'BB'| Trainjob: The Roads We Take | ходы игроков | Мистер Уильям О'Нил (1866)

  Твои родители были не из Атланты. Оба они родились в Саванне – большом старом городе на юго-востоке штата. Саванна находилась на реке, в честь которой её и назвали, милях в двадцати от атлантического побережья. О'Нилы жили в Саванне ещё до революции – это было весьма респектабельное семейство, купившее здесь землю в середине восемнадцатого века и даже участвовавшее в войне за независимость. Когда тебя брали с собой, чтобы навестить родственников в Саванне, ты видел портреты в тяжелых рамах, с которых на тебя строго смотрели мужчины в белёсых париках.
  Восточная Джорджия – идеальное место для разведения хлопка, а Саванна – просто рай для плантаторов, ведь хлопок можно было легко вывести через огромный речной порт – и прямо в Англию. Благосостояние О'Нилов росло, как на дрожжах.
  Но твой отец не любил плантации – ему нравилась коммерция. Атланта тогда только строилась – это был новый город на Западе штата, которому суждено было стать транспортным узлом. Практически сразу после свадьбы, воспользовавшись богатым приданым жены, он переехал в Атланту. Был 1842 год. Тогда случилось вот что: Джон Трэшер, путешественник и предприниматель, которого железная дорога наняла обустроить жилища для работников, скупил в строящемся городе самую выгодную, как ему тогда казалось, недвижимость, в том месте, где должна была расположиться станция. Но Лемуэль Грант пожертвовал дороге свою землю, располагавшуюся чуть в стороне, и Трэшер, восприняв это близко к сердцу, начал распродавать свои лоты быстро и не торгуясь, так как решил уехать. Вот парочку этих лотов твой отец, Брендон К. О'Нилл и купил. Район этот назывался тогда Терминус или Трэшервиль. Уже в сорок втором был построен крепкий дом и магазин, в сорок третьем к ним присоединился склад, в сорок четвертом молодая жена переехала к нему и у них родился ты.
  Твой отец купил и плантацию – небольшую, на ней работало всего пятнадцать негров. Выращивали там пополам хлопок и кукурузу. Хлопок вообще-то рос не очень хорошо, климат здесь был не такой благоприятный, как в Саванне, зато кукурузой питались все папины работники, а их у него было много. К сорок шестому он развернулся уже вовсю: продавал уголь и древесину строительным и железнодорожным компаниям, владел своей лесопилкой.

  Город рос на глазах – в пятидесятом году, когда тебе было семь лет, по переписи в городе насчитали две с половиной тысячи жителей, а к шестидесятому их будет уже десять тысяч. И это не считая приезжих! В сорок девятом в городе было три отеля – Атланта, Вашингтон Холл и Траут Хаус. В пятьдесят втором их было шесть, и одним из них, Националь, владел твой отец. Этот город был олицетворением слова "прогресс" – он пах паровозами, он пах газовыми фонарями, установленными в пятьдесят пятом, он пах деньгами и бизнесом. Деньги текли по его улицам, как кровь по венам. И это были честные деньги, настоящие, не какие-то найденные в земле золотые самородки или грязные доллары, заработанные на продаже дешевой выпивки. Здесь была честная драка бизнесменов, конкуренция, как она есть. Колыбель капитализма. Хотя политические разногласия иногда выливались в насилие – в сорок восьмом практически на твоих глазах Верховный Судья Джорджии Коун на крыльце отеля несколько раз пырнул ножом конгрессмена Александра Стивенса. На Юге быть мужчиной означало уметь постоять за себя не только в светской беседе, и Стивенс тогда еле отбился от более крупного судьи.
  Юг вообще тогда сильно отставал от Севера в плане прогресса – не было здесь развитой сети железных дорог, не было заводов и фабрик, не было банков, а была только земля и натруженные руки и спины тех, кто её обрабатывал, черных и белых. Но приехав в Атланту никто бы в это не поверил. Это был город, построенный из кирпича, с огромными депо, складами и домами для рабочих в несколько этажей. По улицам его постоянно сновали повозки, что-то разгружали и загружали.






  Но хватит о старой доброй Атланте! Зачем много говорить о ней – в 1864 году её сожгут дотла, оставив лишь церкви и больницы.
  Лучше поговорим подробнее о твоей семье.
  Итак, ты был первым, но не единственным ребенком в семье, в 1845 и 1847 у тебя родились сёстры, Кэтрин и Элизабет. Но, разумеется, именно ты, как первенец и наследник, был самым любимым, самым выстраданным (первые роды дались твоей матери, Саре О'Нил, урожденной Херфорд, тяжело) и самым избалованным! Отец был вечно занят своими делами (он любил осваивать новые поприща, и потому бизнес его оказался таким разнообразным – плантация, торговля, отель, магазин, снабжение – всего не перечислишь), у него попросту не было времени на твоё воспитание. Матери же приходилось растить двух твоих маленьких сестёр, и поскольку в воспитании девочек она разбиралась лучше, чем в воспитании юношей (она вышла замуж всего лишь шестнадцать лет), тебе вечно доставался "пряник", а им – "кнут".
  Дом у вас был двухэтажный, не слишком большой, но обставленный очень богато – с большими зеркалами, с панелями из мрамора и парчовыми занавесками. Шесть человек прислуги, не считая твоих учителей, два собственных экипажа, библиотека, в которой имелись книги с золотыми обрезами, и винный погреб.
  Проблема была одна – Атланта все же являлась быстро растущим, но, как ни крути, захолустьем. Здесь было маловато интересных людей, только небольшая компания шумной молодежи. Приходилось водиться с людьми попроще, многие из них липли к тебе в надежде на подачку, зная о богатстве семьи.

  К пятнадцати годам, в пятьдесят восьмом, ты был уверен, что чего бы ты ни захотел, всё, что в их силах, родители сделают для тебя. А если умножить это на связи Саваннских О'Нилов, то вообще всё.
  Но надо было, черт возьми, определиться с тем, чего ты хотел.

Если Уилла спросить: «какое твоё первое воспоминание»? Он, пожалуй, рассказал бы о том, как мама с сестрой-младенцем на руках читала на ночь книгу вслух. А потом с двумя сёстрами… Одно из самых счастливых воспоминаний.

В игровой была целая полка с детскими книгами. Вот только днем дети в основном проводили время с нянюшкой, а та читать не умела. Уилл часами разглядывал картинки, сочинял истории, которые в этих книгах могли бы быть и декламировал их вслух.
«Мастер, да вы никак читать умеете!»- восклицала нянюшка. Уилл был бесконечно горд собой.

Читать он и впрямь научился рано, выпытывая у матушки «что это за буква» или «как читается это слово». Увидев, что Уилл сам читает, отец ласково потрепал его по затылку и вернулся из следующей поездки с красивым иллюстрированным букварём. Уильям был счастлив.

Среди книг он и рос, так и не обзаведясь друзьями. Не то что бы он намеренно избегал общества. Просто у него и других мальчишек совершенно не было общих интересов. О'Ниллу было скучно беситься во дворе и отрывать хвосты ящерицам, а другие не понимали, как можно просидеть весь день уткнувшись в пыльные страницы. Дальше «привета» при встрече общение не заходило. Куда больше времени он проводил в обществе сестёр и матери. И книг…

С книгами у Уилла было связано много воспоминаний. Вот, к примеру, другое… Ему было лет восемь, когда он решил во что бы то ни стало пробраться в библиотеку. Туда ему был ход заказан. Взрослые боялись, что «малыш испортит книги».

Уильям потихоньку стянул ключ с отцовского стола. Несколько дней выгадывал момент, когда можно будет проникнуть в «святая святых». Отец-то уезжал часто, а вот мама и сёстры всегда были дома, да и негры никуда не девались.

За это время ключа даже не хватились! Библиотека была в доме «потому что так принято» ну и бумагами там отец иногда занимался. Чаще же всего О’Нил старший был в отъезде, а библиотека на замке. Отец коллекционировал книги, покупая то, «что должно быть в каждой приличной семье», но сам их почти никогда не читал.

Для Уильяма же это были сокровища. Книги немало стоили и сами по себе, но настоящая драгоценность – это хрустящие страницы, на которых, будто мелкие птички, выстроились буквы. Они превращались в слова, а слова в иные миры…

О, сколько счастливых часов Уилл провёл позднее в этой библиотеке. Тут его ждали Гулливер и Айвенго, Дон Кихот и Манфред, Король Артур и Гамлет. Позже, когда он подрастёт, отец разрешит выписывать ему и новые книги по почте. Ну а пока… Пока его даже на порог этого Рая не пускали.

Пришлось решиться на хитрость. Уил подговорил негритёнка (сына одной из служанок) отвлечь взрослых. Взамен обещал целую горсть лимонных тянучек. Как именно тот будет отвлекать не договорились. А зря!

В час Х начался переполох. Какие-то крики снаружи. Ну Уилл ведь этого и добивался, поэтому дождавшись, пока все уйдут смотреть «что же там такое», отпер заветную дверь.

Сказать по правде, на этом план и заканчивался. Вот он внутри. От собственной дерзости и бумажного счастья вокруг выпрыгивает сердце. Но что делать дальше?

Уилл подошёл к ближайшей полке и провёл рукой по кожаным корешкам. Красота какая. А запах… Запах! К вкусному запаху бумаги и чернил примешался едкий запах гари. Это что ещё такое? Уилл услышал, как забегали по комнатам.
«Его нигде нет», - говорил голос няньки.
«Он в доме! Ищи!» - отвечал срывающийся на крик голос матери.

Кто-то догадался дёрнуть дверь библиотеки. А вот и он…
Мать застыла на пороге.
Уилл сжался, ожидая ни то окрика, ни то удара, но вместо этого она наклонилась и крепко-крепко обняла его. Объятия длились всего секунду.
«Идём быстрее», - сказала она, отстраняясь и беря его за руку.

Выйдя из дома, Уилл понял КАК негритёнок решил всех отвлечь. Этот идиот подпалил сено у конюшни. У ДЕРЕВЯННОЙ конюшни, которая примыкала к дому. К счастью, совместными усилиями всех домашних и соседей огонь удалось потушить до того, как станет слишком поздно. Лишь одна стена обуглилась. Дебил черномазый! Правильно говорят, что негры ничего не соображают! Выпороть его, а не тянучек! Обидней всего, что почитать ничего не успел…

Во время «пожара», отца дома не было, но, когда вернулся, Уиллу досталось. Нет, никто не узнал, что фактически это господский сын чуть не спалил дом (с негра-то спрос не велик). И даже негритёнка никто не заподозрил. Подумали, что кто-то сигарету не затушил… И кинул в сено? Ну да, ну да… Нет, к пожару Уилл «отношения не имел», а досталось ему за то, что без спросу зашёл в библиотеку. Мать рассказала, что именно там его нашла.
Уильяму пришлось выслушать долгую лекцию о том, что «у мужчины есть долг». Это-то тут причём? Короче говоря, «долг мужчины» оказался в том, что, помимо прочего, нельзя заходить в библиотеку даже если она оказалась не заперта. Ха! Так они и про ключ не узнали!

В качестве наказания за проступок отец решил, что Уилл неделю проведёт под домашним арестом. Но так и быть, если ему так уж нужны книги, он может заходить в библиотеку с отцом, выбирать что ему надо и читать под надзором матери или няньки в гостиной.
А наказание-то где? Уильям торжествовал. Его не только не наказали, а, можно сказать, наградили. Пожалуй, надо вместо одной горсти тянучек дать негру две!

Так началась его библиотечная жизнь.
Когда Уилл подрос, стал проводить в библиотеке времени больше, чем отец.
«Если любишь читать, из тебя выйдет отличный юрист»- говорил отец, похлопывая сына по плечу. Иногда О'Нилл старший подкладывал на стол Уилла ту или иную книгу по праву. Уилл прочитывал их по диагонали, чтобы не расстраивать родителя и снова брался за страстно любимые романы.

Время шло. Уже не мальчик, но юноша начал задумываться о будущем. Чего Уилл хотел?
Чего НЕ хотел он знал точно - того, чего больше всего желал для него отец.
Он НЕ хотел заниматься плантацией.
НЕ хотел становиться торговцем.
И уж точно юриспруденция была не для него. От всех этих законов со скуки сдохнешь.
Вот только Уилл скорее съел бы носок, чем признался бы в этом отцу.

В глубине души Уильям хотел стать писателем. И хотя порой он пописывал повести и стихи, которые старательно прятал от окружающих, это ему казалось такой несбыточной мечтой, что он и себе-то не признавался.

Ну а если из более реального… попутешествовать было бы здорово… Европа… Россия… Индия… Китай...
Как-то раз Уильям взял глобус и почти всерьёз размышлял о возможности кругосветного путешествия.

Но первым начинать разговор с отцом о путешествии Уилл опасался. Быть может когда-нибудь потом, когда представится случай.

  Так ты и жил в доме своих родителей – слишком слабый, чтобы напрямую перечить им, но достаточно хитрый, чтобы обратить наказание в награду. Достаточно изворотливый, чтобы увильнуть от перенимания отцовского опыта, и слишком любимый, чтобы в ваших с родителями отношениях это стало проблемой.
  Ты много читал. У отца были всякие книги, чтобы занимать гостей или чтобы похвалиться перед ними и создать правильное впечатление – человека ученого или же человека не чуждого славной истории, человека прогрессивного и современного или же человека консервативного и основательного. В зависимости от того, кем был гость, отец делал жест рукой в сторону одной полки и говорил:
  – Эти я держу так, для порядка.
  Затем поворачивался к томам, которые гость должен был оценить, и утверждал:
  – Мои истинные пристрастия вы можете оценить тут! – или тому подобную чепуху. На самом же деле что те, что эти книги просматривал он только по верхам, читая наугад пару глав и с удовольствием полагаясь на краткие изложения, которые, к слову, иногда делал ты – хоть какую-то пользу семья извлекала из твоего книгочейства. Ты же общаясь с отцом, постепенно проникался его взглядом на жизнь. Отец был человеком прагматичным, но умело это скрывал – прагматизм был на юге не в чести. Напротив, надо было изо всех сил показывать, что деньги, собственно, циферки – это последнее, что тебя интересует, а интересует скорее общая аура успеха, которой нельзя давать осесть. Северянин должен был свой успех выстрадать – будь он хоть банкиром, хоть рабочим на заводе, северянин расплачивался за свой успех болями в пояснице: он работал, становясь рабом своего богатства. Южанин же завоевывал успех чутьем, каким-нибудь изящным ходом, своей улыбкой, своим твердым словом, своим умением организовать не себя, но других. Он не работал, но, подобно дворянам прошлого, служил идее своего успеха и был его хозяином.
  Таков, во всяком случае, был миф. Мифу этому, правда, крайне желательно было следовать для поддержания репутации, и твой отец следовал, когда считал нужным – с видимой легкостью, одним росчерком пера продал он гостиницу, в обустройство которой вложил столько метаний прихотливого вкуса и упорного труда. На севере из-за этой легкости он прослыл бы поверхностным, в Атланте же она прибавляла его портрету авантюриста от бизнеса столь необходимой решительности.
  Этой и другим премудростям он пытался научить тебя, но не чувствуя с твоей стороны одобрения, оставил эти попытки. Брендон О'Нил полагал, что можно заставить юношу быть трудолюбивым, но нельзя насильно привить чутье к нужным шагам. Кроме того он питал отвращение к занятиям, которые сам почитал неинтересными, а прививание юношам тех или иных качеств безусловно являлось в его глазах таковым. Словом, он решил, что раз ты не проявляешь хватки в делах, оно тебе и ни к чему – когда придет его время умирать, он что-нибудь придумает: скажем, продаст компанию и обратит капитал в акции, приносящие доход, которые и позволят тебе в дальнейшем безбедно существовать, ну а пока можно на этот счет не беспокоиться.
  Не утратив любви к тебе, отец утратил в тебя веру. Теперь если он и рассказывал о делах, то только о каких-либо забавных происшествиях, над которыми можно было посмеяться.

