем том страхе, который я испытывал всякий раз в ходе наших встреч, я парадоксальным образом испытывал к Лючии симпатию, хоть и не совсем ту, какую мужчина испытывает к женщине. Фигурально выражаясь, я не хотел залезть к ней под платье — но мне нравилось само платье.

К тому же, я был слегка пьян.
Или не слегка.

— Столько лет планирования — всё насмарку. Хотите расскажу историю? Начало ее вы знаете — я рос в маленькой крепости в окружении солдатских сыновей. И, как, возможно, догадываетесь, это была довольно одинокая жизнь. Вокруг меня было много людей, но никто из них не был похож на меня. Но вот однажды в нашу крепость приехали два ребёнка извне. Мальчик и девочка. Дети эти превосходили меня по рождению, но я тогда не вполне осознавал насколько, и, признаюсь, несколько наивно, подумал — наконец-то я найду себе друзей. Настоящих друзей, как в романах. Тех, что обмениваются письмами в разлуке. И знаете, что было дальше? Мальчик вызвал меня на дуэль с боевым оружием. А девочка смотрела как мы сражались, и улыбалась.

Оскаливаюсь, впервые за очень долгий срок давая выход старой боли.

— Так мы и познакомились с Эммануэль. Едва ли эта встреча что-то значила для неё, просто ещё одна деревенщина, сын мелкого вассала, но для меня она навсегда определила status quo. Мальчики желают со мной подраться, а девочки посмеяться, глядя на поединок. В тот раз я выиграл. Но если бы и проиграл, и был бы ранен, даже очень тяжело — всё было просто забавой, понимаете, Лючия? Все мои действия, как бы тщательно я их не продумывал — просто забава. Порой я удивляюсь, как сильно то, с чего мы начинали, определяет наш путь.

Залпом опрокидываю ещё чашу вина.

— Я помню обиду, которую испытал когда Леос меня вызвал, а Эммануэль «великодушно разрешила» бой. Я вырезал из себя ту часть, которая ждала, что мы с мальчиком и девочкой поиграем вместе. Выжег ее с корнем. Когда мы снова встретились, я дал ей понять — она может заставить меня драться ради ее забавы, но она никогда не заставит меня сражаться ради неё. Это была гордыня, конечно. Мне нужно было играть, изображать ветер в голове, неловко нахваливать ее грудь и делать вид, будто хочу того же, чего хотели все в той зале. Но я хотел дать ей понять, что вижу ее. Что ни одна ее улыбка, ни одно ее слово больше не обманут меня. Она в силах приказать мне умереть за неё, но не заставит жить ради неё. А скоро я и вовсе покину ее владения, и хотя она вряд ли даже заметит это — я освобожусь, вздохну свободно. В Новом Свете я сам мог быть курфюрстом, мог быть королем, мог быть богом!

Чаша со стуком опускается на стол.

— А теперь знаете, что мне придётся сделать? Ехать в Альтдорф и там ползать на брюхе перед ней, чуть не умоляя, чтобы она заметила меня и позволила быть для неё достаточно полезным, чтобы потом все забыли о моем отсутствии на войне — и, смешно сказать, просто позволили мне и дальше заниматься тем, чем я уже занимаюсь! Мне придётся снова драться с мальчиками для забавы очень, очень капризной девочки. Значит ли это, что с моих восьми лет я не сделал вперёд ни единого шага? Или просто пропасть, разделяющая меня и ту девочку, так велика, что шаги мои подобны шагам муравья, пытающегося пройти из Бретонии в Великий Катай? Я не знаю.

Тут в моем усыплённом вином рассудке что-то проясняется.
Я понимаю, что едва ли не изливаю душу тилейке, раскрывая нечто такое, о чем я никогда и никому не говорил.
Причём еще и относительно действующего курфюрста!
Да-да, той самой, что людей на плаху отправляет!
Что дальше?
«Мальчик под повозкой»?
«Мальчик в спальне?»
«Мальчик, на поле боя поджимающий к себе раненую руку?»
«Уже не совсем мальчик, ищущий себе друзей среди тех, кого можно использовать, а при случае и прижать?»
Или я начну предлагать ей пожениться и наплодить поколение сероглазых богов, которые захватят Люстрию?
Не, пора приглушать этот фонтан.

Когда я произношу следующую фразу, мой голос звучит чуть более ясно.

— Ладно, я наговорил Вам всякой ерунды, за которую потом мне будет стыдно. На самом деле это всё была… сильно затянутая преамбула. Важно лишь то, что я собираюсь в Альтдорф. Работать в местных библиотеках и заодно лиз… целовать подол платья госпоже курфюрсту, чтобы нам после войны позволили спокойно закончить нашу книгу.

Улыбаюсь, на сей раз вполне искренне.

— Хотите поехать со мной, Лючия? Мы неплохо сработались и в Альтдорфе мне бы пригодилась Ваша помощь — с библиотеками, конечно, не с поцелуями подола платья. Думаю, посреди войны Нульн станет куда менее гостеприимным местом чем обычно, особенно если будет осада. Представлю Вас госпоже курфюрсту как моего друга, соавтора и незаменимого партнера. Можем взять с нами Бендетто — ему наверное тоже будет тяжело в… нынешних условиях.

***

С Андреем, я говорил уже трезвым.
И это тоже был искренний, хоть и менее экспрессивный разговор.
Неизвестно, сколько будет продолжаться война — месяц или десять лет. Наша работа должна быть продолжена. Я не могу позволить себе попасть в армию на годы. Нет, в Альтдорфе я возможно смогу сделать что-то, чтобы эта война закончилась поскорее и без пролития рек человеческой крови другими людьми.

Но я уважаю выбор Андрея.
Я прошу его беречь себя.
Это самое главное на войне — выжить.

Не лезть напрасно на рожон.
В связи с этим у меня к нему есть просьба, ну, или предложение.
Ему ведь всё равно, где именно служить?
Это не его война — это долг чести, и этот долг необходимо выполнить.

И есть одно место под названием форт Роткирхен.
Там комендантом служит мой отец.

Мне было бы куда спокойнее если бы моя семья присмотрела за моим лучшим другом — а мой лучший друг на этой войне присмотрел за моей семьей.

К тому же, я напишу родным письмо, чтобы Андрея приняли так, как будто домой вернулся я сам и попрошу отца определить его на пост, соответствующий его благородству духа и рыцарскому достоинству.

Разумеется, я не могу настаивать, если сердце моего друга жаждет битвы и отправки на передовую.

И в этом случае — мой старший брат, Адальберт, служит в войсках курфюрста, в рядах рыцарей Империи. Мой средний брат, Людвиг, служит в элитном отряде «Молниеносных».

Не примет ли Андрей от меня хотя бы письмо к одному из них с просьбой ходатайствовать о его, Андрея, зачислении в ту же часть?

Я знаю моих братьев, они сделают все возможное.
И знаю, что в бою у моего лучшего друга будет плечо, на которое он сумеет опереться.

  Она умеет слушать – редкое качество в наше время. Не как Пауль, который ловит каждое слово и принимает его словно откровение: она пропускает сказанное через себя, осознает и при необходимости задает уточняющие вопросы, или просит рассказать подробнее, или интересуется тем, что упомянуто было вскользь. Ты понял, что тилеанка не просто слушает – она слышит. Может, она и не со всем согласна, но твое мнение, и право на это мнение, она уважает. Наверное, это связано с ее родиной, где социальная лестница покорна не только крови, но и, помимо богатства, уму. В Империи это тоже есть, хотя и в меньшей степени – тут слишком много ретроградов, считающих умствования излишними. Неглупых и понимающих тоже хватает – но за них тоже не так-то просто зацепиться. Остается радоваться, что ты не в «рыцарственной и благородной» Бретонии – там подняться над собой иначе, чем мечом, почти невозможно.
  - Мне кажется, - говорит она, - проблема еще и в понимании. Сколь бы ты прозорливым не был, но, управляя деревней, например, ты все равно столкнешься с непредвиденными сложностями, человеческой глупостью и проблемами, не охваченными разумом прежде. И можешь затянуть принесение положительного результата – в моменте, но все же. Дурак решит, что ты плохой управленец, раз стало хуже, чем было, умный же поймет, что все оказалось лучше, чем могло бы быть, и что опыт появляется только с практикой. Увы, - улыбается Лючия, - большинство хочет всего и сразу.
  Другие же ищут рекомендации, и не понимают, что человек без них может быть куда ценнее, потому что он еще молод, не испорчен подстраиванием под других и пылает кипучей энергией. Хотя… - потянула она. – это две стороны одной медали: люди не видят дальше собственного носа и боятся рисковать, предпочитая действовать проверенными способами.
  И тут мы приходим к другой проблеме: имея даже на руках трактат, расписывающий, как поднять новообразованную колонию на ноги, глупец может решить поступать по-своему и, закономерно провалившись, назвать книгу вредной. Приятнее же повесить свою вину на других, верно? А если ему будет сопутствовать удача – это будет его заслуга, а не какого-то там автора или коллектива. Я умею слышать, и давно поняла, что люди в большинстве своем считают себя самыми лучшими, и не пытаются опираться на пути на других. Это как если бы вы решили работать в одиночестве, считая, что прочие вам только мешают. Возвращаясь же к разговору, тоже нередко встречается, что люди действуют семейственно, где один тянет другого вне зависимости от его талантов. И это беда для тех, кто пытается занять достойное себя место сам.

  Вы останавливаетесь у лоточника купить яблок в меду. Твоя спутница, даром что считается в империи иноземной дворянкой, с продавцом торгуется, как будто от этого зависит его жизнь. Короткая перепалка – и смущенный мужчина продает сладости чуть ли не втрое дешевле. Вы идете дальше по Пушечному проспекту, а торговец удивленно глядит вам вслед, и во взгляде его читается смешанное с удивлением уважение.
  - У нас нельзя не торговаться, - поясняет девушка, - иначе обдерут, как липку. Любой trafficante дает наценку в надежде стать богаче за счет простака, и самое лучшее дело – договориться так, чтобы и он в накладе не остался, и ты не разорилась. Плюс к тому, споры и торг на более серьезных уровнях помогут завести новые знакомства, показав, что ты бережешь свой кошель и не полезешь в невыгодные дела. К сожалению, - она негромко смеется, - для Империи это не всегда актуально. Тут не меньше, а скорее даже больше, ценится рыцарская щедрость, а привычка разбрасываться золотом считается признаком благородства. Потому-то наши дельцы так любят вашу, да и бретонскую тоже, знать – всегда можно при доле удачи понести усилий на денаро, а получить не то, что сольдо – полновесную лиру.

  Ваш разговор переходит к вопросам веры, и Лючия рассказывает о Мирмидии – достаточно спокойно и обстоятельно, чтобы понять, что фанатизма и божественного рвения в ней ни на йоту.
  - Солнечная Мирмидия – дочь Верены и Морра, сестра Милосердной Шалии. Она покровительствует войне и стратегии. В отличие от вашего Сигмара, требующего слепого повиновения и физической силы, и чтимого особенно рьяно в Мидденхейме Ульрика, выступающего за безрассудную отвагу и дикую жестокость, она воплощает науку и искусство войны, умение действовать максимально эффективно при минимальных затратах и потерях. В раннем детстве ее передали смертным родителям в Ремасе, и она стала девой-воительницей, мечом справедливости и воплощением цивилизации, в противовес варварству. Говорят, что Сигмар ведет на войну, а Мирмидия – возвращает с нее.
  Впрочем, я, чтя ее достоинство и стремление защитить мир культурный, чаще молю о помощи мудрую Верену, потому что знания и таланты в наше время значат не меньше, чем меч и щит, и сами при нужде могут стать оружием. Впрочем, я ищу в ней именно мудрости – стремления к правосудию и справедливости во мне не так много: я все же не законник, чтобы превыше всего ставить порядок. Это, - улыбается тилейка, - не значит, что я ищу свободы и беспорядочности, но такой приверженности к строгой упорядоченности, как желает видеть она, во мне, увы или к счастью, нет.

***

  Твое решение отправиться в столицу произвело впечатление на всех. Больше всего, конечно, на молодого фон Раукова. Он, хоть и принял твою протекцию и подал ходатайство о зачислении в ряды «Молниеносных», но все же считал сделанный тобой выбор в корне неверным – но, по крайней мере, он не сказал «недостойным». Приоритеты расставлены: для остландца ваш труд и то будущее, которое он формирует, меркнет перед воинской славой, и возможность его продолжить не стоит ничего, что могло бы перевесить походы и перестрелки даже не ради защиты своей страны, но во имя удовлетворения амбиций курфюрстов.
  Фон Рауков охладел к тебе, стал разговаривать подчеркнуто нейтрально, и так длилось дня три. А потом он… заговорщицки подмигнул тебе, и признался, что немного обижен на твою скрытность, хотя и все понимает. Ты терялся в догадках, пока Бендетто не пролил свет на странное изменение поведения вашего приятеля. Лючия без твоего ведома по секрету шепнула Андрею, что ты хочешь попросить у курфюрста фон Либвиц некое тайное и опасное задание, достойное и твоего мастерства, и твоего ума, считая, что такое дело, хоть и не принесет много чести и славы, пойдет на пользу твоей госпоже и всей провинции. Этой наглой, неприкрытой лжи оказалось достаточно, чтобы суровый северянин сменил мнение. А, главное, по возвращении тебе и не надо было ничего выдумывать: хватило бы сделать серьезное лицо и сослаться на страш-шную тайну. Кажется, вот оно – опосредованное влияние.