  Но тут, годам к пятнадцати, за тебя взялась мать. Сёстры твои немного подросли, что избавило её от необходимости быть вечно занятой их детскими простудами, и миссис О'Нил в голову прочно взбрело женить тебя "пока всех невест не разобрали." Не стало отбоя от портных, пошивших тебе несколько слишком красивых для твоего никчемного возраста костюмов. Пришлось научиться танцевать – и не один учитель танцев под обязательным наблюдением матери добивался от тебя неуклюжих, вымученных шагов по комнате под фортепьянный наигрыш. Ты стал ходить на балы и на благотворительные вечера – в обязательном порядке, "никаких но". Там тебе пришлось нелегко – в пятидесятых почитали героев всевозможных войн, с Мексикой, с индейцами, а также политики и ораторы, те, кто разбирался в хитросплетениях назревающего кризиса. Отдавали должное исследователям-первопроходцам и инженерам, которые пользовались успехом, если могли объяснить свои мысли без "трех заумных слов на один дюйм фразы". Что мог предложить этой публике ты, кроме черствого книжного знания или чужих стихов? Мужчины награждали тебя снисходительными улыбками, а женщины – в лучшем случае смешками, а в худшем – безразличием.

  Мама поняла, что если уж женить тебя, то придется действовать самой. Вы съездили в Саванну, где тебя едва не насильно познакомили с какой-то болезненного вида барышней из семьи Белтропов, Сюзанной Белтроп. Она, кажется, нашла тебя интересным: "стороны договорились договариваться дальше". Папа смотрел на это скептически, но никак не препятствовал.
  И так все и продолжалось бы, если бы не пришел 1861-й год.
  Дело было весной. Ты шел по коридору и как обычно прислушивался – ведь не считается, что ты подслушивал, если это просто неаккуратно кто-то сказал вслух, а ты шел мимо, верно?
  Ты услышал разговор между матерью и отцом, доносившийся из кабинета.
  – По-моему, это его расшевелит, – заметила мама.
  – Расшевелит? Да он и на охоту-то совсем не ездит, – с сомнением возразил папа.
  – Говорят, что дольше трех месяцев это не продлится.
  – Он там и месяца не продержится. Да нет, это исключено!
  Ты сразу понял, что речь идет о тебе, но не сразу понял, что обсуждают они... твоё участие в войне. Да! Ты ведь не читал газет и мало с кем общался, и когда даже прислуга в доме стала говорить, что началась война, не особенно придал этому значение. Ну, война и война. Мало ли было этих войн-то? Была когда-то Война за Независимость, потом война с англичанами, потом семинольские войны, техасская революция... Это всё до твоего рождения. А вскоре после вы воевали с Мексикой, вторгались в Китай, принуждали к торговле какую-то Японию, вели бои в Никарагуа, Аргентине, Панаме, Фиджи, Уругвае... Что-то все время да происходило, и вот, новая война, о которой все говорят.

  Что же на этот раз была за война?
  Оказалось все донельзя странно: северяне выбрали своего президента, который теперь пошел на вас войной (или вы пошли на него войной), хотя, честно говоря, ты не до конца понимал, кто такие эти "мы", и немного путался, потому что "мы" вроде бы обозначало демократы, а "они" – вроде бы северяне, но при этом не все тут "у вас" были демократы, а на севере не все республиканцы. Звучало, как война коров против рогатого скота или тому подобная бессмыслица – ну да, ну да, не весь рогатый скот коровы, и не все коровы с рогами, но... чушь же какая-то!
  Невольно заданный вопрос "из-за чего война" мог получить несколько простых и ещё больше сложных ответов. Все варианты выглядели престранно: разве стоили негры того, чтобы из-за них воевать, и зачем северянам могло понадобиться отбирать их у вас силой? Разве то, что они там избрали своего безумного президента-адвокатишку, означал, что вам надо с ними драться – ведь у вас было своё правительство штата, оно-то и решало большинство вопросов? Да вообще какое дело им было до вас, а вам – до них, ведь от Вашингтона до Атланты было пятьсот, а то и шестьсот миль!!!???

  Зато с чем была ясность – так это с тем, кто же победит! Все были уверены, что победите вы, южане, конфедерация, причем очень быстро. Атланта, правда, не спешила выставлять своих волонтеров – полки формировались в других городах. Зато в вашем располагались многочисленные военные заводы и госпиталя: казалось, все женщины и девушки города записались в медсестры.
  На твоего отца всё это произвело нехорошее впечатление – он твердил матери, что если у вас делают столько оружия, то у янки – втрое больше, и хоть война и будет короткой, но чрезвычайно кровопролитной. Он быстро смекнул, что если волонтеры не смогут разбить северян сразу, правительство вашей новой страны (ну, никакой не новой, просто разделившейся старой) объявит призыв. И вот мысль, что однажды он будет провожать тебя на войну, была для него непереносимой.

  – Уил, почему бы тебе не поехать в Европу? – спросил тебя однажды отец в гостиной. Был май 1861, уже, даже, кажется, кто-то где-то в кого-то начал стрелять, но ты не был уверен, где именно и кто: кричали про какой-то форт Самтер в Южной Каролине, а потом оказалось, что никто там не погиб...
  Тем временем план твоих родителей был прост – отправить сына на другой континент, где ему уж точно не будут угрожать ни вербовщики юга, ни картечь янки. Единственное, с чем они разошлись во мнениях – со страной, в которую тебе стоило поехать. Мама считала, что ехать тебе надо непременно в Англию, в Портсмут: потому что там у вас была родня по её линии, Херфорды. Папа же считал, что в компании твоего саванского кузена, Альберта О'Нила (его родители тоже не горели желанием видеть имя сына в сводке павших героев в газете) ты с куда большей пользой и удовольствием проведешь время в Париже. На самом деле он полагал, что в Великобритании тебе трудно будет избежать неудобных вопросов "почему в такой момент вы, юноша, оказались так далеко от места, где решается судьба вашей страны?", что может привести тебя к пагубной мысли вернуться и вступить в армию. Во Франции же, в которой папа не был, но много о ней слышал, по его мнению, такие мысли прийти тебе в голову не могли.
  Как ни странно, решать в этот раз предстояло тебе.

«Кажется, отец смирился с тем, что из меня не выйдет ни бизнесмена, ни юриста, ни врача. Оно и к лучшему.» - Написал как-то Уильям в своём дневнике.

В последние годы он много писал. Писал мысли в своём дневнике, небольшие рассказики и повести. Рассказы были в основном «зарисовками из жизни». К примеру, о том, как мальчик нашёл щенка, а родители запретили заводить собаку. Или о том, как девушка забыла зонтик от солнца на скамейке, а один парень разыскивал её, чтобы зонт вернуть. Или о том, как мальчишка подшутил над негром, сказав, что тот свободен. Уильяму казалось, что выходит неплохо. Настолько неплохо, что однажды он решил отправить своё творение в местную еженедельную газету.

«Уважаемая редакция.
Отправляю на ваш суд рассказ. Надеюсь, он придётся по вкусу вам и вашим читателям...
...
Нил Уильямс»

Псевдоним Уильям сочинял едва ли не дольше, чем сам рассказ и остановился на «Ниле Уильямсе». На его собственное имя похоже, но что это он никто не догадается. Не догадается же?

Следующая неделя прошла как на иголках. Уил едва ли не дежурил у почтового ящика, чем вызывал насмешки сестёр: «Письмо от подружки ждёшь?». Уильям лишь ухмылялся в ответ, не спеша развеивать их предположение. Уж лучше пусть думают, что от подружки.

И вот долгожданный конверт в руках. Выхватив его из пачки, он небрежно бросил остальные письма в гостиной, взбежал по лестнице и заперся в своей комнате.

«Уважаемый мистер Уильямс...»
Уил на секунду подумал, что письмо не ему, но вспомнил псевдоним, который сам же придумал и продолжил читать.
«Вынуждены отказать в печати вашего рассказа. Однако, в вашем тексте видны зачатки таланта. Вам следует лучше ознакомиться с предметом, о котором пишете и тогда...»
Там было что-то ещё, но у Уильяма опустились руки. Ну хоть «зачатки таланта» нашли...

Уильям не выходил из своей комнаты весь день. Он раз за разом перечитывал письмо редактора и свой рассказ. Что он написал не так?
- Уил, - услышал он робкий голос матери из-за двери.
- Это ничего, что она не ответила на твои чувства… - Продолжила она, не дождавшись ответа.
Чувства? Уильям поднялся и открыл дверь.
- О чём ты? - спросил он мать, оказавшись с ней лицом к лицу. Он был уже выше и смотрел на неё сверху вниз. А вот глаза у неё были почти такие же, как у него. Всё равно, что в зеркале.
- Ну... Девочки рассказали... Тебе написала одна леди и ты... - Уильям, поняв, о чём мать толкует и откуда идут ноги у этой сплетни рассмеялся.
- Вот про это я и напишу в следующий раз! - Сказал он и потянулся за бумагой.

Тот рассказ показался блёклым самому Уильяму и он его никуда не отправил, зато понял, что имели в виду редакторы. Он переживал чувства людей из книг, но никогда не жил сам. Ну о чём ему писать? О любви? Он никогда никого не любил (родители и сёстры не в счёт). О дворовых играх и хулиганствах мальчишек? Он никогда в них не участвовал. О бизнесе и политике? Это уж увольте.

С этого дня он старался не избегать жизни, а идти ей навстречу. Уроки танцев? Ладно. Балы? Хорошо!

Господи, да кого он обманывал. Он проклял день, когда пошёл на один из них.

А дело было так.
Отбывая повинность Проводя время в светском обществе, Уильям всегда старался приходить попозже, а уходить пораньше. Так было и в этот раз. О’Нил явился, когда танцы были уже в разгаре.

Едва только Уил вошёл в общую залу, где музыканты ненадолго умолкли между танцами, как на него буквально налетела незнакомая девушка:
- Потанцуйте со мной. - Без предисловий заявила она, в своём пышном платье похожая на сине-зеленую птичку - Ну же, как раз вальс начинается.
Уильям оторопел от такой наглости, а она тем временем взяла его за руку и повела к центру зала.

Уил вёл не слишком умело, ну как мог. Она же всё время высматривала что-то.
- Куда вы там смотрите? - Спросил Уил.
Она пожала плечами:
-Да так, ерунда,- но Уильям уже успел заметить по направлению взгляда, что смотрела она на молодого джентльмена, который сейчас, стоя со скрещенными на груди руками, пристально смотрел на них. Уильям знал его - Бенджамин Росс. На несколько лет старше Уила, хотя усы заставляли его казаться ещё старше. Рослый. Руки как у гориллы. В детстве он был тем ещё задирой. Да и повзрослев не слишком-то изменился. Уил слышал краем уха, что из-за Росса произошло нескольких очень неприятных историй.
- Это из-за него вы на меня напали?
- Он считает, что я должна только с ним танцевать.
- А вы должны?
- Вот ещё! С кем хочу, с тем и танцую.
- Как вас хоть зовут?
- Элизабет.
Уильяму не хотелось, чтобы этот танец заканчивался. Не потому, что ему нравилось танцевать или прельщало общество новой знакомой, а потому, что он предчувствовал неприятный разговор с Россом. И всё же всё имеет конец.

- Уил, дружище, как насчёт того, чтобы прогуляться, подышать свежим воздухом, а? - Обратился к нему Росс после танца нарочито изображая приветливость.
- Я только что пришёл. Ещё не хочется. - Уил попытался сделать вид, что не понимает, куда клонит задира.
- А уводить чужих невест тебе хочется?
- Никакая я тебе не невеста! – возразила Элизабет. Пожалуй, намного громче, чем это хотелось бы всем участникам разговора. На них уже поглядывали остальные.
- С тобой, Бет, мы потом поговорим. – Фамильярно ответил Росс. – А от тебя, Уильям я требую извинений.
- За что?
- За то, что компрометируешь Элизабет.
- Бен, он не… - вступилась девушка.
- Ладно, извини.
- Значит признаёшь, что виноват?
- Чего ты от меня хочешь? – Вздохнул Уил, не зная, как выйти из этого положения.
Росс стянул перчатку и швырнул её Уилу в грудь. Тот машинально поймал. По спине пробежал холодок. Дуэль?
- Завтра в семь. На пустыре за амбаром на Лэйн стрит.
Росс и несколько его приятелей вышли из зала.
- Прости… Я не хотела… - сказала Элизабет, но Уил её уже не слушал.

Стоит ли говорить, что Уильям не спал всю ночь? Даже не раздевался. Было о чём подумать, знаете ли. Не ходить? Слишком многие видели эту сцену - клеймо труса на всю жизнь и позор для семьи. Идти? Да Росс прирежет его как щенка.

О’Нил выехал тайком, чтобы никого не будить. Интересно, что родители и сёстры будут делать, когда узнают, что Уильяма больше нет? Женщины наверно расплачутся. Мать особенно жалко. Показалось или он видел свет в одном из окон? Неважно.

Он прибыл на место за пол часа, но Росс с приятелями уже были тут. Спешился, привязал лошадь. Было ощущение, будто его тело стало деревянным и больше ему не принадлежало. Он начал обращать внимание на мелочи, которые не замечал никогда: как ветер колышет волосы, как стучит сердце, как вздымается грудь, чтобы принять глоток воздуха. А ведь у него чертовски круто получается дышать… Жаль бросать дело, которое так хорошо удаётся.