  Альвиницци к твоему решению отнеслись достаточно спокойно: уж они-то идти на войну не собирались. А вот предложение поехать с тобой брата с сестрой удивило. Они надолго заперлись в покоях Лючии, обсуждая что-то, одним им ведомое, после чего, вернувшись в облюбованную вами для исследований гостиную, оповестили тебя, что Бендетто остается в Нульне «на хозяйстве», беречь дом и контролировать безопасность торговли, идущей под покровительством их Дома, а Лючия едет с тобой – столицу повидать, собрать информацию о том, что надо в Альтдорфе и, по возможности, поспособствовать укреплению позиций семьи среди сильных мира сего. Ну и, конечно, заодно и помочь тебе в исследованиях: тут тилейцы были совершенно единодушны, что важный и серьезный научный труд не терпит не только суеты, но и ненужных простоев, будучи априори важнее веселых для кого-то пострелушек.
  Бендетто ушел принять ванную, Андрей еще не вернулся, а ты с Лючией сидел в креслах у камина, потягивал вино и делился подробностями своей небогатой пока еще биографии. Девушка, разрумянившаяся и расстегнувшая колет так, что ты видел белизну нижней рубахи, слушала тебя со всем вниманием.
  Она не жалела тебя, не плакала горько над тяжкой участью – а ты достаточно наслушался, чтобы понять, что девушки частенько так реагируют. Она внимала тебе по-мужски серьезно, и отвечала, хоть и немного заплетающимся языком, вполне рассудительно.
  - Амадей, мне кажется, ты немного не там ищешь ответ. Имея правильный базис для рассуждений, и правильно понимая ситуацию в целом, ты тянешь прошлое в настоящее. Думаю, это излишне. Ты понял, как относятся власть имущие к тем, кто ниже их и бесполезен им тогда, убедился в этом и сейчас. Но ты понял правила и подметил, что нужно сделать, чтобы сменить парадигму, хоть и отказался от этого, не видя нужды. Сейчас нужда появилась – но зато ты знаешь путь и понимаешь, что это только временно. Значит ли это, что ты не сделал ни шага вперед? Нет – просто ты не делал их навстречу, а шел или своим путем, или посолонь, не приближаясь. Так что нет ни стагнации, ни пропасти – просто не было необходимости в движении в направлении к ней. Вот смотри: с Бендетто же ты сблизился до определенной дистанции, верно? Но в душу к себе его не пускаешь и сам туда не лезешь вы достигли определенной дистанции, сейчас комфортной, и на ней остались. Значит ли это, что ты не смог сделать ни шагу, чтобы сблизиться еще больше? Нет, конечно. Значит ли, что между вами непреодолимая пропасть? Конечно нет. Просто сближение остановилось – так и тут. А так как ни курфюрст, ни мой братик, хотя и по разным причинам, не идут с тобой на более тесный контакт, это безусловно означает, что границы удобства и комфорта очерчены именно тобой. Резюмируя всю мой долгую речь, - снова улыбка, на сей раз чуть смущенная, - в общении с владычицей Виссенланда ты нигде не проиграл: ты просто не сел еще с ней за стол и не согласился сразу же играть по ее правилам и быть одним из многих, кто пляшет под ее дудку, весело при этом повизгивая.

***

  В дорогу вы отправились вчетвером, хотя и на пяти лошадях: пятый конек нес сундук с имуществом дамы, которая, во избежание лишних вопросов, предпочла облачиться в мужской костюм и весьма умело изображать из себя парня, следующего со старшим товарищем по делам в Альтдорф. Мальчик из Лючии получился весьма смазливый, но при этом не вызывающий сравнения с девочкой. Поведение же ее, веселое, немного резковатое и озорное, вкупе с комплиментами, расточаемыми встречным девицам, только убеждало наблюдателей, что перед ними гонористый юноша, лишь недавно выбравшийся в большой мир.
  Помимо тебя, Пауля и «Люччио», с вами в дорогу отправился сухопарый и костлявый наемник – телохранитель девушки по имени Фульвиччио. Молчаливый и неразговорчивый, он буквально источал из себя ауру еле сдерживаемой агрессии и напора, и не в последнюю очередь благодаря ему вас предпочитали обходить стороной: тилеец явно был из тех, кто сначала пронзает обидчика клинком, а потом выясняет, в чем, собственно дело. Пауль его откровенно побаивался, Лючия относилась ровно и с уважением, а он, в свою очередь, не мешался, в разговоры не лез, а если от него чего-то хотели, отвечал со сдержанной вежливостью. Фульвиччио было откровенно наплевать, куда вы едите, чем занимаетесь, кого изображает из себя синьора: задачей меркантэ было охранять девушку от любых посягательств, а прочее в сферу его интересов не входило.

  Помимо опасного охранника, вашу безопасность обеспечивало то, что по тракту между Нульном и Альтдорфом сейчас сновало сонмище людей и повозок, так что разбойники, гоблины и зверолюды предпочитали сидеть в своих логовах и носу не казать туда, где солдат было раз в десять больше, чем обычно. Но за безопасность пришлось платить отсутствием комфорта: мало того, что из-за большого количества караванов вы двигались медленно, так еще и все номера в трактирах по пути были разобраны. После первой же ночи, проведенной в общем зале – «А что, молодые господа, вы хотели, мест нет: вон, в том углу ажно целый барон со свитой расположились, и ничего, не ноют!» - Лючия поняла, что ее облик юноши скорее мешает и, наплевав на приличия, в ближайшем лесочке переоблачилась в платье. Теперь вы путешествовали как брат и сестра – иначе было бы слишком много вопросов и подозрений.
  С женщиной в отряде добывать комнаты для ночлега сразу стало проще – благородные господа еще не забыли об учтивости, и готовы были уступать милой девушке покои. Но и тут ты столкнулся с трудностями: кругом было столько маргиналов, начиная от вояк и заканчивая всякими гуртовщиками и плотовщиками, что оставлять Лючию одну было попросту опасно. Фульвиччио мог сторожить двери в нумера, и готов был быть и внутри – но тут воспротивилась тилеанка. Так что делить с ней комнату пришлось тебе. Первые два дня было еще ничего – ты мог устроиться и на полу, а вот в последнюю ночь перед приездом в Альтдорф вам досталась такая маленькая комнатушка под скошенной крышей, что туда влезали только одна кровать да шкаф. Зато было окно, куда могли забраться негодяи, выпивающие внизу. Делать нечего – пришлось делить ложе с коллегой, благо та не считала это чем-то предосудительным.
  В общем, за время дороги ты вволю смог насмотреться, пускай и при неверном свете свечей, на облаченную в полупрозрачную ночную рубашку сестру Бендетто – всегда и от всего отвернуться попросту не выходило. Впрочем, девушка специально не соблазняла тебя своими прелестями: в ее движениях и манере держать себя чувствовалась естественно, и даже то, что можно было бы счесть бесстыдством, было лишь не в полной мере осознанием своего воздействия на мужчин. Госпожа Альвиницци покинула родину в весьма юном возрасте, чтобы научиться искусству обольщения, но уже вполне впитала легкий дух своей страны для того, чтобы чувствовать себя комфортно полуодетой и не видеть в этом ничего непристойного.

***

  Наконец перед вами возникли величественные неприступные стены Альтдорфа, вот уже несколько столетий бессменно бывшего столицей Империума. Уплатив пошлину, вы въехали на его узкие, тесные улочки с нависающими над головами крышами, с запахом помоев и пота. Людей здесь было великое множество – как охотно пояснил Паулю какой-то доброхот, в столицу Рейкланда прибыло столько народа, что население увеличилось по меньшей мере вдвое. Курфюрсты со свитой, дворяне со своими присными, солдаты и торговцы, попрошайки и просители, авантюристы и наемники – все плавились в городе, как свинец в тигле.
  Как итог, вы опять столкнулись с нехваткой места. А не просто нехваткой – все постоялые дворы для благородных были давно и прочно заняты, и в итоге остановиться пришлось в средней руки заведении в портовом квартале, подле стены единственного в Империи зоопарка. Слуге и телохранителю опять достался ночлег в общей зале, а тебе с «сестрой» снова предстояло ютиться в одной комнате и на одной постели: как ты от женщин не бежал, судьба сама тебя загоняла к ним. Да и на полу теперь спать было тяжеловато: в город рано пришли холода, а по низу сквозь щели дули такие ветры, что простыть было проще простого.

  Теперь предстояло определиться, чем, собственно, заняться: ходатайство на прием в к Эммануэль, остановившейся в императорском дворце, ты передал, теперь оставалось только ждать – около седмицы. Как предупредил замученный визитерами писарь. А пока что город был в твоем распоряжении, весь от зоопарка и до Колледжей магии. Иди, куда хочешь, делай, что хочешь и не имей никаких обязательств вроде учебы на завтра. Только будь осторожен – в первую же ночь, когда ты вышел пройтись под луной, на тебя решила напасть местная шпана. Вид остро отточенного клинка отогнал их, но многим другим повезло куда меньше: как минимум несколько постояльцев уже сменили проживание в таверне на отдых в садах Морра.
  Даже работать над исследованием было затруднительно: не было ни места, ни книг, да и неумолчный гомон внизу не давал сосредоточиться. Пока что самым перспективным направлением для тебя могли стать попытки найти кого-то из магов, что безо всякого эльфийского смогут определиться с природой чар на клинке, или же попытки попасть в библиотеки – при Колледжах, при главном храме Сигмара или просто в городскую общественную. Впрочем, можно было уделить время Лючии или же подтянуть свои навыки: Фульвиччио наверняка не откажется потренировать тебя с клинком.

За последние недели, мы с Лючией сблизились.
А как иначе?
Она терпела мои пьяные выходки, помогла мне с Андреем и согласилась помчаться со мной за тридевять земель бросив брата только чтобы в весьма стесненных и совершенно не сравнимых с Корво Бьянко закончить книгу, на титуле которой ее имя даже не будет значиться.
От каждого из этих пунктов, госпожа Альвиницци кажется не приобретала решительно ничего кроме головной боли и понять, чего именно она добивается, я не вполне мог…
Впрочем, я лукавлю. По паре обмолвок я понял, что по какой-то причине Лючия «действует семейственно и тянет другого независимо от его талантов, что становится для неё бедой» — да, я тоже умел слушать.
И всё же объём сыплющихся на меня благодеяний был таков, что даже такой мизантроп как я невольно проникся и потихоньку стал оттаивать.

Обычно, все наши разговоры были о том, что связывало нас — то есть о работе. Колонии, колонии и ещё раз колонии. С тех пор как у нас начались свидания, я временами спрашивал о Тилее и что-то рассказывал о себе.

Теперь… всё несколько изменилось.
Совершенно незаметно для меня мои вопросы всё сильнее стали касаться самой Лючии — ее семьи, ее взглядов на жизнь, ее историй, ее мечтаний. Иногда я спрашивал ее о брате, но тоже как-то… по-личному.

Она как будто стала ещё одной землей, которую мне следовало описать — климат, границы, полезные ископаемые, население…

Изменились и мои рассказы. Например, я показал Лючии эльфийский меч и впервые в жизни совершенно честно рассказал когда и при каких именно обстоятельствах я его приобрёл. Рассказал и о том, как мы с Фердином переломили исход целого сражения — и, пожалуй, опять же впервые, в этой истории прозвучал легкий оттенок гордости.

«Я что же, рисуюсь?» — тут же одернул я себя и, кажется, покраснел.

Близость была для меня чем-то новым, так что, подозреваю, краснел я довольно часто. Ведь в Корво Бьянко я всегда приезжал при полном параде — а в комнате гостиницы ходить как на приёме не то, что не получалось, а было попросту неуместно. Там я мог быть непричесанным, неумытым, пахнущим крепким мужским потом — и каждый раз, когда в такой момент я замечал взгляд Лючии, то краснел, и обыкновенно старался, с разной степенью успешности, исправить то, что видел в самом себе как «дефект».

Постоянно сожительствуя с госпожой Альвиницци, не мог я и владеть собой так хорошо как раньше. Если на меня нападала грусть, я был грустен, если мне хотелось посмеяться — я рассказывал, что именно меня так рассмешило. Всё это до того не походило на мои протокольные вопросы о текущих событиях, которые я задавал с настойчивостью судейского секретаря («Должен. Показать. Небезразличие.») что пожалуй в эти дни я мог бы предстать перед Лючией совсем другим человеком.

Уже не столь напоминающем портрет с обложки собственной автобиографии — «Амадей фон Рейнеке на коне и в благородный профиль».

Это… смущало.
Возвращались детские страхи на тему того, что я где-то чем-то выдам свою искаженную природу.

Был у смущения и иной аспект.

Я ведь совершенно здоровый физически молодой мужчина, возле которого каждую ночь спит молодая и красивая девушка. Каждое пробуждение рядом с ней — а вставал я рано — превращалось в целую комедию относительно… кхм… некоторых особенностей мужской анатомии. Сказывалось ещё и то, что репродуктивные системы моего тела чем-то напоминали паровую машину — без возможности спустить пар котёл начал ощутимо нагреваться и беспокоить меня.

Я плохо спал, а когда спал то не всегда контролировал свои движения.
Один раз я проснулся сжимая Лючию в объятиях, да ещё и лицом к лицу, так что… клапан парового котла упирался куда-то… в неё.

Слава Мирмидии, она спала, и я, пунцово-синий, смог аккуратно перевернуться на другой бок и сделать вид, что так и задумано!
(Или Лючия притворялась спящей, чтобы не смущать меня? Она может)

Последним звоночком стали мои беседы с Паулем.

Иногда, хоть и не так часто как раньше, у нас находилось время поговорить наедине. И в моих речах произошли определенные перемены.
«Женщины конечно зло, но некоторые меньшее зло чем другие…»
«Лючия несколько отличается от всех женщин, в лучшую сторону, конечно…»
«Не могу не признать, что у женщин есть определенные достоинства. Взять вот Лючию…»

В общем, я вёл себя на манер страны, которая после долгой и кровопролитной войны заключила с соперником выгодный договор и теперь пытается объяснить собственному населению почему «те мерзавцы» вдруг стали «дорогими партнерами».

Очевидно, между мной и Лючией была некая… назовём это «проблема».
Слово не лучше и не хуже чем любое другое.
И, конечно, я понимал, что эта «проблема» если ее запустить, даст о себе знать. Однажды я расслаблюсь достаточно чтобы позволить госпоже Альвиницци что-то заметить (и это при условии что она до сих пор ничего не заметила) и тогда разговор будет проходить уже не на моих условиях.

Проблема в том, что я вообще не представлял каковы именно их себя «мои условия»!
Я вообще не знал как мне подступиться к такой беседе!

То, что вышло в итоге представляет собой позор дипломатического искусства не только моего, но и всего рода фон Рейнеке. Мои предки, бароны, должно быть лица себе прошибли ладонями. С размаху.

Само начало оцените: «Лючия, думаю, есть серьёзный разговор»

— Не знаю заметила ли ты…

(Да весь Нульн заметил!!!)

— Что между мной и женщинами есть некое напряжение.

(Да причём тут это?!)

— Я привык не доверять людям, и так получилось, что с женщинами были связаны не самые лучшие мои воспоминания. Например, когда мне было четырнадцать…

(Ты что ей, всю жизнь свою собрался рассказать, балда?!)

— Меня разыграли и довольно жестко. Мой брат.

(Да что ты несёшь?!)

— Да что я несу… В общем, Лючия, мы с тобой сильно сблизились. И если тебе захочется того же, я думаю мне бы хотелось попробовать… по-настоящему, понимаешь?

(Она решит что ты ее клеишь)
(Не то, чтобы ты ее не клеил)
(Просто нужно как-то подчеркнуть что ты не только трахнуть ее хочешь!)

— Кажется ты… важна для меня. Как друг…

(Ты сейчас серьезно?!)

— Но не только. Ты… нравишься мне. Как женщина…

(Опять не туда! Ты бы ещё сиськи ее похвалил! Даже не думай!)

— Но и это не всё. Я знаю, что наверное мало что могу тебе дать, но если могу хоть что-то… то мне хотелось бы это сделать и… заботиться о тебе, понимаешь?

(Да тебя бы даже пьяный гном сейчас не понял!)

— Кажется, я… люблю тебя.

(Молодец. Сказал-таки. Я сейчас иди и застрелись нахер после такого позорища)

— Я пойму если ты не чувствуешь того же. Это… не помешает.

(Это охренеть как помешает!)

— Вот.

***

Конечно, для меня это было впервые. Я вообще не представлял как говорят о такого рода вещах!
Что впрочем, совершенно не оправдывает меня — мои преподаватели риторики услышав такую речь наверное бы рыдали.
А потом велели мне убираться туда, откуда я вылез.