- Думал ты не придёшь, - ехидно заметил Росс.
Уильям не ответил.
- Ножи или револьверы? Я и то и другое взял.

Уильям с роду никакого оружия в руках не держал. Битва на ножах с рослым Бенджамином была бы унизительным зрелищем. Нет, он не доставит им такого удовольствия. По крайней мере умрёт достойно.

- Револьверы.
Друзья Росса подали оружие.
Бенджамин взял один, умелым движением крутанул барабан, защелкнул, взвёл курок, протянул Уилу рукоятью вперёд.

Пальцы Уильяма сомкнулись на холодном металле. Тяжёлый...

- Правила знаешь? - спросил Росс, но не дожидаясь ответа, начал объяснять. - Становимся спинами друг к другу. Отходим на 10 шагов. Поворачиваемся. Когда Билл даст сигнал, стреляем. В каждом револьвере по одной пуле. Готов?

Стоя спиной к Россу, Уил думал о том, как хорошо начинался вчерашний день. И как всё дошло до этого?

Шаг первый, второй.
В обувь будто налили свинца.

Третий, четвёртый.
Сердце стучит так, что слышно, наверно, за пару миль.

Пятый, шестой.
Оружие тяжелее с каждой секундой.

Седьмой, восьмой.
Воздух стал густым, как патока.

Девятый, десятый.
А револьвер точно заряжен?

Поворот. Сигнальный выстрел. Рука, словно чужая поднимает револьвер. Бам!
Мимо.

А Росс не выстрелил. Стоял, самодовольно ухмыляясь:
- Так и думал, что ты промажешь.
Теперь револьвер поднял он. Уил стоял с бесполезным оружием в руке. Ствол наведён точно в лицо. Уж Росс с двадцати шагов не промажет.

Бенджамин демонстративно поднял руку вверх и выстрелил в воздух. Улыбнулся сквозь усы. Размашистым лёгким шагом подошёл к Уилу и похлопал по плечу:
- А ты молодец. Я думал сдрейфишь. Ну что ребята, поехали?

Уил остался один. Даже не заметил, когда Росс забрал у него револьвер. Кое-как доехал до дома и проспал до вечера.

Когда он спустился на ужин, ему передали записку:
«Спасибо, что защитили меня от мистера Росса на балу и мне жаль, что вы сами пострадали от этого. За Росса я точно ни за что не выйду. А вы, если окажетесь в Саванне, всегда будете желанным гостем в моём доме. Адрес: …
Надеюсь, когда-нибудь ещё встретимся.
Элизабет Олсен»
Уил смял записку и выкинул её, стараясь побыстрее забыть и дуэль и всё, что с этим было связано.

Он думал, что никогда больше не увидит Элизабет, но судьбе было угодно распорядиться иначе.

Прошло полгода с той злополучной дуэли, когда Уил с семьёй отправился в Саванну. Знакомство с семьёй Белтроп… Балы, приёмы… Всё как в Атланте, только жить приходилось у родственников. Вот на одном из приёмов, Уил снова повстречал Элизабет.

Сказать по правде, когда он её увидел, подумал, что нужно выскользнуть из дома так, чтобы никто не заметил и вовсе с ней не общаться. Но она заметила его и подошла.
- Мистер О’Нил! Не ожидала вас встретить здесь.
«А я-то как не ожидал», - подумал Уил, но вслух сказал положенное в таком случае приветствие и поведал о том, что они приехали в гости к родственникам.

После обмена любезностями, Элизабет посчитала правильным рассказать об их истории с Россом.
Их родители договорились о помолвке ещё лет шесть назад, когда она была ребёнком. Да и она в то время была благосклонно к нему настроена, однако, когда она приехала в Атланту пол года назад, Росс вёл себя так, будто они уже женаты. Так, будто она его собственность.

- Это ужасно, - говорила Элизабет. – Я решила, что если уж выйду замуж, то за человека, который будет относиться ко мне ка к равной.
Они поговорили ещё немного о правах женщин (у Уила не было определённого мнения на этот счёт). А потом о литературе (а вот тут ему было что рассказать)… Задержавшись допоздна Уил осознал, что впервые ему не хотелось уйти с приёма как можно быстрее. А вот Сюзанна, кажется, на него немного обиделась. Ну да вроде не слишком.

В целом поездка в Саванну Уилу даже понравилась. Они с Элизабет стали иногда писать друг-другу.

А потом началась война. Уил её сперва не очень-то и замечал, но потом и до него стали доходить тревожные слухи. Он стал читать не только книги, но и газеты, чтобы быть в курсе событий.

Больше всего его беспокоила мобилизация. Он один раз был под прицелом и ему не понравилось. Жить так несколько месяцев что-то не хочется. В отличии от большинства сверстников он не видел в войне особой романтики, зато чётко видел возможность умереть. А умирать не хотелось. Особенно на войне, смысла в которой он не видел.

Его удивил случайно подслушанный разговор родителей. Не темой как таковой, а тем, кто из них какую сторону выбрал. Он считал, что это мать попытается всеми силами обезопасить его, а отец будет стоять на том, что сын должен защищать честь семьи. А оно вон как оказалось.

Когда отец спросил: «Уил, почему бы тебе не поехать в Европу?», - Уильям едва удержался от того, чтобы расцеловать его и помчаться собирать вещи. Ответил «почему бы и нет». А на вопрос «куда бы он хотел отправиться» без колебаний сказал «в Париж».

Почему именно Париж? Потому что там центр Европы. Там жили многие из героев его любимых книг. Да и французский, выученный по книгам, попрактиковать не помешает. Ко всему прочему, хотелось свободы и самостоятельности, а не быть нахлебником у родственников.

Выбор сделан! Европа ждёт. А тут… Тут и без него разберутся.

  Если ты думал, что попасть в Европу с Американского юга было просто – то нет, это было чертовски не просто. Раньше-то что? Ты просто ехал в Нью-Йорк, там садился на транс-атлантический пароход и через две недели сходил в Бристоле на пристань. Война всё поменяла – теперь нельзя было просто так не только въехать в северные штаты, а даже выехать из южных! Северяне объявили морскую блокаду, и поначалу люди смеялись, полагая, что у них ничего не получится, и возмущались, утверждая, что нельзя ввести морскую блокаду против собственного государства, каковым США вас считают.
  "Что-то у вас тут не сходится, мистер Линкольн!" – говорили знакомые твоего отца.
  Ну, а главное, все полагали, что таким образом США нарвется на неприятности, когда Британский флот покажет этим негодяям, что такое настоящая военно-морская мощь. А он покажет – ведь отрежь Европу от вашего южного хлопка, там такое начнется!
  Но... все пошло не так. Хитрый Линкольн нашел лазейки в законах, флот США оказался весьма внушительной силой со своими новыми винтовыми корветами, а флот Великобритании на битву не явился. Англичане согласились поставлять вам оружие, насколько это возможно, выразили озабоченность и осуждение действий федерального правительства, посетовали по поводу роста цен на хлопок. Хлопок в Европе и правда подорожал. Но небо не рухнуло в океан, и Роял Нэви не ударил по эскадрам Фаррагута и Портера.
  Это не выглядело, как крупное поражение на поле боя – когда у беды нет символа, люди склонны пожимать плечами и недоумевать, и только. Но установление уже в мае блокады, пусть и не являвшейся непроницаемой, стоило Конфедерации десяти поражений, и твой отец быстро это понял. Он со всем рвением ускорил твой отъезд.
  Вы распрощались в начале июня 1861 года. Мама была страшно бледная, она очень переживала, как будто у неё забирают смысл жизни. Ты знал, что она сто раз успела пожалеть о своем согласии и пыталась отговорить отца, но папа был непреклонен. "Поезжай, сынок, поезжай," – приговаривал он. – "Будь осторожен. Это самое главное. Я тебя отсылаю, чтобы с тобой здесь чего-нибудь не случилось, если с тобой там что-нибудь случится... ну, сам понимаешь..."

  Пассажиром блокадопрорывателя, маленького пароходика с низким силуэтом, возившего соль из Нассау в Саванну, а из Саванны в Нассау – хлопок, ты оказался на Багамских островах. Это была первая в твоей жизни поездка дальше границ Джорджии. Матросы смотрели на вас с Альбертом прохладно, с подчеркнутой вежливостью и весьма пренебрежительно. "Призыв ещё не объявляли, ещё ни одного сражения не было, а вы уже бежите из страны, трусы," – читал ты в их глазах. Однажды кто-то из них подставил Альберту ногу, когда тот пробирался по палубе, и он пребольно ударился плечом о какую-то выступающую деталь с ужасным морским названием. Один из матросов закричал с ирландским акцентом, явно кого-то пародируя: "О, боже! Боже правый! Какой кошмар! Едва не оборвалась юная жизнь! Мистер, как мы можем вам помочь? Позвать врача? Священника? Вашу матушку?" Альберту дорогого стоило сохранять хладнокровие.
  В остальном, если откинуть величественную картину моря, которая до чертиков надоела уже к вечеру третьего дня, вы без особых приключений прибыли в порт. Кстати, выяснилось, что по неизвестной причине ты не страдал от морской болезни, что немало раздосадовало моряков. Впрочем, кузен Альберт возблагодарил их своими пробежками к фальшборту "покормить рыбок" за двоих. Признаться, он открыто выражал зависть к такому свойству твоего организма.

  В Нассау везде говорили только о деньгах и прибылях, этот город словно помешался на деньгах! Цены на соль росли, "как бамбук в Китае", как выразился ваш капитан, люди грезили баснословными барышами. Купив новый пароход, можно было отбить его цену за 2-3 успешных рейса, а можно было в первом же всё потерять. Все наперебой обсуждали, что выгоднее везти в штаты помимо соли, и любой разговор, который ты заводил, сводился непременно к дилемме: кружева или кофе? Никто не строил планов по снабжению конфедерации новейшим оружием – все хотели только побольше заработать. В Нассау вы ходили в местный клуб – с колониальной непосредственностью в него пускали едва ли не всех желающих мужчин. Там было шумно, играла музыка, над столами висела завеса сигарного дыма, но вам там делать было нечего – когда завсегдатаи поняли, что вы оба ни черта не смыслите в коммерции, а пассажиры с более свежими новостями уже прибыли, на вас перестали обращать внимание. Одно было хорошо – один пожилой джентльмен, мистер Пибоди, пообещал устроить вам места на пароходе. За день до этого какой-то прощелыга в полосатом костюме взял у вас 10 долларов, поклявшись, что с легкостью найдет для вас места в первом классе, и больше вы так и не увидели ни полосатого костюма, ни своих десяти долларов. На Пибоди же, как на человека с репутацией, можно было положиться.

  Нужно было чем-то занять себя – вы посетили рынок, посмотрели знаменитую Королевскую лестницу, так и не достроенную по причине отмены рабства ("Вот, если отменить рабство – все перестанет работать!" – заметил, шутя, Альберт). Прогуливаясь по порту вы заметили джентльмена, который, стоя на борту небольшой яхты, смотрел в небо. Альберт спросил у него, что там с погодой, и тот, назвавшись Джонатаном Гилфи, выдал вам подробнейший прогноз, рассказав, как по облакам определить, какая сегодня намечается погода. Вы разговорились. Вопреки вашим ожиданиям, это был первый человек, который одобрил ваш отъезд. Гилфи был хозяином плантации, и он открыто говорил, что война – это чушь, и что люди, наживающиеся на ней, ему противны.
  – Были в клубе у Маршалла? Все как с ума посходили! – заявил он. – Только и слышно "война", "блокада", "соль", "доллары конфедерации." Как будто в мире больше ничего нет.
  Его непосредственность, с которой он вел с вами такую беседу на пристани, подкупала. В конце концов, он пригласил вас отправиться с ним на рыбалку. И вот это и было событие, которым вам запомнились Багамы! Нассау был крошечный, и Гилфи отвез вас в Николс-Таун и покатал вдоль Андроса, большого соседнего острова. Наконец вы смогли с борта яхты рассмотреть, как могут буйствовать джунгли, если не стеснять их улицами и каменными мостовыми – их зелень была мясистая, неистовая, словно пена, перехлестывающая через край бокала. Вы увидели море не таким, как с борта парохода – вы увидели его великим, непокоренным, загадочным, как древняя богиня, которая одной рукой кормит, а другой, шутя, убивает. Нет, не было никакой опасности или шторма, но вы видели над волнами пламенеющий закат, страшный красный диск солнца, багровеющие облака, и сразу ясно становилось, что море – это больше, чем просто очень много воды, которую нельзя пить. Это стихия, это сила, это судьба. Вы видели и просто много красивого – старый маяк, затерявшийся на самом кончике длинного плоского мыса, ровные, словно нарезанные горячей проволокой кусочки масла, скалы. Вы увидели севший на мель и увязший в песке старый пакет-бот, вернее, то, что от него осталось – жестокая метафора тщетности человеческих усилий.
  Гилфи научил вас править гротом, делать наживку и забрасывать удочки. Ветер шумел у вас в ушах, и даже Альберт приободрился и расправил плечи. Запахи смолы, пеньки и парусины – черт побери, в них была романтика!
  Вечером в Николс-Тауне в пивной для матросов, где Гилфи хорошо знали, вы пили неразбавленный ром, слушали, как ворчит в клетке огромный чернохвостый какаду, и даже невероятная тропическая духота казалась излишней, но все равно приятной, как приторный десерт, который вы, наконец, употребили с кофе и поняли, как его надо было есть всё это время.
  Вы провели на Багамах неделю, съездив с Гилфи на рыбалку ещё раз (приятно было ощущать себя уже хоть немного опытным в деле насаживания наживки!) и наверное, не считая дуэли, это было самое яркое впечатление в твоей жизни.

  Однако Пибоди сдержал своё слово, и вскоре нашел вам места на транс-атлантическом пароходе. Пароход был английский, команде, состоявшей из ирландцев и каких-то не то азиатов, не то филиппинцев, было глубоко наплевать на ваши мотивы – все были с вами вежливы и предупредительны. Пароход шел семнадцать дней, дни сменялись днями, и хорош было, что ты поехал не один – без Альберта ты бы просто сошел с ума. Вставать, бриться, завтракать, смотреть на море, читать, обедать, смотреть на море, чай, читать, смотреть на море, ужинать, читать, спать – это могло кого угодно довести до ручки. Другие пассажиры были, но это были дельцы и торговые агенты, вы им были неинтересны, и они вам тоже.
  Пароход прибыл в Ливерпуль уже в июле. Там вы не задержались – отправились на пароходе в Шербур, а оттуда уже по железной дороге в Париж.

  Первое открытие, которые ты сделал во Франции – тебе продали "бракованный французский". Твой учитель был не французом, а всего-лишь луизианцем, и видимо поэтому то, что ты почитал за французский, у французов вызывало презрение и смех. Но по крайней мере объясниться ты мог. Альберту было в этом отношении попроще – в Саванне ему достался учителем какой-то бельгиец, хотя насмешек не избежал и он.

  Париж. Что сказать о нем, чтобы это не было банальностью? Ничего – всё будет банально! Может быть, из кабинетов Уайтхолла и казалось, что Британия правит морями, а значит, и миром. Но править и царствовать – не одно и то же, и если Британия правила, успешно переломав соперникам ноги в борьбе за заморские колонии, то царствовала, безусловно, Франция. И в первый раз выбравшись из отеля на Елисейские поля, ты готов был поклясться, что не ошибся в выборе: Париж был столицей этого мира.

  Париж оглушал, прежде всего, своими размерами. Что Атланта!? Жалкие десять тысяч душ, затерянные где-то на американском юге, среди лесов, плантаций и болот. Закопченные паровозами депо и унылые склады угля. По сравнению с патриархальной Саванной Атланта была маяком прогресса, по сравнению с Парижем – искрой, никем не замеченной в мире.
  В Париже жил миллион человек! Сто Атлант включал он, а казалось, что тысячи!
  Тебе повезло – ты приехал в Париж в эпоху, когда он был значительно перестоен и усовершенствован Османом: старые грязные улицы и угрюмые леса остались в прошлом, теперь это был сверкающий город, с чистыми красивыми парками, скверами и фонтанами, с водопроводом и канализацией, полный лоска и красоты, размаха и элегантности.


  Хотя лето и было временем, когда аристократия разъезжалась из Парижа, а оставался средний класс и беднота, это оказалось даже хорошо – июль и август ушли на то, чтобы привыкнуть к гигантскому городу тысячи страстей, а то от обилия роскоши и блеска ты бы обомлел ещё сильнее.
  Здесь было интересно даже просто смотреть за тем, что происходит – как люди идут куда-либо или спешат по делам. Непосредственность и шик, легкомыслие и увлеченность, любопытство и гордость – вот чем дышали эти люди, вот в чем было их кредо. По всякому вопросу у них всегда было мнение, всё они либо хвалили, либо ругали, всем интересовались и всем переставали интересоваться в следующую минуту, если только не были одержимы предметом своего интереса. О, а одержимых здесь хватало!

  Не стану перечислять достопримечательности, которые вы посетили – это все они представляли интерес, но все же это были камни, доски и полотна, и ценность представляют не тем, что они есть, а тем, что мы о них думаем.
  Посмотрев то, что нельзя не посмотреть, оказавшись в Париже, вы с Альбертом окунулись в мир развлечений, и в этом отношении Париж, безусловно, удерживал пальму первенства. Больше всего удивляло, как высокое здесь сочеталось с низким, а сложная суть поэзии шла рука об руку с канатоходцем, дававшем представление для толпы на площади. Всё здесь было: от дрессированных обезьян до оперы, от оперетты до жонглеров, от поэтических выступлений до прогулок по пассажам, от кафе-шантана где-нибудь в полуподвале до кафе с тонкими фарфоровыми чашками в Пале-Руаяль. Здесь давали уроки танцев, там – какого-нибудь диковинного савата, борьбы с использованием трости. Жираф в Ботаническом саду улыбался вам своими изумленными, и вместе с тем ленивыми глазами, рыбы в аквариуме смотрели хмуро, как похмельные грузчики, и оттого забавно.
  Кстати о похмелье! Альберт считал, что проще всего заводить связи через совместные возлияния, и оттого "дегустации" вы проводили с регулярностью, достойной лучшего приме... а, чепуха, никуда лучше нельзя было применить свои силы, чем попытаться попробовать все деликатесы и вина, которые свозились в Париж!
  Кое-какие шапочные знакомства вам завести удалось – вы вызывали интерес своим происхождением. Вскоре ты понял, что французы – самые большие эгоисты в мире. Если ты думал, что их интересовала гражданская война, то сильно ошибался: их интересовала Мексика, потому что сейчас все только и говорили о готовящейся отправке экспедиционных сил в Мексику. О Мексике вы знали примерно ничего, и даже чуть меньше, но Альберт так искусно врал, пересказывая и приукрашивая газетные статьи, что начал даже пользоваться авторитетом у пары-тройки парижских бездельников, в одном кафе с которыми вы обычно обедали. А тебе зато было что рассказать – ты ведь участвовал в настоящей дуэли! Во Франции эта "культура" после яркого всплеска поединков между журналистами в 30-х, почти что угасла – никто давно не сходился со шпагами на Коровьем острове, но интерес французов к разного рода представлениям, особенно связанным с риском, никуда не делся, и тебя слушали внимательно. Когда-то Франция была колыбелью дуэлей, а теперь вот это сомнительное первенство отдано американцам, "ну и как у них там"? Всем было любопытно.
  Ну и, конечно, популярны были игры: играли тут все – в петанк на улицах, в рулетку в казино, на бильярде в бильярдных, на скачках на ипподромах. И вы тоже изрядно поиграли и проиграли.
  И вот тут вы начали замечать то, что замечать не хотелось – Париж был городом улыбающимся, но не добрым, и он был страшно дорогим. Деньги у вас к зиме стали заканчиваться. Альберт написал письмо, где попросил у родителей ещё денег, но прислать деньги из осажденного юга было не так просто.
  Но не идти же вам двоим теперь работать?! Да и кем, черт побери!?

«Может статься так, что я никуда и не поеду…»
Так заканчивалась одна из записей в дневнике Уильяма. Да и вообще большинство из них в тот период имели упадническое настроение: угроза мобилизации, блокада – всё это не добавляло радости. Бывало Уильям часами ходил по своей комнате из угла в угол, то размышляя, что он будет делать, окажись он в армии, то представляя себя на пароходе, то думая о том, чем займётся во Франции. Из воображаемого Парижа мысли вновь возвращались к тому, что из Америки теперь никуда не деться. Как он переживёт войну и переживёт ли?

Но отец нашёл способ всё устроить! Уильям был ему безмерно благодарен. В последнее время они сблизились и вот, надо уезжать.
Уил всегда хотел путешествовать. И в Париж хотел. Но теперь, когда ему ПРИХОДИЛОСЬ туда ехать, он чувствовал будто его выгоняют из собственного дома и в нём поднималась неудержимая злость к политикам, развязавшим войну, к британцам, не явившемся на помощь, к соседям, бравировавшим «покажем этим Янки».

Прощаясь с семьёй на причале, закралась мысль «а как же тут они». Но Уил отогнал её: «Ничего, до сюда война не доберётся». Обнял сестёр и мать, пожал крепко руку отцу. Уил смотрел на них с кормы отходящего корабля сколько мог. «А вдруг он видит их в последний раз?». Что за ерунда в голову лезет…

На корабле, перевозившем соль, жизнь была не сахар.
Одна тесная каюта на них двоих с Альбертом – «а вы хотели во время блокады на круизном лайнере путешествовать?».
Нескрываемое презрение экипажа – «вы почти дезертиры – привыкайте».
Альберт ещё и «рыб подкармливал», хотя бы эта участь Уила миновала.

Отношение команды сразу же сблизило Уильяма и Альберта. Рассчитывать на кого-то извне не приходилось, а поддержка была просто жизненно необходима. Да и Альберт оказался классным парнем. У них были общие интересы, поэтому было о чём поболтать.

Здесь на корабле Уил впервые испытал чувство, когда хочется со всей силы вмазать кому-то по лицу. Кому? Ну тому самому матросу, что поставил Альберту подножку. Спокойно… Нужно просто добраться до берега и больше они никогда этих тупых ублюдков не увидят. Он почёл за лучшее проглотить обиду. Смерил матроса презрительным взглядом, помог Альберту встать и увёл в каюту.
- Ты как? Нормально? – Спросил Уил.
- Жить буду, - отшутился Альберт.
Он стянул рубашку и в маленькое зеркальце на двери попытался разглядеть синяк, расползающийся возле ключицы.
Уильяму было неловко смотреть на его обнажённый торс, и он отвёл взгляд в сторону.
Чтобы скрыть смущение, Уил взял книгу из-под подушки, улёгся на свою койку и стал читать… Ну или по крайней мере притворяться, что читает.
Неважное начало путешествия. Оставалось надеяться, что это будет их самая большая неприятность.

«Если не считать этого происшествия – всё обошлось. Под ногами чужая земля и даже воздух тут пахнет не так, как в родной Атланте», - записал Уильям в дневнике по прибытии.

Вообще, хотелось эту «чужую землю» покинуть как можно скорее, но проще сказать, чем сделать.
Уилл и в клуб-то ходил в основном лишь за тем, чтобы познакомиться там с кем-то, кто поможет достать билеты на пароход. Ну и ещё потому, что на этом богом забытом острове было больше нечем заняться, а запас взятых в дорогу книг подходил к концу.

Нашёлся человек, согласившийся добыть билет за 10 долларов сверху и Уил уж было думал, что проблема решена. На следующий день, когда путешественники рассказали уважаемому в местном клубе Пибоди, что уезжают, и им вот-вот принесут билеты, он рассмеялся, но не зло, а как-то по-доброму – по-отечески:
- Друзья, боюсь ваши 10 долларов были платой за урок о доверии чужакам в незнакомом городе.
Уил и Альберт переглянулись.
- Что вы имеете в виду?
- Что своих денег вы больше не увидите. Чтож, если вам нужно в Европу, думаю, смогу помочь…
В отличии от того прощелыги, Пибоди денег не взял, а лишь сказал: «Когда будут билеты, тогда и отблагодарите по своему усмотрению».

Дальше оставалось только ждать и когда Уильям уже думал, что, спасшись от пуль в Америке, умрёт от скуки здесь на Багамах, они с Альбертом познакомились с Джонатаном Гилфи.

«Господи, хоть ещё один адекватный человек», - подумал Уилл, когда тот поддержал их отъезд.
Поехать на рыбалку? Почему бы нет? Хуже, чем есть уже не будет. Ни Уил ни Альберт ни на секунду не пожалели об этом решении.
Собирались – всё равно что на бал с той разницей, что на бал одеваешь самую лучшую одежду, а тут наоборот – выбирали поплохее и то, что не жалко. И всё равно в сравнении с Гилфи они казались франтами.

В городе, ограниченном клетками улиц, остров казался унылым и выцветшим под палящими лучами солнца. Зато за его пределами природа будто вырвалась на волю – вот какое синее бывает море, вот какая яркая бывает зелень. Шатающаяся палуба под ногами и солёный ветер в лицо. Сейчас бескрайнее море не казалось унылой пустыней, как с борта блокадопрорывателя, а играло всеми цветами радуги, качая яхту на мягких волнах.
- Наживку сюда. Потом забрасываете и ждёте, - Наставлял их Гилфри.
Вроде не сложно. Один раз правда Альберт «поймал на крючок» сам себя и Уилу пришлось ему помогать освободиться. Хорошо провели время и даже что-то поймали.

Ближе к вечеру зашли в какую-то бухту. Скалы возвышались по кругу вокруг пляжа с жёлтым песком. На их фоне люди казались маленькими и незначительными. Попасть сюда можно было только с моря. Развели костёр, чтобы приготовить добычу.
- Искупаемся? – предложил Гилфи.
Альберт и Уильям переглянулись:
- Мы купальные костюмы не взяли…
- Бросьте, ни одна дама нас тут не увидит, ну а друг друга чего стесняться…
С этими словами Гилфи начал раздеваться. Альберт пожал плечами и последовал его примеру. Уильям потушевался немного, но решил не отставать от друга.
Гилфи сразу же поплыл прочь от берега, а Уил с Альбертом плавать не умели, а потому, точно дети, плескались, стоя по грудь в воде, дурачились и смеялись от захватившего их веселья. Вместе с изрядной порцией солёной воды, Уилу в глаз попала какая-то соринка. Он тёр глаз, пытаясь достать её, но ничего не выходило.
- Дай посмотрю, - сказал Альберт. Он положил руку на плечо Уильяма, приблизился, чтобы рассмотреть. Уильям ощущал его дыхание. Тёплые пальцы друга приятно согревали кожу.
Уил почувствовал нарастающее в душе волнение и отпрянул назад.
- Ты чего? – Удивился тот.
- Всё нормально, уже прошло. – Уил старался говорить спокойно, но отчего-то сердце быстро билось, будто он пробежал несколько сот футов.
- Ну, прошло и прошло. Пойдём на берег?
- Ты иди… Я хочу ещё плавать поучиться, - ответил Уил.

Чуть позже все трое сидели на желтом песке и ели приготовленную на костре рыбу.
- Еда, добытая своими руками, кажется вкуснее, чем рыба, пойманная кем-то другим. Верно? – спросил Альберт, откусывая кусок от бока своей рыбины. Сейчас в наполовину распахнутой рубашке, босой, в завёрнутых до колен брюках, он был похож на дикаря, а не на джентльмена.
Уильям кивнул. Не поспоришь. Хороший был день.

Когда Гилфи пригласил их на рыбалку во второй раз, молодые люди подошли к делу куда серьёзней. Заранее купили подходящую одежду и плавательные костюмы. Да и в «рыбацком» деле ко второму разу они новичками себя уже не считали – было приятно чувствовать себя «бывалыми моряками». А с Альбертом Уильям старался держать дистанцию. Так… На всякий случай. Право же, тогда было какое-то недоразумение.

Когда Уильям уже начал думать, что и Пибоди – такой же проходимец, как тот, который «обокрал» их на 10 долларов, он передал им долгожданные билеты.
Уильям предложил ему деньги в плату за услугу, но тот отказался. Сказал, что у него самого есть сыновья и, быть может и им, где бы они там ни оказались, кто-то так же поможет.

Корабль… Прощай Нассау, здравствуй Ливерпуль. Если не считать всепоглощающей скуки, которую и общение с Альбертом не могло разогнать, путешествие проходило нормально. Там Уильям и Альберт впервые попробовали играть в карты. Проиграли. Ну и ладно, хоть время провели.

Когда добрались до Шербура, Уильям уже смотреть не мог на пароходы. И это при том, что он даже не страдал морской болезнью в отличие от Альберта. Хотя к концу путешествия и Альберт к качке, кажется, попривык.