Примерно такой реакции я по правде и ждал от Люсии.
Проигрывая то, что потом стало этим разговором, в уме, я набросал целую вереницу ответов от «ты конечно очень милый…» и «вообще-то у меня есть…» до «мне нравятся женщины» и просто «ты что, пьяный?»

И нет, всё это я ухитрился выдать совершенно трезвым.

На фоне тягот моей личной жизни, о которой я привык думать, что ее не существует, впечатление от столицы Империи слегка смазалось.

Даже основной вопрос «посмотреть город или пытаться работать» я рассматривал теперь в контексте «какое впечатление то или иное моё желание произведёт на Лючию».

Временами хотелось биться головой о стену, настолько эта самая голова не понимала, что у нас здесь важный рабочий выезд, а не медовый месяц. Мне невероятно хотелось показать ей город, который я сам ни разу не видел — парки, дворцы, храмы, музеи, театры!

Или как сказала бы моя воспалённая близостью Лючии голова: «Разделить это с ней. Сделать Альтдорф нашим городом. Найти в нем наши места».

В общем я заготовил очень серьёзную речь о том, что отношения отношениями, но пора бы вернуться к работе.

Погулял для храбрости.
Пришел.
Вдохнул.

— Лючия, здесь мы много не наработаем, и пока нас не приняла Эммануэль, сами перспективы работы перед нами мягко говоря туманные. Как ты смотришь на то, чтобы пока наше будущее не прояснилось, немного посмотреть город? Я никогда прежде здесь не был…

  Первой жертвой твоих сомнений стал бедный, бедный Пауль. Вы устроились на пустом заднем дворе трактира, где кроме вас было только какое-то пьяное тело, скорчившееся у забора и источавшее вокруг себя сивушный дух, да вольготно пасущиеся свиньи. Слуга прихлебывал холодное пиво из глиняной кружки с закрывающейся крышкой – альтдорфская традиция – и слушал твои выкладки. Когда речь свернула на то зло, что ты так рьяно обличал, а теперь стал хоть частично, но оправдывать, юноша поперхнулся пивом и чуть не уронил кружку, во все глаза смотря на тебя.
  В простой голове парня просто не укладывались такие сложные конструкции. Раньше как было: плохо это плохо, хорошо это хорошо – все просто и ясно. Хорошему надо следовать, от плохого бежать, как от огня. А теперь? Исключения пугали беднягу – как определить теперь, что достойно, а что подлежит осуждению? Неизвестность замаячила здоровенным призраком, но Пауль, прокашлявшись, нашел в себе силы выдавить:
  - Понял, кха-кха, господин! Ну, госпожа Лючия и вправду кажется хорошей? Но, может, она гораздо более коварна, чем все видимые вами ранее, и, прошу простить покорно, за милым личиком скрывается хитрая и опасная хищница, которая – клац! – и зубы в плоть. Заклинаю вас, господин, будьте осторожнее: вы сами учили меня не вестись на их улыбки и расположение и ждать удара. Может, она только выжидает время? Вы ей пока просто не дали знать о своих уязвимостях, и она выжидает, как змея в траве, когда вы потеряете бдительность, чтобы впрыснуть смертельный яд? Прошу вас, берегите себя!

  Но ты решил рискнуть и все поставить на кон. Беседу ты, конечно же, начал тет-а-тет – не хватало еще объясняться в окружении толпы планомерно накачивающихся пивом бездельников! С утра не вышло – госпожа Альвиницци собиралась посетить кого-то из тилеанских торговцев в столице, и одевалась в спешке. Зато вечер оказался твоим временем. Ты шикнул на Пауля, попросил Фульвиччио охранять за дверьми. Лючия, одетая в белую ночную рубашку – ужасно неприличную, аж чуть выше колен – и темно-синий шелковый халат сидела перед столиком, на котором было установлено маленькое походное зеркало, и неторопливо разбирала пряди черепаховым гребешком.
  Когда ты начал говорить, девушка отложила гребень и, сложив руки на коленях, внимательно слушала тебя. На губах ее после первых же слов появилась улыбка – но ничего оскорбительного, жестокого в ней не было, скорее это был след мягкой, благожелательной поддержки, чем насмешка. Хотя, откровенно говоря, твои обороты пару раз заставили-таки ее прыснуть в кулак: но на любые слова «прервусь» она просила продолжать и не держать ручей речей в себе.
  И вот слова сказаны, жребий брошен. Девушка перед тобой сидит с рубиновыми щеками, отводит в сторону взгляд. В комнате повисает такое густое молчание, что, кажется, его можно ложкой зачерпывать. Наконец, Лючия первой нарушает тишину. Ее голос чуть подрагивает колокольчиком.
  - Даже не знаю, что сказать… Хочется одновременно и «неожиданно», и «что ж ты так долго телился». – она нервно смеется. – Знаешь, Амадо, - ты мне тоже нравишься: умный, решительный, целеустремленный. Воспитанный… Я видела, как ты иногда на меня смотришь – но более взгляда ничего себе не позволял. Значит, уважаешь. А это хорошо… Ну,- тонкие пальцы сцепляются в замок, - по крайней мере, для той, кто привыкла не только к тилеанской открытости, но и к имперской сдержанности.
  Да что это я, все говорю и говорю! Прости, смущена просто. – она плавно поднимается с табурета. – В общем… - набрала она в грудь воздуха, выдохнула протяжно. – Не знаю, как правильно отвечать на такое. Скажу просто – я согласна.

  Она подошла к тебе и обняла, прижавшись всем телом и положив голову на плечо. Ты чувствовал через рубаху жар ее тело и даже быстрое биение сердца, чувствовал горячее дыхание и две печати ладоней на спине. Локоны ее щекотали тебе нос, но ты не двигался и не отпускал ее. Наконец Лючия, вопреки разговорам о вольности нравов ее соотечественниц, решилась на большее и, привстав на цыпочки, дотянулась до твоих губ в мягком поцелуе. Она была на вкус и как мед и лаванда, она была податлива и открыта, не беря, как та, первая, но отдавая тебе самое себя. Сердце девушки билось еще пуще, стуча набатом, и под твоими губами она негромко, еле слышно стонала.
  Наконец она первая разорвала поцелуй, отстранившись на миг и снова положив голову на плечо – но на сей раз уткнувшись носом в шею и легко поглаживая тебя по груди. Горячность вспышки страсти сменилась мягкостью и нежностью, легким как пушинка теплом.
  - Амадо… - мурлыкнула она, пробуя на вкус твое имя. – Давай… - ты почувствовал, как по коже тилейки пробежали мурашки. – не будем спешить с остальным пока что. Я представляла и ждала, но все равно оказалась не готова. Прости…