Ступив на французскую землю, Уильям решил, что пора переходить на французский.
Deux billets pour Paris s'il vous plait – сказал билетёру едва не с гордостью и… Его не поняли. В итоге вмешался Альберт и купил таки им билеты. Мда, выучил французский…

Ещё почти день в пути и вот, долгожданная цель. Бросили вещи в первой попавшейся приличной гостинице и пошли гулять. Тогда на набережной Сены Уил впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему свободным. Тёплый вечерний ветер дул в лицо и ещё никогда воздух не казался таким сладким. Купили бутылку вина, чтобы отпраздновать прибытие, познакомились с компанией молодых французов, потратили круглую сумму даже непонятно на что, вернулись домой под утро. Уил, пожалуй, не мог бы сказать, что его опьяняло больше – вино или свобода.

В гостинице прожили всего пару недель, а потом сняли меблированные комнаты. Было решено снять одну квартиру на двоих. Не из экономии, а чтобы не надо было «далеко ходить в гости». Всего комнат было 5. Две спальни, общая гостиная, в ещё одной Уильям обустроил библиотеку, точнее, начал обустраивать – пока там в больших шкафах сиротливо стояли те несколько книг, что он привёз с собой. Ну а ещё одна комната отошла Альберту. Он там сделал что-то среднее между личной гостиной и кабинетом.

Сказать по правде, библиотекой, не было времени пользоваться. Утром, если утром можно назвать полдень, когда Уильям привык тут вставать, он брал уроки французского и немного писал. Вечер они с Альбертом проводили со своими новыми знакомыми то в каких-то клубах. В коем-то веке и Уильям иногда становился центром внимания и ему это нравилось. Он уже несколько раз рассказывал в разных интерпретациях о своей дуэли и с каждым разом история становилась всё более «героической». Вечера проводили в кутеже, играх в карты или же шли в оперу. Уильям полюбил театр всем сердцем. Надо сказать в Атланте он был там лишь однажды и решил, что это «не его». Но можно ли то местечковое заведение с выцветшем занавесом и скрипящими стульями сравнить с парижской оперой, которую в былые времена не гнушался посещать и французский император (пока его не попытались здесь убить). Уильям стал и сам пытаться писать пьесы.

Случались в Париже и неприятные моменты. Один произошёл, когда вся компания решила отправиться в maison de tolérance или, как его французы именовали короче, bordel.

Началось всё с обычного кутежа. Пили, общались, смеялись, переходили из одного кафе в другое, когда, наконец, в самом последних из них владелец извиняющимся тоном не сказал, что уже слишком поздно, они закрываются и не будут ли молодые люди добры покинуть сие заведение.
- Господа, я знаю одно место, которое и сейчас будет радо принять нас в свои объятия! – Воскликнул кто-то.
Остальные откликнулись радостным гулом.

Как оказалось, под «объятиями» понимался не только переносный смысл, но и прямой.
От такого предложения Уильям испытал смесь любопытства и смущения, но любопытство всё же перевесило.
Бордель располагался в непримечательном доме. Вывески на двери не было и лишь розовая лампа на окне, да свет, пробивающийся из-за плотно занавешенных штор, говорили о том, что это не обычная квартира, где хозяева в такой час уже наверняка спали бы.

В просторной прихожей их встретила пожилая дама в чёрном платье.
- Здравствуйте, господа. Отдельную гостиную?
- Конечно, мадам Дюпон, как всегда - ответил Луи, который и предложил отправиться сюда.
Их провели в отдельную комнату, которая вообще-то мало отличалась по обстановке от большинства клубов, где они проводили время: несколько диванов и кресел, игральный стол. Мадам Дюпон спросила, не желают ли они выпить и удалилась. Через несколько минут с заказанным шампанским явились девушки.

Стали заниматься кто чем. Кто-то пошёл играть, кто-то то просто болтал. В целом это весьма походило на какое-нибудь светское мероприятие. Разве что вырезы платьев у дам были несколько глубже обычного, и некоторые юноши не стеснялись трогать их так, как не осмеливались бы прикасаться ни к одной порядочной девушке, а девицы на это лишь улыбались и шутили.
Уильям начал нервничать, но уйти сейчас выглядело бы глупо.

К нему подсела одна из девушек. Она села вплотную, касаясь его бедра своим, хотя на диване было полно места, чтобы разместиться более свободно.
- Привет. Впервые тут? – спросила она и пригубила шампанское.
- Ну да, - не стал отпираться Уил. Он был бы рад отодвинуться подальше, но было некуда. Не вскакивать же с дивана.
От неё пахло одеколоном несколько сильнее, чем это было бы приятно. Из-за обильного макияжа сложно было определить её возраст, но навскидку Уил предположил бы, что она его ровесница. Рыжеватые волосы были убраны в свободный пучок, а веснушки не могла скрыть даже пудра.
- Куришь? – Она достала портсигар и протянула ему.
Он взял сигарету, она тоже. Закурила, дала ему прикурить от своей. Уил почувствовал себя увереннее. Теперь вроде как при деле, а во время неловкой паузы в разговоре можно сделать затяжку.
- Меня зовут Анет. Пойдёшь со мной?
Уильям замялся с ответом. Он заметил, что остальные парни один за другим начали расходиться с девушками по комнатам. Альберт как раз выходил из комнаты, держа за талию какую-то брюнетку.
- Или ты ещё кого-то присмотрел? – спросила Анет.
- Да нет, - от волнения, а быть может от табачного дыма, голос Уильяма стал хрипловатым. Он был даже не уверен, что ответил по-французски, а не по-английски.
Анет поднялась и взяла его за руку. Он пошёл. Это напомнило ему тот день, когда почти так же его вела за руку Элизабет танцевать. Ничем хорошим это не закончилось…

Анет пропустила его в комнату, закрыла за собой дверь, повернула ключ.
Главной и почти единственной мебелью здесь, ну если не считать занавесок, картин и ширмы, была, разумеется, кровать. Большая на четырёх столбиках с тёмно-зелёным покрывалом.
Анет повлекла его к кровати, а когда он сел, уселась Уилу на колени, принялась расстёгивать жилет, потянулась к его губам своими.
Он поймал её руки и отстранился от поцелуя:
- Постой.
Она усмехнулась:
- Многие не любят целоваться, можем и без этого обойтись.
- Я не о том.
Уил отстранил девушку от себя, пересадил со своих коленей на кровать и встал.
- Просто… Я не могу так… Мы впервые встретились и… В общем, понимаешь, я считаю, что этим следует заниматься только с человеком, которого любишь. – Он с трудом подбирал слова на французском. – Давай просто поговорим и ты получишь ту же оплату.
Она поднялась и положила руку ему на грудь.
- Как думаешь, для чего нужны шлюхи? Неужели у тебя никогда не было неприличных мыслей о той, кто тебе нравится? Любимая, если ты относишься к ней с уважением, никогда не сможет дать всего, чего ты хочешь. – Её слова выглядели будто заученными.
Чего он хочет… Прямо сейчас Уильям хотел убраться отсюда. Возникали ли у него «неприличные мысли»? В голову почему-то пришёл тот случай с Альбертом на пляже.
- Я просто не хочу, понимаешь?
- Аппетит приходит во время еды… - она прижалась к нему.
Он оттолкнул девушку несколько грубее, чем хотел так, что она упала на кровать.
- Прости.
Она не обиделась, будто с ней такое постоянно происходит.
- Быть может тебя не девушки интересуют? – Игриво спросила она.
Уильям вспыхнул.
- Да ладно, шучу, - отмахнулась Анет ещё до того, как он успел что-то сказать. – Если что, я пыталась. – На последней фразе она повысила голос, будто говорила это для невидимого зрителя.

Уильям оставил Анет двойную плату. На всякий случай… Чтобы не взболтнула случайно остальным, что ничего не было.

Если не считать этого инцидента, жизнь в Париже была замечательной, вот только… Однажды подсчитав оставшиеся средства Уил понял, что хватит их не на долго. Спросил у Альберта, как у него с этим дела? Оказалось также. Альберт не задумываясь написал семье, чтобы прислали ещё денег. Уил тоже написал… А потом скомкал письмо и швырнул в мусорную корзину.

Нет, просить ещё денег он считал не достойным. Ну да, жизнь в Париже оказалась куда более затратной, чем думали родители, но не вечно же «сиську сосать». К тому же письма-то с трудом доходили, а уж деньги…
Сразу по приезду во Францию Уильям писал домой раз в неделю. Ответов долго не было, и он уже начал было думать, что дома что-то случилось. Но в первом же, полученном недель через пять письме, отец разъяснял, что письма идут не регулярно из-за блокады. Уил стал писать раз в месяц – и родителям с сёстрами и Элизабет, с которой всё ещё поддерживал письменную связь. Уил рассказывал о том, как учит французский, упражняется в писательстве, иногда ходит в оперу (про кутежи он благоразумно не упоминал). Они писали, что пока особых изменений нет и всё по-прежнему.

Но если не просить у родителей, то где ещё можно взять деньги? Занять? Но отдавать потом как? Уильям был бы не прочь зарабатывать писательством, но его французский не то что хромал, а, можно сказать, был без ног. Если уж в Америке рассказ на английском не приняли, рассчитывать, что тут напечатают что-то на его убогом французском не приходилось. Заняться переводами? Весь день просидишь, 10 сантимов заработаешь… Выживать может и получится, но нормально жить вряд ли.
Как получал деньги отец? От плантации и от отеля… То есть от собственного дела, но организовать дело в чужой стране, если у тебя ничего нет не так-то просто.

Занятый этими мыслями Уильям закурил и облокотился на перила у открытого окна. Внизу бурлила жизнь. Окна квартиры выходили на оживлённую пешеходную улицу. Почти напротив возвышался костёл. Несколько нищих у входа стояли с кружками. Один из них был, пожалуй, самый занятный. Сперва Уил подумал, что ребёнок, но нет, взрослый. Карлик. «Мог бы играть Квазимодо в Соборе Парижской Богоматери», - подумал Уильям.
- Эй, - подозвал его Уил. – Хочешь монетку?
Тот закивал и подбежал к окну выставляя вверх кружку. Уильям бросил монетку. Конечно же не попал, но смотреть, как карлик пытается её поймать было уморительно, так что Уильям бросил ещё несколько. Остальные нищие тоже подтянулись «подбирать не пойманное». Карлик верещал пронзительным высоким голосом: «Не трожьте, моё!»
Посмотреть «представление» уже начала собираться небольшая толпа. Некоторые тоже начали кидать монетки, чтобы посмотреть, как нищие и особенно карлик будут драться за них. И тут Уильяму в голову пришла идея. Давным-давно Уил читал в газете про музей Барнума. Почему бы не попробовать организовать тут что-то подобное. Что для этого надо? Уроды? Ну им считанные сантимы платить можно, некоторые и за еду небось работать согласятся.

Уил изложил свои мысли Альберту. Он был так возбуждён новой идеей, что не мог сидеть, а ходил туда-сюда по комнате в то время, как Альберт сидел в кресле.
- Но кое-какие деньги всё же понадобятся, - говорил Уильям. – Нужно арендовать место, построить там что-нибудь…
- Предоставь это мне, я знаю, где взять начальный капитал.
- Не думаю, что родители пришлют тебе столько, да и когда это будет...
- Не у них. Возвращать придётся. Но с прибыли и отдадим.

На некоторое время забыли о кутежах. Альберт занялся добычей денег, Уильям организацией дела.
Для начала отправился поговорить всё с тем же карликом. Обещал ему заработки больше чем на паперти и ещё по франку за каждого убогого, которого приведёт.
- Только это должны быть не просто нищие, а «необычные люди». Вроде тебя. Понял? – наставлял Уильям.
- Понял-понял.
И всё же большинство из тех, кого привёл карлик оказались обычными оборванцами их Уильям отправил восвояси. Но было несколько и тех, кого он действительно искал: очень полный мужчина, женщина с бородой, ещё одна карлица и самое необычное – два подростка-близнеца, сросшиеся друг с другом в области таза. Уилу особенно понравились подростки он сам от них взгляда оторвать не мог, а уж если заставить их делать что-то забавное…

Альберт достал деньги довольно быстро, но не так много, как хотелось бы, так что приходилось экономить. Много времени ушло на то, чтобы найти место. В центре Парижа не так уж много было пустующего пространства, чтобы организовать то, что Уильям хотел или же слишком высокая рента. А на окраине меньше народу и люди беднее – а значит будет не так выгодно. В итоге Уил арендовал недалеко от центра сгоревший особняк с большим участком земли. У хозяина не было денег на восстановление, и он был рад получить за непригодный для жилья дом хоть что-то, не продавая фамильное имение. Из остова дома Уил решил сделать «дом ужасов», чтобы щекотать нервы посетителей – не уродами едиными…
Нанял строителей для возведения сцены, временного жилья для артистов, кассы и других служебных построек. Впрочем, оказалось, что делать все строения деревянными слишком дорого, а потому построили только сцену, сделали скамейки, а для остального использовали шатры и те полуразрушенные строения, что тут уже были.

- Нам нужен профессиональный ведущий, - сказал Уильям как-то Альберту.
- А сами не сможем?
Уил покачал головой:
- Мы говорим с акцентом. К тому же у него должен быть хорошо поставленный голос и харизма… Ни ты ни я для этой роли не годимся.

Вместо французской оперы Уильям начал посещать захудалые театрики на окраине, разыскивая там среди актёров подходящий типаж. Искать долго не пришлось и к их «труппе» присоединился Шарль Буле с женой. Мадам Буле решили сделать гадалкой.

Уильям сам написал небольшую пьесу, которую предстояло разыгрывать уродам. Буле подредактировал её, чтобы она нормально звучала на французском и помог поставить.

Уильям пригласил лоточников торговать в его заведении. Людям надо где-то есть и пить. Первый день аренда за торговое место не взимается.

Не забыли и про рекламу: Уил заказал изрядное количество афиш у художника и нанял пару мальчишек для их расклейки, дал объявление в несколько парижских газет.

Спустя месяц приготовлений всё было готово к открытию и мало кто из парижан не знал, что вот-вот откроется «театр диковин братьев Уильямс». Вот и псевдоним, который Уильям придумал когда-то снова понадобился. Оставалось надеяться, что в этот раз он принесёт больше удачи.