  С того дня она начала засыпать на твоем плече и просыпаться – или будить – от поцелуя. Вместе вы, держась за ручку, ходили по зоопарку, любуясь на огромных медведей и полосатых кошек, на многоголовых гидр и отвратительных химер, с удивлением смотрели на шерстистых носорогов откуда-то из-за Краесветных гор и на пернатых змей из Люстрии, на песчаных червей Арабии и кислевитских снежных барсов. Когда наступило несколько погожих деньков, вы, купив мороженое, гуляли по тенистым аллеям огромного имперского парка и горячо целовались под деревьями – тогда твои руки впервые получили возможность полностью скользить по всему телу Лючии. Вы чинно ходили по центру Альтдорфа, восторгаясь строгим изяществом старых зданий и дивясь на магические башни Колледжей.
  Курфюрсты уже почти неделю продолжали ломать копья, кто за кого проголосует. Первый тур завершился без явного победителя – лидировали Борис Тодбрингер из Мидденланда и Карл-Франц фон Гольсвиг-Шлиштайн Рейкландский. Эммануэль ожидаемо не получила ни одного голоса, зато, судя по слухам, свой отдала за рейкландца. А пока сильные мира сего определяли, как будет жить Империя, вы посетили театр, с удовольствием посмотрев высокоморальный «Замок настойчивости» и любовную драму о ремасской империи «Фульгенс и Лукреция».
  Драма, поставленная тилейским режиссером Дино Зинетти, была весьма фривольной и горячей. Огоньку добавляло и то, что вы сидели в одной из приватных лож – синьора Альвиницци достала приглашения через соотечественников. Вы попивали терпкое вино, закусывали фруктами, и сами не заметили, как под финальную сцену, когда голую – она действительно была обнажена! – Лукрецию секли плетьми, начали целоваться. Ты почувствовал, как на твою «паровую машину» легли тонкие женские пальчики, то ласково сдавливающие в нужных местах, то гладящие по всей длине, то беспокоящие осторожными прикосновениями, то чуть нажимающие.
  Гуляли вы и по музею, любуясь предметами старины – тогда снова зашла речь об эльфийском клинке. К этой новости девушка отнеслась достаточно спокойно, поведав в ответ, что и в Тилее, где многие города основаны на эльфийских руинах, находили оружие, доспехи и предметы быта древних асуров. Но – и ты мог не сомневаться – она была рада. Что один из таких артефактов прошлого оказался у тебя в руках. Как сказала девушка, такие клинки выполнены подлинными мастерами, надежны и никогда не подведут своего владельца в бою, равно справляясь с толпами гоблинов и закованными в броню воинами хаоса.
  В общем, ты мог наблюдать, как пацанистая и бойкая на язык тилейка становится в твоих руках мягкой и нежной, женственной и хрупкой, текучей, словно воск в пальцах. Впрочем, подобное «превращение» на тот уровень дружественного общения, что вы когда-то задали, не повлияло. Она по-прежнему язвительно комментировала все, что сочла достойным своего внимания, как и раньше, если заходила речь о колониях, отстаивала свою точку зрения… Но, стоило оказаться в твоих руках, сразу плавилась и теряла всю браваду, будто видя в тебе надежный щит. Слава смеси южной горячности и северной сдержанности – они создали для тебя ту девушку, что пришлась впору твоему скрытому под броней сердцу.

  …Такая идиллия была вскоре прервана, когда на утро тебя разбудил посланнец в цветах Виссенланда, передавший приглашение на прием к Эммануэль фон Либвиц. Одевшись и приведя себя в порядок ты последовал за гонцом во дворец, где пришлось вволю попетлять по коридорам и этажам, прежде чем выйти к покоям курфюстерин. Ты видел множество титулованных дворян, слышал их пререкательства, даже один раз успел стать свидетелем дуэли между рейкландцем и нордландцем – но чем она закончилась, ты так и не узнал.
  Вскоре ты оказался в приемных покоях Эммануэль. Правительница приняла тебя с улыбкой и, шурша открывающим спереди колени платьем с длинным подолом сзади, сама подошла навстречу, позволив поцеловать ручку. Склоняясь, ты чудом не занырнул глазами в почти неприкрытые глубины ее декольте, оставляющего открытым всю верхнюю часть груди. Фон Либвиц пахла пряным коричным ароматом, чуть мускусным и терпким, кружащим голову и, кажется, пьянящим словно вино. Устроившись в глубоком кресле, она отточенным жестом указала тебе на место напротив:
  - Что привело тебя ко мне, друг мой Амадей? Как продвигаются твои научные исследования? Как поживают твои тилейские друзья и молодой фон Рауков?

Что тут сказать — у меня наступил медовый месяц. Поначалу я несколько тревожился на тему того, что работа простаивает… потом плюнул. Столько лет в жизни моей была только одна женщина — Работа, Работа, Работа… Теперь я чувствовал за собой моральное право насладиться временем с Лючией. Припадать к ее губам, обнимать, проводя ладонями вдоль ног, бёдер, талии, спины… Иногда осторожно касаться груди…

Хотя между нами ещё не произошла близость, госп… моя возлюбленная уже обратилась для меня в самую главную из исследуемых мной земель. Я всё пробовал впервые — осторожно прикусывал мочку уха, целовал шею и плечи, вдыхал запах чистого тела, смешанный с легким ароматом духов… И когда там, в театре, я впервые прикоснулся к ней ладонью там, где никогда не решился бы коснуться прежде…
Сердце стучало как бешеное.
Дыхание сбилось.

Как же я хотел ее!
Но я помнил о просьбе подождать — и догадывался, что видимо тилеанка еще девственна. Как бы важен для меня ни был этот момент, для неё он — точка невозврата.
Потому хотя с каждым днём я и набирался смелости сделать чуть больше, едва даже не услышав, а разглядев в ее глазах, что перехожу черту, я отступал. Снова возвращался к блистательной романтике… Я был готов потерпеть.

Мне нравилось радовать Лючию. Делать для неё тысячу приятных мелочей — дарить цветы, набрасывать небольшие стихотворные экспромты, расчёсывать волосы, просто помогать… да с чем угодно!
Глядя на неё, я невольно расплывался в улыбке, отмечал про себя какие-то мелкие детали внешности. Какого цвета ее глаза? На какую породу дерева более всего походит ее кожа? Или может на камень?

Прежде, даже отверни милая мои ухаживания, я, пожалуй, больше переживал бы сам факт неудачи, но теперь… теперь я чувствовал, что в руках моих невероятная ценность, которую нужно сберечь.

Я в самом деле влюбился.

Сколько в этом новом чувстве было стихийного, а сколько осознанного?
Набросился я на первую подвернувшуюся под руку женщину, или в самом деле нашёл свою половинку?

В иное время я бы несомненно думал об этом.
Но сейчас мне не хотелось думать.
Я был счастлив.

Потому приглашение Эммануэль прогремело громом среди ясного неба. Будет художественным преувеличением сказать, что я вовсе забыл об аудиенции с курфюрстом, но мои мысли были явно заняты другим. У меня не было плана разговора, не было схемы, вариантов действий…

Скорее меня волновало то, что однажды Лючии придётся вернуться в Тилею… Или мне придёт пора уезжать в колонии…

Но я не хочу терять ее!
Нашлось бы мне место у неё на Родине? Понравилось бы там?
А если бы даже милая решила отправиться со мной в Люстрию… готов ли я обречь ее на такое? На скавенскую чуму, бешеных людоящеров, жестоких друхиев, коварных вампиратов…

Прежде, я выбирал как человек, которому нечего терять, которого ничто не держит. Теперь… планы следовало корректировать.

Но что еще хуже, я не знал, чувствует ли Лючия нечто сходное.
Серьезно ли для неё то, что между нами?

Бенедетто ведь рассказывал — романы для тилеанок в порядке вещей. Не рассматривает ли Лючия нашу связь как просто изысканное развлечение, от которого она однажды преспокойно вернётся к другим романам с прекрасными морячками, о которых уже сложат песни. А Амэ — ну любила когда-то одного, мы с ним ездили в Альтдорф…

Я опасался такой легкости, хоть никогда и не решился бы заговорить о подобном. Вместо этого я окружал Лючию заботой вдвойне, втройне…

«Я тебя не потеряю…» — так чуть ли не выл в мыслях.

— Каким же я был дураком…

Шепнул как-то на ухо

— Так долго закрывался от этих чувств, говорил себе, что всё просто игра. Лючия, милая Лючия… как же ты прекрасна.