  Постепенно, вы начали привыкать к Парижу. Нет, дело было не в том, что вы увидели все его диковинки. Их тут было так много, что это было решительно невозможно, к тому же постоянно появлялись новые. И все могли ошеломить приезжего! К примеру, идешь ты по улице, и вдруг мимо едет карета, а из неё на тебя смотрит... ослица. Нет, не в смысле "столичная дура", а в смысле натуральная живая ослица с ушами! А на экипаже написано – "Очищенное молоко ослиц, вскормленных морковью". И ты не знаешь, то ли открывать рот в изумлении, то ли хохотать, то ли возмущаться, то ли бежать занимать очередь.
  Такого тут было много. Но вы привыкли как раз к исконно французскому состоянию. Англичане – тех с детства воспитывали демонстрировать хладнокровие и ко всему относиться со скучающим видом и легким пренебрежением. Вы же, воспитанные на Юге, были лишены этой школы, но быстро и легко переняли французскую манеру: восхититься, жарко обсудить явление, испытать его на собственном опыте и тут же перевести его в разряд заурядных ("Ну да, ослица, подумаешь, что тут такого?") – чтобы быстро расчистить внутри головы место для новых впечатлений. Так жил весь Париж – это был город охотников за впечатлениями. Особым почетом тут пользовались так называемые "львы" – это были люди, которых все обсуждают, потому что они постоянно дают для этого поводы, но которые сами при этом не стремятся быть обсуждаемыми. По меткому выражению одной дамы "в цирковом представлении "львом" являлся бы не лев, но дрессировщик!" Львом мог быть известный врач, или художник, или поэт, или даже модельер, профессор университета или государственное лицо. И Альберт, быстро поняв эту схему, страстно захотел стать львом, но сразу же попал в ловушку – львом можно было стать только того не желая.
  Первое время он "выезжал" на том факте, что был американцем, да ещё и южанином – симпатии во Франции разделились, но южане были по духу ближе французам, к тому же половина Луизианы и Флориды имела французские корни, так что вопросов твоему кузену задавали много. Свободолюбивые французы решительно запутались, за что же идет война: за свободу негров или за свободу южных штатов? Альберт быстро объяснил своим знакомым, что к свободе негров стремления северян не имеют никакого отношения, а те из них, кто хотят негров освободить, желают лишь выселить их из страны на какой-нибудь богом забытый остров, чтобы больше не видеть. Не человеколюбием продиктованы их мотивы, а корыстью и низким расизмом. Южане же наоборот о неграх заботятся, и это, если хотите, такая форма патриархата. Франция, несмотря на всё свободолюбие, слегка подустала от революций. В стране правил император, который был довольно популярен, и слово "патриархальный" заходило буржуа на ура.
  Но все же события войны происходили за океаном и интересовали французов не постоянно, а лишь когда выходила газетная статья о новом сражении, поэтому Альберт ухватился за твою идею с "театром уродов" двумя руками.

  Кстати, о сражениях. А ты вообще следил за войной?
  Война началась с оглушительного успеха конфедерации! Собственно, сама битва при Булл-Ране произошла в июле, но вы узнали о ней только в августе: это было действительно крупное сражение – шестьдесят тысяч солдат. Янки, двинувшиеся на Ричмонд, получили по рогам! Правда, убитых было всего ничего – по нескольку сотен с каждой стороны, зато полторы тысячи пленных, а уж как синепузые улепетывали!
  Парижская публика (в том числе ваши знакомые) отнеслась к этому... скептически. "Шестьдесят тысяч человек? Полсотни убитых? Чепуха! Вот во времена Наполеона I..." Но Альберт быстро вправил им мозги, пояснив, что низкие потери говорят о гуманности американцев, и что главное тут – полнейший разгром. Кроме того, он дополнил скупые газетные реляции живыми деталями, такими как биографии командующих ("мой дядя служил с ним в одном полку!") – разумеется, напрочь им выдуманных. Альберт даже дал прогноз, что к рождеству война кончится. Забегая вперёд, когда она не кончилась не только к рождеству, но и к пасхе, никто об этом даже и не вспомнил! А если бы и вспомнил – Альберт умел выкручиваться из таких штук с легкостью.
  При этом, надо сказать, что Альберт вовсе не был милитаристом – в военном деле он разбирался примерно так же, как и ты. Просто ему не хотелось выглядеть трусом и дезертиром, и он изо всех сил старался, во-первых, быть интересным собеседником, а во-вторых, всем видом показывать, что в Европе вы не прячетесь от войны, а приехали "развиваться", потому что ваши там и так легко справятся. А если придется для этого приврать... ну кто из французов когда-нибудь поедет в США, чтобы убедиться в его правдивости?

  Июль, август... лето прошло, и в Париж вернулась публика. Этот город, как оказалось, вовсе и не был оживленным, оживленным он стал теперь. Сначала вы и правда пытались отыскать в Париже "клубы". Но оказалось, что их очень мало и они, по большей части, закрытые. Вы слыхали о Жокей-Клубе на Улице Рабле, и это было правда очень престижное место, где можно было встретить и графа, и герцога. Но вот беда – вы не только не держали лошадей, вы ещё и ничего в них не понимали, а ты, к стыду своему, был ещё и довольно слабым наездником (что вообще говоря, было для южного джентльмена большим упущением). А даже если бы и держали – нечего было и думать попасть туда без личной рекомендации кого-либо из членов.
  Но скоро до вас дошло, что в Париже можно вполне повеселиться и безо всяких клубов. В самом деле, что там делать? Курить сигары, читать газеты и обсуждать политику со старыми пердунами? Скучно!
  Вы посещали рестораны, которых в Париже было великое множество, самых разных, и вскоре даже научились отличать прованскую кухню от нормандской. Вы ходили на лекции и смотрели физические опыты (опыты были очень любопытные, а лекции – совершенно непонятные, но в конце концов было интересно смотреть на людей, одержимых своей идеей). Заседания в парламенте – чем не развлечение! О, у вас в США в конгрессе тоже случалось много всего интересного – например, ещё перед войной один сенатор отметелил другого тростью до полусмерти. Но тут заседания походили на театрализованные представления – собственно, на них даже продавали билеты!!! Особенно запомнилась тебе "трагедия", когда какого-то офицера в палате пэров судили за государственную измену. Альберта эти заседания приводили в восторг – если он узнавал, что будет интересная тема, он всегда тянул тебя туда.

  Американцы из всего делают бизнес, французы из всего делают театр. Как насчет зрелища настоящей смертной казни у Сен-Жакских ворот? Рама гильотины, гомон толпы, приговоренный кладет голову... толпа замирает... и вот он этот момент, страшный, неотвратимый: нож с шелестом падает вниз и стукает о колоду. Голова отваливается, словно мяч. И всё. Смерть. Толпа кричит! Нелегко было понять, отчего они так радуются?

  Музыкальный мир новинками не очень баловал – в последнее время развернулся Вагнер, но его в Париже не ставили. Но для вас с Альбертом всё было в новинку! "Травиата" или "Сицилийская вечерня" – все было красиво и интересно! На операх, правда, скучал уже Альберт, но ради тебя готов был потерпеть.

  Но оба вы сходились на том, что нету ничего лучше, чем после утомительного дня завалиться с друзьями в кафе-шантан или даже в кабарэ. Разница, собственно, была в том, что в кафе-шантанах вам предлагали легкую веселую музыку под бокал вина и хорошую закуску, а в кабаре – то же самое, только представление было "посолёнее": более откровенны были наряды певиц, проскакивали сальные шуточки, а главное, отражались более злободневны темы. Кафе-шантан просто вас развлекал, кабаре же непременно кого-нибудь высмеивало, и высмеивало с политическим подтекстом. Оттого, видимо, кабаре обычно давали представления за наглухо спущенными шторами, но атмосфера получалась остренькой – все чувствовали себя немного заговорщиками, хотя ничего особенно противозаконного не делали, и от этого вино резче ударяло в голову, а хохоталось над шутками (которые друзья-французы при необходимости вам поясняли) ещё веселее.

  Ну и, разумеется, часто вы попадали просто на дружескую пирушку у кого-нибудь дома – по самым разным поводам, а иногда и без них. Для этого надо было быть интересным собеседником, легким в общении, или в крайнем случае быть готовым проиграть в карты хотя бы франков тридцать.
  Когда вы что-нибудь отмечали вы ехали к друзьям часов в пять – играли в триктрак или в шахматы, обсуждали новости и небылицы, перемывали кому-нибудь кости. Ужинали (французы называли это динэ), затем курили трубки, пили лафит – и расходились, довольные друг другом. Но иногда такие сборища возникали спонтанно – когда после театра или кафе-шантана общение шло настолько хорошо, что кто-нибудь решал пригласить всех к себе домой. О, ты помнишь эти бесконечные ночи: вы закусывали "чем бог послал" – холодной птицей, фруктами, пирогом или ещё чем-то, но чаще всего цыплёнком или перепелами (французы называли это супэ). Пили ликеры самых интересных вкусов, раскидывали карты, после карт переходили на напитки покрепче. В почете здесь были арманьяк, кальвадос, то есть яблочный бренди, или же, когда вы бывали у Леру, анисовая или полынная водка. Ох и болела от неё голова-а-а... вкус её был весьма странным, очень горьким, но Альберт знаками всегда показывал тебе "пьем!" – он считал, что для вас двоих нету хуже, чем остаться в изоляции, когда про тебя скажут "какой скучный человек!" – и не позовут с собой. И потому ты пил и анисовую, и полынную, из которой вы делали жженку (уж слишком она была крепка), и даже мерзейший абрикосовый бренди "Мари Бризар".
  И всё это сдабривалось затухающим общением, когда всеми овладевала ленивая нега – кто-то что-то рассказывал, но остальные не слушали, впав в оцепенение, убаюканные его голосом. Некоторые засыпали на коврах, другие – в креслах, дым от трубок и сигар растекался по комнатам, пропитывая обивку мебели и портьеры. Кто-то лениво доедал из вазочки изюм, другой шептал что-то на ухо соседу, а тот, слишком усталый, чтобы смеяться, лишь показывал кивком и улыбкой, что "да, смешно!" – чтобы собеседник не обиделся и не счел его скучным. Ты живо осознал, что "мсье такой-то – мерзавец, проходимец и подлец!" в этом городе куда более позитивная характеристика, чем "он такой скучный!"
  Самое приятное в этот момент было выйти на балкон и вдохнуть полной грудью свежий ночной воздух. О, еще пятнадцать лет назад тебе бы и в голову такое не пришло – Париж был в те времена городом вони: из каждой канавы тянуло гнилостным смрадом. Но после османизации город стал чистым и до того красивым, с четкими архитектурными формами, с изящными крышами, что ты диву давался. Не верилось, что когда-то было по-другому! Сколько раз ты смотрел на эти подкрашенные рассветом крыши и думал: жизнь только начинается, а ты уже здесь побывал... а ведь тысячи молодых людей твоего возраста вырастут и умрут в Америке, ни разу не увидев Парижа... умрут на дурацкой войне, то ли из-за негров, то ли из-за цен на хлопок...

  Всех ваших друзей, знакомых и знакомых знакомых перечислять бесполезно, но выделялись среди них (и чаще всего принимали вас в гостях, а вы – их) четверо.

  Упомянутый выше Жан Леру был инженером, приезжим, он, собственно и приехал, потому что инженеры в период реконструкции Османа в Париже были очень нужны. Ему было лет тридцать, его выделяло атлетическое телосложение, сильный голос и немногословность. Он был из Дижона, там же закончил университет, и успешно покорял столицу уже пять лет. Из всей вашей компании, пожалуй, он единственный был похож на "человека дела".

  Совсем непохож на него был Филипп Бертолле, двадцатипятилетний торговец сукном, с черными вьющимися волосами и короткими решительными усиками. Вообще-то торговлей руководил его отец, а Бертолле был у него на подхвате, но он был единственным сыном, и семейное дело было у него, считай, в кармане. Из всех ваших друзей он имел наиболее воинственный дух (его даже называли "галльским петухом"), и часто спрашивал Альберта "ну что, как там война?" Альберт в шутливой форме отчитывался ему, как генерал маршалу, чем льстил неимоверно.

  Еще был Анри Дардари – немного странный малый, помешанный на всем восточном, особенно турецком. Он владел табачной лавкой, а дом его напоминал магазин колониальных товаров – на стене висела коллекция кинжалов и сабель (одним из них при вас чуть не закололся влюбленный студент Дюнон, которого вовремя остановил Леру), на полу лежали персидские ковры, в углу стояло чучело страуса, ещё имелись медные масляные лампы (ими, конечно, никто не пользовался – но они напоминали об Алладине), груды подушек и занавески из муслима, а также марокканская посуда. Дардари Альберт покорил, рассказав ему, что в вашей армии есть отряды зуавов, которые идут в бой в красных фесках и красных же шароварах.
  – Они что же, и правда турки? – недоверчиво спросил Дардари.
  – Нет, мсье, все до одного – луизианцы. Но храбры, как янычары, а пушки возят за собой на верблюдах, так как те выносливее лошадей. Наши зуавы издают при атаке особый боевой клич, похожий на рычание, отчего их зовут Луизианскими Тиграми. Враг от них всегда бежит прежде, чем они доберутся до него со своими бритвенно-острыми клинками.
  – У них что же, ятаганы? – Дардари явно заинтересовался.
  – Кое-что получше! – с этими словами Альберт открыл ящик бюро (дело происходило у вас дома). Дардари смотрел на него так, будто он достанет оттуда живого зуава целиком, но кузен извлек нож Боуи. – Держите! Настоящий клинок луизианских зуавов. Это вам для коллекции!

  Дардари пришел в восторг от простых, но хищных очертаний клинка, и сердце его было покорено.

  Четвертым был Мишель Клотье – у него была небольшая типография, и как раз он-то, узнав, что вы рисуете афиши от руки, помог вам с этим делом. Клотье был республиканцем и недолюбливал Наполеона и всякую единоличную власть. Узнав, что южане воюют против диктатуры Линкольна, он долго жал вам руку и выражал всяческую поддержку делу Юга. Клотье было лет двадцать восемь. Его-то Альберт и уговорил поучаствовать в вашем деле "за долю в прибыли".

***

  Дело с театром уродов оказалось гораздо сложнее, чем ты думал. Для начала, решив зарегистрировать фирму, ты обратился к друзьям, чтобы понять, как лучше это сделать. Ты помнил, что у папы было несколько разных компаний... наверное, и вам нужна своя?
  – Пфф, что вы! – ответил Леру. – Во Франции никаких компаний нет. Разве что товарищества. У нас ведь тут республика, смею напомнить! Мы считаем, что обезличенная компания не может осуществлять никакую деятельность. Это может только государство или же живой человек. Ваша компания – это и есть вы!
  Ты очень удивился. Но юридические тонкости были, пожалуй, наименьшей из проблем.
  Пьесу ты написал без особого труда и, как тебе казалось, вышло неплохо. Однако ваши друзья-французы так не считали.
  – Не обижайтесь, мой друг, но это довольно примитивно, – сморщился Клотье, когда ты прочитал им её во время одной из ваших "посиделок" и спросил их мнения. – Вот если бы это было что-то злободневное, "остренькое" – тогда да. Чтобы продать нашей публике что-то, оно должно быть или поистине блестящим, или же "остреньким", понимаете? Попробуйте высмеять кого-либо из кабинета или аристократии – тогда народ валом повалит. А так... вас даже и не заметят среди всего, что происходит в Париже.
  Того же мнения был и Дардари, остальные скорее соглашались с ними.

  Ужасы и аниматроника также не произвели на них впечатления. Дардари сказал, что эти детские пугалки – прошлый век. "Если парижанин хочет пощекотать себе нервы, он идет à Dupuytren!"
  Ты спросил, что же такое этот самый Дюпюитрен. Друзья пришли в полный восторг и заявили, что тебе обязательно надо посмотреть, и что вы пойдете туда завтра же! Ох, лучше бы ты не спрашивал! Музей Дюпюитрена представлял собой загашник при медицинском факультете университета, где были собраны заспиртованные... да нет, я лучше покажу!

  Из стеклянных колб сквозь мутную толщу формалина на тебя смотрели бледные лица людей и животных. Словно сведенные последней судорогой, застыли так и не увидевшие жизни эмбрионы, а руки с распухшими пальцами и грубыми ногтями приветствовали "смельчака" пугающим салютом. Французов всё это почему-то приводило в восторг, но ещё больше – твоя реакция.
  – Мсье О'Ниль, видели бы вы себя! Вы побледнели, как пикардийский сыр! – пошутил Дардари, страшно довольный произведенным эффектом. – Ещё пару витрин или хватит?
  Леру был помягче.
  – Суть в том, что парижане хотят настоящего, – пояснил дижонец. – Они говорят: "Нас на мякине не проведешь." Настоящая бородатая женщина – это интересно. Ненастоящие страшилки – не-а. И уж будьте уверены, после представления они захотят подергать вашу "красавицу" за бороду, чтобы убедиться, что она сделана не из конского волоса!

  Но главной проблемой были нищие и месторасположение вашего заведения.
  Ты снял особняк в центре - и нищим, которые в центре только побирались, а бомжевали за городскими заставами, где еда была на порядок дешевле, добираться сюда каждый раз было тяжело. Они прогуливали репетиции, и тебе приходилось то подменять одного или другого, чтобы вставлять их реплики самому, то тратить деньги на то только, чтобы разыскать их и спросить "какого черта!?" Они не были актерами – они были нищими.
  Можно было, конечно, поселить их в особняке – им это, кстати, понравилось бы: все лучше, чем спать на улице или в ночлежке. Но... а ты подумал о том, как к этому отнесся бы хозяин особняка? Уже то, что вы превращали его фамильный дом в балаган, вызывало у него недовольство. А если здесь будут жить какие-то уродливые бомжи?!
  Да и накладно это выходило с учетом, что представления имело смысл давать только по воскресеньям – по будням буржуа всё же работали, а аристократия к вам вряд ли бы заглянула.
  Примерно в этот момент ты пожалел, что мало помогал отцу в его бизнесе – было бы у тебя побольше опыта... Для Альберта предпринимательская деятельность тоже была, как темный лес. Даже просто заставить пятерых человек работать для общей цели – уже было тяжело. Вот не слушаются они тебя, и как лучше поступить? Уговаривать? Пугать? Упрекать? Платить больше? Платить меньше? Монетку они хотели, а вот делать что-то осмысленное, чтобы её получить – не очень. Они дрались, болтали, пропускали свою очередь, а когда все же не пропускали – уныло бубнили тексты без всякого выражения.

  В общем, подготовка (при вашем сибаритском распорядке дня) заняла немного больше времени, чем ты рассчитывал. Кроме того, в ноябре произошел досадный случай, который изрядно выбил тебя из колеи. Задержавшись до вечера в вашем заведении, ты возвращался домой поздно один. Уже стемнело. Альберт в этот день поехал досаждать своими ухаживаниями какой-то певичке из кафе-шантана, он называл это "я участвую в светской жизни." "В Париже нельзя пользоваться успехом у друзей, если ты не разбил ни одного сердца!" – шутил он. Поскольку с этим у тебя было не очень, эту миссию он "взял на себя."
  Две фигуры отделились от стены в переулке и в мгновение ока оказались рядом с тобой.
  – Добрый вечер, месье хороший! – весело и нервно заявил один из них. Это было так неожиданно, что ты замер.
  Дальше они произнесли несколько фраз – от волнения и потому что говорили они на каком-то безумном арго ты не понял ни слова.
  – Что... что вам нужно?
  Один из них тут же схватил тебя за плечи, а другой упер в живот что-то до того острое, что сердце ухнуло вниз и слиплось с желудком.
  – А ты как думаешь, милашка!? Твой кошелек! – заявил первый. Он был совсем молод, наверное, чуть моложе тебя. Руки его быстро и неприятно, словно змеи, обшарили твои карманы и извлекли кошелек, а затем и часы. Он произнес какую-то скороговорку, которая, в других ситуациях, звучала бы забавно.
  – Всё, пошли! – крикнул второй.
  – Нет, погоди! – и ты ощутил, как лезвие (бритвенно-острое, разумеется, как тебе показалось) дотронулось до твоей щеки. – Какого черта так мало! Чтобы в следующий раз меньше двух сотен при себе не носил. Понял?
  – Пошли, пошли!
  Но ему было мало – ты ему чем-то не понравился. Или понравился, тут как посмотреть.
  – На колени! – скомандовал он, вдавив лезвие тебе в щеку. И добавил что-то такое про "вырежу глаза", отчего ноги твои подогнулись сами.
  Тогда они сбили с тебя шляпу, содрали с плеч сюртук, а затем и жилетку.
  – Вот так, милашка! – сказал тот, что был с ножом, и вдруг, безо всякой причины от души залепил тебе пощечину. – Теперь пошли! Эй, запомни, что я сказал! Двести! – крикнул он, убегая. – А то пожалеешь!
  Они скрылись, а ты остался один – едва живой, как тебе казалось. Одна щека пылала от удара, другая кровоточила от пореза, осенний ночной ветер забирался под рубашку.

  – Боже, Уил, что с тобой случилось!? – вскричал Альберт, вернувшись домой и разглядывая твою опухшую щеку. – Рассказывай!
  Пришлось поделиться историей своих уличных злоключений.
  – Какие ублюдки! Куда смотрит полиция! Париж, а бандитов больше, чем в Техасе! – сокрушался Альберт, прикладывая к твоей щеке смоченный платок. – Главное, что ты цел. О, Боже, ну ты и напугал меня. Выпьешь? Тебе надо выпить!
  Из-за этой истории ты несколько дней приходил в себя и не мог работать над проектом. Щека зажила, даже шрама не осталось, но все равно приятного было мало. Ограбление обсудили в вашей компании во время одного из вечером. Французы высказались в твой адрес сочувственно.
  – Нужно немедленно заявить в полицию! – посоветовал Клотье. – Помните, какой марки были часы? И не ходите по улицам в одиночку. Чем ближе к зиме, тем день короче – всякое отребье лезет из подвалов.
  Однако другие перебили его и заметили, что полиция полицией, а нужно ведь уметь постоять за себя
  – От полиции никакого толку! – заявил Бертолле. – К счастью, у нас тут республика, помнишь? – подколол он товарища. – Французский гражданин имеет права защищать себя и свою собственность. Я вам советую сейчас же купить прекрасный револьвер системы Лефошо. Такой же использует ваша повстанческая армия, кстати! У него цельнометаллические шпилечные патроны. Я даже тир вам посоветую, чтобы научиться стрелять. Одна пуля в кишках заставит этих людей поменять свои намерения.
  – Убивать человека – брать грех на душу, – возразил Леру. – Лучше возьмите маленький пистолетик. Он небольшого калибра – им вы человека не убьете, но раните достаточно, чтобы убежать.
  – Пфф, да это же дамское оружие. Мсье О'Ниль – не баба какая-нибудь! – отмел эти доводы Дардари. – Оружие мужчины – трость. Стреляющая трость, господа! У меня даже есть такая! Смертоносная штука, и даже если и промажешь – не останешься безоружным.
  – Господа, господа! – прервал их Альберт. – Вам-то хорошо говорить, вы – французские граждане. Но мы – американцы. Если американец застрелит француза – что будет?
  Никто не знал.
  – Кроме того, от всякого оружия нету толка, если не умеешь его применить. Но я вот слышал, у вас во Франции есть школы по савату. Я думаю, нам с Уильямом не помешает взять пару уроков!
  – Сават? Да это просто уличная драка для докеров, – возразил Дардари.
  – А вот зря вы так, мсье Дардари. Там есть приемы и из английского бокса тоже! Это давно уже спорт!
  Альберт принялся рассказывать заинтересованным французам о савате (где он только этого нахватался!), и про тебя все забыли. Но ты уловил, что вызваны их советы (особенно Дардари и Бертолле) были не столько заботой, сколько желанием развлечься. Они хотели, чтобы ты дал грабителям сдачи, желательно, чтобы при этом образовался труп (упаси Боже, не твой! А все-таки, с трупом интереснее) – вот будет история! О таком можно будет рассказывать друзьям неделю, не меньше.

***

  Так или иначе, в ноябре вы все-таки открылись и дали несколько представлений. Народу пришло средне – меньше, чем ты надеялся, больше, чем опасался. Как и предсказывали друзья, ужасы интереса не вызвали, но вот над уродцами люди потешались изрядно. Лоточники тоже собрали неплохую кассу. В общем, ваш младенец оказался, кажется, не мертворожденным, как экспонаты музея Дюпюитрена, хотя и хиленьким, по крайней мере пока что.
  Причина была проста – вы находились внутри района, не на оживленной уличной артерии, и ходили к вам в основном люди из окрестных кварталов. Разок-другой сходить посмотреть на уродцев было можно, но не больше. И всё же это были кое-какие деньги – может быть, франков сто в месяц, если вычесть все издержки. Клотье был немного разочарован, но Альберт убедил его, что это только начало.

  На рождество родители прислали вам деньги, хотя и просили в письмах, чтобы вы тратили их на этот раз осмотрительнее. По этому поводу вы закатили пирушку у себя дома – с холодным шампанским, лангустами и устрицами. Разошлись все довольно рано, пресытившись лакомствами.
  Альберт слегка разгоряченный алкоголем, заявил:
  – Теперь, когда эти болваны ушли, можем устроить собственный праздник. Хочу поехать в совершенно особое заведение, мне его рекомендовали, как высший класс. Я знаю, ты у нас тихоня, но там... говорят, все не так, как обычно. Ну знаешь, эдакое аристократическое обхождение, в стиле салонов восемнадцатого века, что бы это ни значило! Стоит правда, как пароход, но разок-то мы должны, так сказать, прикоснуться к настоящей традиции распутства! Поехали! Без тебя будет не то! Мы же, черт побери (Альберт приобрел привычку вставлять в речь французские ругательства – "чтобы почувствовать себя французом"), аргонавты! Пора пощипать золотых овец!

«Спустя пару месяцев в Париже я чувствую так, будто провёл тут всю свою жизнь, а Америка была лишь сном», - гласила одна из записей в дневнике.

Уил вполне освоился с французским. Говорил конечно с акцентом, да и грамматика была далека от совершенства, но с общением проблем уже не возникало. К местным диковинкам тоже прикипел. Раньше, если бы он увидел осла в карете подумал бы, что либо он сумасшедший, либо тот, кто этого осла туда посадил. А теперь… Он и сам как-то участвовал в чём-то подобном. Однажды они с друзьями нарядили лошадей в дамские платья (разрезали платья спереди и привязали к крупу лентами) и так весь вечер катались по городу. Уил уже не помнил, кому пришла в голову такая идея, но сам помогал завязывать ленты.

Уильям даже от светской жизни, к которой испытывал стойкую неприязнь в Атланте, здесь получал удовольствие. Там он почему-то считал себя обязанным кому-то что-то доказать (в первую очередь отцу) а здесь – делал что хотел. Да и развлечения были куда разнообразнее – от скромных кафе-шантан до разнузданных кабаре. И пусть обнаженные женские ножки, выплясывающие замысловатый танец оставляли его равнодушным, посмеяться над сатирическими сценками он был не прочь.

А что касается войны… По началу Уил с жадностью читал все вести, доходящие сюда из родной Америки, а потом… Как-то подустал от неё и перестал следить за новостями так пристально. Дома всё в порядке и ладно. Жалко, конечно, парней, которые гибнут там ни за что. Но повлиять на это Уильям никак не мог, а значит, можно загнать эту жалость в тёмный угол своей души и продолжать наслаждаться жизнью.
А вообще, говорить про войну Уил предоставлял Альберту. Тот мог рассуждать о ней за них двоих не столько оперируя фактами, сколько оправдывая их приезд сюда. Говорил он так убедительно, что и сам Уильям ему верил. Конечно они приехали сюда потому что дома дела лучше некуда почему же ещё…

А вот заседания в Парламенте, которые любил Альберт навевали на Уильяма скуку. Он сходил на парочку, но решил, что на этом с него хватит и Альберт вполне может слушать эту чушь и без него. К тому же после того, как появилась безумная затея открыть «театр» времени стало катастрофически не хватать. Казалось будто солнце теперь решило бегать по небу в пять раз быстрее специально чтобы досадить Уильяму и он ничего не успел.

Альберт и Уильям разделили между собой заботы по финансированию и по устройству самого театра и в дела друг друга не вмешивались. К счастью, оба оказались достаточно увлечёнными общим делом, чтобы довести его до конца. Спустя месяц Уильям любовался новенькой вывеской «Театр диковин братьев Уильямс». А в глубине сознания его терзал страх: «А вдруг никто не придёт».

Уил не спал в ночь перед открытием и то ему казалось, что их дело будет иметь оглушительный успех, то, что оно обречено на сокрушительный провал и ни на секунду его не посещала мысль, что может быть и что-то среднее, а именно так оно и оказалось.

Хорошей новостью было то, что вложения удалось отбить (кое-как). Плохой новостью – разбогатеть на «театре» или хотя бы жить в Париже с прежним размахом за его счёт вряд ли получится. И это было проблемой.

- Вот увидите, это только начало, - говорил он друзьям сам не особо в это веря. По идее выручка за первые дни должна быть больше, чем за последующие за счёт «новизны». И дураку было понятно, что потом если ничего не изменить, она будет только падать, а Уильям дураком не был. Но и друзьям не врал – сидеть с опущенными руками он не собирался. Его задели слова Клотье. Из всех друзей с ним он свёл наиболее близкие отношения, хотя больше из-за вклада Клотье в их с Альбертом предприятие, а не из-за личных качеств француза. «Советы вообще-то дельные» - подумал Уил и решил ими воспользоваться.