Провёл ладонью по внешней стороне ноги. Чуть задержался на бедре.
Заглянул в глаза.

— Ты делаешь меня счастливым, словно тёплое южное солнце в моих руках… Знаешь, в моей жизни никогда не случалось ничего лучше… светлее…

И уж конечно, как и всегда, конечным адресатом всех моих чувств становился Пауль. Если раньше у Лючии «были свои достоинства» то теперь она обратилась в моих рассказах едва ли не в живое воплощение Мирмидии. Насколько большинство женщин были злобными существами — настолько же она была хороша.

— Видишь, Пауль, почему важна осторожность!
Улыбался я
— Если у тебя голова на плечах то боги пошлют тебе Дар. Для меня таким даром стала Лючия.

Временами, оставаясь наедине с собой, я делал то, чего не делал давно.
Я молился, благодаря Мирмидию и Верену за то, что послали мне возлюбленную…

Молился бы тилейским богам любви — но их имена мне были неизвестны.

Так.
Амэ. Соберись.
Аудиенция.
Тебе нужен план.
Тебе нужен план.

«Я приехал сюда помочь» — хорошее основание, но само по себе оно уязвимо. Вот скажет тебе Эммануэль, мол «хотел бы помочь — ушел бы в армию, трус!» — и что дальше?

Нужно быть осторожнее.
С госпожой фон Либвиц вообще нужно тщательно выбирать слова…

— Благодарю Вас, госпожа, что согласились меня принять…

Поцеловал руку.
С легким смущением отметил, что слишком много целовал Лючию — поцелуй вышел каким-то… не таким, каким всегда.
Обычно я просто подносил руку к губам.

— Я уже говорил, что Вы — наилучшая правительница, о которой только может мечтать подданный, потому скажу прямо, в Альтдорф меня привело исключительно беспокойство за Вас. Мой друг Андрей — достойнейший человек, и сейчас он проливает кровь на полях сражений, но мне невыносима была мысль, что Вы окажетесь здесь в окружении всех этих дворян, их улыбок и кинжалов. Вся эта смута, неизвестность, неопределенность… Я здесь чтобы служить Вам, располагайте мной как хотите, а если этот маленький человек совсем бесполезен Вам, так хоть позвольте быть рядом, чтобы закрыть Вас собой если кто-то из курфюрстов решит переломить исход выборов не словом, но клинком. Такова моя цель.

Я преклонил колено.

— Потому я смиренно прошу простить меня за то, что не отправился в армию, не отравился, даже зная, какое бесчестье рискую на себя навлечь. Если в Ваших глазах мой приезд покрыл меня позором — скажите лишь слово — и я сейчас же галопом пущусь обратно и запишусь в самую скверную часть, чтобы кровью смыть последствия моего поступка. Но уверяю, единственное, что движет мной — лишь верность Вам. Независимо от обстоятельств. Моя жизнь, моя честь — всё в Ваших руках.

Склоняю голову.

— И если таково будет Ваше слово… со мной прибыла девушка, Лючия фон Альвиницци. Мой соавтор в научной работе, о которой Вы столь любезно спросили. Я вовлёк Лючию в эту поездку. Прошу, не распространяйте Ваш гнев на неё и окажите ей покровительство — без меня она здесь останется совсем одна.

  Была ли тилеанка невинна или нет, ты пока еще не знал. Но зато теперь с уверенностью мог сказать, что пальчики у нее умелые – а опыт это или, кхм, природный талант, дело уже десятое. Не стала она чиниться, и когда твоя рука решила навестить ее тайные земли. Как опытный путешественник, ты странствовал по ней, как по Империи. Начав путь свой через перевал Укус Топора – она и вправду игриво прикусила твои пальцы – ты скользнул по равнинам Аверланда, ее тонкой шее, и задержался средь виссенландских холмов. Но дальше тропа была открыта, и ты направил свой ход через альтдорфские долины живота к самым мариенбургским Пустошам, желая дотронуться до Врат. Прикрытые платьями Врата казались неприступными, и ты никак не мог приблизиться к ним, но тут пришла помощь – Лючия, томно выдохнув, приподняла юбки, открыв твоему взору затянутые в чулки стройные ножки. Теперь от заветной цели тебя отделял только батист трусиков – но дальше ты не решился следовать. Пока не решился – ты понимал, что рано или поздно, а скорее рано, пройдешь через них и отправишься в плаванье по бескрайнему морю наслаждений.
  А пока запретный плод не упал в твои руки, ты проводил свои часы рядом с ней. Внимательный, ты понимал, что впервые кто-то не тяготится твоим обществом, принимая тебя таким, как ты есть, и сама не пытается изображать из себя другого человека. Ну скажите на милость, с кем еще ты можешь сначала чинно идти под ручку, потом бурно обсуждать ошибки экспедиции бретонского лорда Родерика, а затем, стянув наливные яблочки с ветви дерева, растущего за забором чьего-то поместья, весело спасаться бегством от спохватившейся охраны – чтобы потом, спустя пару кварталов, беседовать о “Венке сонетов” изящного Рене Венсана?
  Когда еще ты мог бы представить себя сидящим рядом с девушкой в одних нижних штанах и расчесывающим ее локоны – безо всякой пошлости, лишь с неизбывной нежностью? Когда еще ты мог, отчаянно смущаясь, подарить кому-то брошь в форме перышка, усыпанную изумрудной крошкой, и кто мог вручить тебе держатель для пера, украшенный эльфийскими рунами и яшмовыми пластинками в виде чудесных животных? Разве ты мог представить себя стоящим на наряженной в камень набережной и смотрящим, как тает померанцевое солнце над темной кромкой далекого леса, раскрашивая небо в терракотовые оттенки?

  Все это – было. И пока что есть.

  А потом ты стоял перед венценосной интриганкой, смущенный от того излишне горячего поцелуя, которым коснулся ее украшенных кольцами пальчиков с ало-зеленым маникюром. Она заметила твою оплошность и поднесла кисть к своим губам, улыбнувшись тебе сквозь преграду пальцев. Шагнула вперед так, что ты практически чувствовал ее теплое дыхание. В голубой бездне ее глаз ты читал и еле прикрытое обещание, и чарующую женственность, и иссушающую страстность. А еще ты понимал, что эта девушка, кажущаяся малолетней вертихвосткой, тебя считывает – по мимике, по жестам и интонациям. Алые губы приоткрыты так, что виден ровный ряд белых зубов и изредка мелькающий язычок. Ее нелегко было не жаждать – и курфюрст этим пользовалась. Открыв сердце одной женщине, ты стал слабее к чарам других: по крайней мере, одной, с сильным духом, броской внешностью и отсутствием оков морали.
  Она улыбнулась чарующе, и положила на грудь тонкую ладошку:
  - Отрадно видеть такую готовность и самоотверженность! Тем более, в столь неспокойное время. На мое счастье, в Виссенланде достаточно мужей, готовых послужить при дворе и защитить грудью от ножа, жизнью от яда и клинком – от слова. – серебристые колокольцы смеха. – Правда, все они ищут или моего покровительства, или моего тела. Ну то есть делают это ради собственной выгоды, и только. А ради чего ищешь моей милости ты?
  - Не отвечай. – тонкий пальчик лег на твои губы.
  - Я знаю, что ты искренен в своем желании, а я такое ценю. У меня есть задание для тебя – и именно для тебя. Я как раз думала, кого послать, а тут Сигмар послал мне тебя. Думаю, это знак. А даже если нет, то я уже приняла решение. Мне нужен дворянин, равно владеющий клинком и головой, и при этом не связанный со мной напрямую. Думаю, я нашла такого: ты и в бою себя показал достойно, и на хорошем счету у наставников.
  Мне нужно, чтобы ты отправился в Штирланд, в замок графа фон Норденфельда. Он... скажем так, за жест доброй воли он готов повлиять на своего сюзерена и склонить его к нужному голосованию. Ты доставишь ему послание от меня и выполнишь то дело, которое он попросит, а потом вернешься назад с ответным посланием – так пойдет на пользу и мне, и Виссенланду, и Империи. Ну и, конечно же, тебе – доброе имя всегда полезно, не так ли? Подробности узнаешь на месте. А как вернешься, я, - лицо девушки исполнилось лукавства, - помогу тебе, если смогу.
  Ну а пока ты в пути, я прослежу, чтобы твоей спутнице никто не чинил проблем и преград и, если надо, возьму ее под свое крыло. Только отправляться тебе надо как можно скорее – выборы не бесконечны, и ты сейчас – один из тех, кто может повлиять на их исход. Я же правильно понимаю, что ты не отказываешься от своих слов и берешься за дело?

Эммануэль всегда, ещё с детства вызывала во мне два жгучих желания — обладать и переиграть. В сущности, оба желания были одним, сразившись раз для забавы этой женщины, я не желал делать этого впредь, но желал, чтобы она оказалась моей забавой. Мне хотелось ее, что уж там — очень хотелось. Ласки Лючии хоть и были приятны, не давали такой желанной разрядки, и чувствуя пальчик госпожи фон Либвиц на своих губах, я еле удерживался, чтобы не прижать ее к себе, так крепко как смогу... Это было что-то дикое, хтоническое, инстинкт самца, чувствующего, что самка уже потекла, что ее нужно только поставить в позу и жестко оттрахать, награждая шлепками и базарной бранью...

Должно быть, так и поступали все, кто окружал Эммануэль.
И именно поэтому, я должен был сдержаться.
Поддамся — и стану "одним из", еще одним любовником с которым "всё ясно". Были ли другие, способные противостоять чарам госпожи фон Либвиц? Этого я не знал, зато точно знал, что если я в самом деле хочу добиться чего-то существенного, то не должен искать близости с ней — нет, я должен оставаться недоступен, что для таких людей подобно меду для насекомых...
Проявлю твердость — и однажды это Эммануэль фон Либвиц захочет меня.

По крайней мере, такую причину формулировала рациональная часть моей души.

Была и другая причина, может быть, куда более важная.
Я выбрал женщину, и более не считал себя свободным изменять ей.
Пусть у нас ещё не было близости в полном смысле этого слова — Лючия доверилась мне.

Я с ней так не поступлю.

Поэтому, на этот раз я решаю сыграть в игру более тонкую чем в прошлый раз — не игнорировать совершенно сексуальность Эммануэль, не подчеркивать свою незаинтересованность.
Нет, на сей раз я хочу изобразить (да и изображать-то не придётся), подавленное желание, скрытое за маской чести и верности. Предстать кавалером, которого каждая женщина желает для себя.
И наконец, Я хочу подарить госпоже фон Либвиц достаточно чистого и незапятнанного мальчика, чтобы она потекла от мысли, что сможет меня развратить...

Самоуверенно? Возможно.

— Разумеется, я исполню Ваше поручение, госпожа.

Отвечаю с жаром.

— Но есть обстоятельство, которое я скрыл от Вас, хотя Вы, наверное и догадались о нём. Я влюблён в Лючию Альвиницци. Воистину, счастлив Ваш удел, моя владычица, ибо Вы можете получить абсолютно всё и всех кого полюбит Ваше сердце — но для меня, человека маленького, добиться внимания этой девушки стоило большого труда, я имею на ее счёт самые серьёзные намерения и надеюсь связать с ней мою жизнь. Потому позвольте мне дерзость — обратиться не к владычице, но к женщине. Прошу, подарите мне всего один день, чтобы попрощаться с возлюбленной! Разрешите привести ее к Вам, выступить в ее глазах тем рыцарем, который может просто познакомить свою даму с могущественнейшей женщиной в мире. Боль разлуки будет сильна для нас обоих, так позвольте смягчить ее хотя бы прощанием! Окажите такую честь влюблённому юноше.

Я поднимаюсь с колена только чтобы поклониться ещё раз.

Один день и аудиенция для Лючии.
Вот моя цена, и эту цену себе я знаю.

Скажете, это немного?
Но разве каждая женщина не хотела бы в глубине души, чтобы мужчина попросил у владычицы не замки, не титулы, не золото, но лишь день с любимой и возможность сделать для нее этот день незабываемым?

А Эммануэль — женщина.
Тот, кого она сочтёт достойным мужчиной, получит и замки и титулы, и золото.

Ну и конечно легкий оттенок интимности в моем тоне должен навести ее на мысль — "когда-то этот юноша смотрел так же и на меня, и угли эти можно раздуть"...

Да, пожалуй я действительно очень самоуверен.

***

Лишь подойдя к двери нашей с Лючией комнаты я позволяю себе сбросить маску "Амадей фон Рейнеке, рыцарь в сияющих доспехах". На лице моем отражается то, что я в самом деле чувствую. Грусть. Штирланд... как же это далеко! И сейчас! Почему сейчас?! Кой варп меня воообще дернул просить аудиенции у Эммануэль?

Моё рацио знает — это глупые мысли. Если я справлюсь с заданием госпожи фон Либвиц, то несомненно ее награда не ограничится помощью в исследованиях.

Правителям приходится быть щедрыми — иначе подданные начинают заглядывать через забор в сторону более щедрых владык.

Но сердце... В сердце вонзили шпильку для волос. Затем ещё одну, и ещё...

— Это катастрофа.

Честно признался я Лючии.

— Я знал, что просто не будет, но... Это катастрофа. Я думал она снова будет флиртовать со мной и призывать к близости — к этому я был готов, уж что-то, а отказывать я умею. Если бы этим всё и кончилось! Но... Она отправила меня в Штирланд. Такова ее цена за помощь нам. И я не мог отказаться — это бы похоронило всю нашу работу...

Прижимаю возлюбленную к себе, целую — крепко, надрывно.

— Штирланд... Боги... Лючия... Как же я счастлив с тобой. Каждый день, каждое мгновение — дар для меня...

Провожу ладонью по щеке. Смотрю как в последний раз, стараясь запомнить каждую черточку дорогого лица...

— Милая моя... Любимая...

Касаюсь губами лба.

— Прости. Прости, что должен вот так уехать... Всё, чего я смог добиться для нас — один день... Лишь один — большего мне не дали.

Чуть помолчал.

— Есть и ещё кое-что... Я попросил у Эммануэль аудиенцию для нас. Она обещала оказать тебе покровительство, взять под крыло. Я представил тебя как своего соавтора... и свою возлюбленную. Я... хочу позаботиться о тебе. Я не знаю что ждёт меня в Штирланде, но если со мной что-то случится на службе у курфюрста — у тебя будет прямой доступ к женщине, которая будет мне обязана, и сможет исполнить любые твои желания. Может, даже, поможет поступить в университет.

Касаюсь лбом лба.
Дыхание сбилось.
Мои руки чуть дрожат.

— Это всё, что я смог сделать для нас... Прости, что так мало...

Чуть отстраняюсь.
Взгляд.
Глаза в глаза.

— Я люблю тебя.

Это последний день.
Возможно, я скоро умру.
Некоторые вещи попросту некуда откладывать на потом...

Я прижму Лючию к себе и попытаюсь на сей раз раскрыть божественную раковину.

Но я останусь рыцарем до конца.
Нет — значит нет.