Во-первых, надо изменить репертуар. Хотите остро-социального? Будет вам. Тут помог и Альберт, который любил греть уши в Парламенте, и французские газеты. Так толстяк стал Фавром*, высмеивая его «фракцию умеренных», карлик, громко пердя, изображал Пельтана**, а бородатая женщина перевоплотилась в Руэ*** и никак не могла определиться с любовником. Впрочем, имён не называли, но грима, чтобы подчеркнуть портретное сходство добавили.

- Это что, опять стишки ваши учить? – возмутился карлик новой пьесе.
- Ещё как учить. – Уильям смерил уродов строгим взглядом. – И слушайте внимательно: кто будет играть достойно, получит двойную плату, а если будете отлынивать и опаздывать, будете сами платить!

Так зарплата «артистов» увеличилась и появились штрафы.
Уильям вообще был строгим хозяином - и оплеуху мог отвесить за невыученную роль или опоздание.

И что касается опозданий…
С местом надо тоже что-то делать. Просидев пару вечеров над картой Парижа Уил решил, что Лё Куртий подойдёт куда лучше центра. Хорошо, что аренду платили помесячно и ничего капитального не построили. Переехать должно быть не сложно. На этот раз «театром» стал двухэтажный дом. Отдельную комнату на верхнем этаже сделали «общежитием» для артистов. Ещё одну заняли Буле с женой.

- Если теперь кто опоздает, точно получит на орехи! – объявил Уильям. В последнее время он «поднабрался» простолюдинских словечек и при разговоре с уродами часто вворачивал их чтобы быть с ними на одной ноте.
А ещё ему хотелось бы поменьше участвовать в организации этого балагана. Вот бы можно было получать доход, а «грязную работу» предоставить кому-то ещё. Его взгляд упал на Буле. С постановкой пьес он неплохо помогает, быть может сможет взять на себя больше работы?.. Стоит попробовать.

В тот день Уильям допоздна засиделся с Буле, передавая тому «дела». Альберт же, которому всё это было смертельно скучно умчался на свидание с какой-то певичкой. «Поучавствовать в светской жизни», ага… Уил ловил себя на мысли, что ему неприятно видеть Альберта с женщинами. Что-то ёкало в груди каждый раз, когда тот променивал компанию Уильяма на общество девиц. Уил раз за разом говорил себе, что «ему нет до этого дела» и делал вид, что это действительно так.

Он возвращался в их квартиру один в подавленном настроении. В воображении одна за другой прокручивались сцены: вот Альберт в комнате со своей la passion, ласкают друг друга, целуются так будто остального мира не существует, освобождаются от одежды, падают на широкую кровать… Только вместо той певички Уильям представлял себя.

Фантазии грубо прервали двое незнакомцев. После их «приветствия» Уил сперва остолбенел, потом попытался пройти вперёд, но ему загородили дорогу.
– Что... что вам нужно? – Произнося это Уильям чувствовал всю глупость вопроса. Уж точно не пожелать хорошего вечера. И лезвие у живота вскоре это подтвердило. Уил почувствовал себя как тогда на дуэли. Сердце ушло в пятки, кровь прилила к голове. Уил будто смотрел на своё тело и незнакомцев со стороны и ничего не мог сделать.

Кошелёк и часы забрали. Уходят. Легко отделался? Нет, им показалось этого мало, куски ослиного дерьма. Впрочем, ругательства и другие выражения, подходящие случаю, в голову пришли намного позже, а тогда Уил лишь стоял столбом полумёртвый от страха… А потом стоял на коленях почти мёртвый от стыда. Но что он мог сделать?.. Даже плюнуть вслед не хватило сил и смелости. Когда они ушли хотелось забиться в тёмный угол и умереть. И всё же холодные камни мостовой, промозглый ветер и мысль, что его могут увидеть в таком виде заставили встать и кое-как добраться до дома.

Ещё раздеться не успел, когда в таком виде его и застал Альберт. Пришлось рассказать… Почему-то утешение приносило то, что в передрягу попал сам Уил, а не Альберт. За него Уильям переживал бы больше…

Уильям предпочёл бы забыть об том происшествии как о страшном сне, но Альберт придал делу гласности. Уил сидел красный как помидор, когда друзья обсуждали, как лучше поступить в его ситуации. И всё же смысл в их словах был. Он решил воспользоваться некоторыми советами.

Сразу после встречи Уильям пошёл в полицию.
- Я как-то по-другому себе всё это представлял, - делился он позже с Альбертом.
- И как же?
- Ну не знаю… Думал, нападение тут же поставит на уши весь Париж, на каждой улице организуют заставу и будут допрашивать проходящих, зачистят все подвалы и чердаки, выставят бродяг в шеренгу и спросят нет ли среди них тех, кто на меня напал. А он просто записал мой рассказ, задал несколько вопросов, попросил расписаться и всё. Больше на обычного клерка похож, а не на того, кто гоняется за преступниками.

Уильям пришёл к выводу, что должно быть Бертолле был прав и от полиции толку мало. Надо уметь постоять за себя самому.
- Альберт, ну какой из меня боец? – отверг он сразу же идею друга о савате. - К тому же их двое было. Их надо в первую очередь напугать, чтобы отстали, а я сам по себе вряд ли выгляжу сколь-нибудь устрашающе. Трость… Слишком специфично. Не представляю себя с тростью, будь она хоть стреляющая, хоть нет. А вот револьверы кажется хорошая идея. К тому-же кое-какой опыт у меня есть...

Уильям сделал свой выбор в пользу револьвера системы Лефошо. При встрече с грабителями ему хотелось иметь при себе всё же настоящее оружие, а не «пугалку». Почему именно Лефошо? А всё равно Уил в них ни черта не понимал. Раз Бертолле посоветовал, хороший наверно…
Стал ходить в тир – уж если владеть оружием, то надо уметь им пользоваться. Бандиты едва ли будут также благородны, как Росс. От непривычного дела болели руки и плечи. Ну ничего, оно того стоит. Зато если сунутся ещё раз, Уил сможет постоять за себя.

А жизнь тем временем шла своим чередом. Уил отправил к рождеству родителям и Элизабет небольшие подарочки, написал что открыл свой театр, о том, что сам пишет пьесы для спектаклей и надеется, что родительские деньги и вовсе вскоре будут ему не нужны… Он правда забыл упомянуть, что это не просто театр, а эм… С особой спецификой. Ну да кому такие детали интересны.

Отпраздновали рождество почти по-семейному в их с Альбертом квартире. Когда все разошлись, Уил был счастлив, умиротворён и считал, что жизнь, похоже удалась. Он как раз собирался снова наполнить их с Альбертом бокалы и выпить за это, когда друг заговорил об «особом заведении». Уил чуть бокал не выронил.
- Я не хочу. – Сухо ответил он.
- Брось. Париж создан, чтобы веселиться.
Стоило наверно придумать заранее отговорки на такой случай, но Уил не придумал.
- Я устал.
- Время ещё детское!
- Детское-недетское, а не хочу.
- Ты просто не знаешь о чём говоришь. Если ты только увидишь как там…
- Слушай, иди без меня, если хочешь. – С раздражением ответил он.
- Без тебя не то будет.
- Меня такие развлечения не интересуют.
- Уил у нас слишком серьёзен, чтобы заигрывать с девочками? – Альберт с усмешкой толкнул Уила плечом.
- Да! Не заигрываю я с девочками! Они меня не привлекают. И знаешь почему? Потому что я люблю мужчину! Тебя! – выпалил Уил и тут же пожалел о своих словах.
Он отошёл и отвернулся к окну. Перед собой он ничего не видел – городской пейзаж расплывался перед глазами, потому что их застилали слёзы.
- Прости. Мне не следовало этого говорить. Я завтра же соберу свои вещи.

  Альберт в ответ на твои слова сначала посмотрел на тебя непонимающим взглядом, а потом заливисто засмеялся и хлопнул себя по коленке.
  – Превосходно! Уил, это отпад! Я даже поверил! – он даже похлопал в ладоши, как в театре. – Ты не только пьесы пишешь, ты ещё и актер отличный! За тебя! – и он осушил бокал с шампанским.
  В принципе, то, что он сразу не прогнал тебя, было уже неплохо.
  Это была забавная сцена, если смотреть на неё отстранённо – Альберт делал вид, что не понимает, что ты всерьез, надеясь, что ты правда не всерьез. Он играл очень хорошо, и ты подумал, что он принял всё это за шутку, но все же кузен немного затянул с этой частью.
  Потом он перестал смеяться, вздохнул, отвел глаза и поднял руку.
  – Ладно, Уил. Я мог бы догадаться, да? А хотя нет, как я мог бы догадаться? Все говорили, что ты дрался на дуэли из-за женщины! А это оказывается, было, чтобы нервы себе пощекотать, да? Господи, а мы в Саване гадали, почему ты до сих пор не сделал предложение Элизабет Олсен. Была бы отличная партия. А оно вон как. Давай ещё выпьем!
  Он чувствовал, что тема тонкая, щекотливая, и не знал, с чего начать и как пройти по краю.
  – Ладно, прости, что я не поверил, – сказал он. – Я не над тобой смеялся. Черт возьми, это неожиданно. Ты понимаешь, это... немного выбивает из колеи. Нет, не то что я... но когда ты... вот так сразу... Хотя, тут по-другому и не скажешь, видимо.
  Он открыл рот, и по глазам ты увидел – он хотел сказать что-то вроде: "Знаешь, у некоторых со временем это проходит." Но не сказал – опять побоялся тебя задеть.
  Вместо этого он налил ещё два бокала уже не ледяного и немного выдохшегося шампанского, покрутил свой в руках и вдруг, подмигнув тебе, разбил его об стену – не зло, не бешено, а просто так, чтобы стало повеселее. Шампанское потекло по обоям.
  – Давай лучше выпьем джина. Американцы мы или нет?! Всё равно я сегодня уже никуда не поеду.
  Он достал из шкафа тяжелую четырехгранную бутыль из дымчатого серо-зеленого стекла, с выдавленными на боку буквами GIN, всыпал в стаканы по пригоршне маленьких шариков подтаявшего льда и развел джин с содовой примерно пополам. По опыту кутежей вы оба знали, что завтра обоим наверняка будет плохо.
  – Ром надо пить, когда хочешь разбудить страсть, а джин – чтобы усыпить тоску, да? – сказал он вместо тоста.
  Вы выпили. Повисло молчание.
  – Уил, – сказал он наконец. – Может, тебе пока не съезжать, а? Подумай сам – ты будешь там один, в четырех стенах, я буду тут один, в четырех стенах. Тьфу, черт, а я ещё так радовался, что мы вместе живем – а то бы я чего доброго точно потащил домой какую-нибудь вздорную девку, которой приспичило "пасть", а потом от неё не отцепишься. А эти французы... с ними же только несерьезно можно. А если серьезно – это же тоска. Они же только с виду люди, а поскрести – так, барахло, пустышки. Есть там один приличный человек – Леру, да и тот, сказать по правде, подлец. Допускаю, пожалуй, мы тоже барахло с тобой, в каком-то смысле. Но мы хоть это понимаем! Хоть самим себе не врем! Черт побери, да с тобой с единственным можно разговаривать нормально, без бесконечного вранья, без выкрутасов! Одолеют нас по одиночке французы-то. В кого мы превратимся через год-два? Я же врал им всё, что война скоро закончится. Она если до сих пор не кончилась, то теперь надолго – с войнами всегда так бывает, либо раз-два и одни сдались, либо обе стороны уперлись рогами и не уступают. Крымская вон четыре года шла.
  Он прервался и допил джин, зная, что о войне с тобой говорить без толку.
  – Я понимаю, что тебе так трудно, наверное, будет. Но мы же вместе океан переплыли! Вместе тут цирк этот собрали! Вместе везде были. Мы же как братья, только ближе! У меня вот есть брат, Ричард, ты его видел. Так я его не люблю и не понимаю. Он всегда меня подначивал, просто так. Он знаешь почему не поехал? Только потому, что я поехал. А ты... в каком-то смысле кроме тебя у меня никого и нет. А ты: "говорить не следовало", "вещи соберу." Эх!
  Он налил ещё, на два пальца, и уже даже не стал разбавлять. Потом улыбнулся с кислинкой.
  – В общем, я... я понимаю, что тебе непросто. Но если съедешь – будет же только хуже, разве нет? Что ты там будешь делать один?
  – Ладно. Пойдем спать.

***

  Прошла шумная парижская зима, наступила весна шестьдесят второго.
  Почти сразу после того вечера Альберт записался на свой дурацкий сават. Поначалу у него получалось плохо – бывало, что он приходил домой с синяком или прихрамывая.
  – Какая-то очень сложная вещь, – жаловался он. – Преподаватель тараторит там что-то, я ничего не понимаю. Ладно ещё когда он палкой машет, а когда руками – абра-кадабра какая-то!
  Но постепенно ты заметил, что он поздоровел – расправились плечи, под жилетом стали проглядывать мышцы, крепче стало рукопожатие и прямее осанка. Он как будто в любой комнате стал занимать больше места. Кроме того, он завел привычку ходить везде с тростью, отчего временами в свои двадцать лет выглядел, как провинциальный пижон.

  А ты купил себе револьвер: вороненый, довольно увесистый, неуклюжий, но грозный, а патроны у него были металлические (ты у отца никогда таких не видел, только бумажные), и каждый – с маленькой трубочкой вбок, "шпилькой", за которую его называли "шпилечным". Заряжать его было очень просто. Ты как-то видел, как заряжают револьверы в Америке, и тебе это тогда показалось страшной возней – вдавливать рычажком пули в гнезда, надевать капсюли... А тут – элементарно! Вставляешь патроны в барабан, следишь, чтобы шпилька правильно встала, крутишь барабан на одну позицию, вставляешь снова – и так шесть раз. Потом взводишь курок, целишься – бах! Можно было и не взводить курок отдельно, а просто жать на спуск – изящно изогнутый боёк в этом случае полз назад сам, а потом срывался и бил по кончику "шпильки". Но так ты попадал заметно хуже, поэтому инструктор советовал тебе все же взводить. Стрелял ты поначалу очень плохо, но сходив в тир всего пару раз и выпустив пять дюжин пуль, почувствовал, что начинает получаться. Одна беда – револьвер негде было носить. В кармане брюк или во внутреннем кармане он не помещался, будучи заткнутым за ремень – топорщился, а если ты клал его в карман сюртука, он оттягивал его на одну сторону, и сюртук перекашивался на плечах. Кобура же наподобие жандармской или военной на тебе смотрелась бы совсем нелепо – ты что, на войну собирался? Так и носил его в кармане сюртука, частенько выкладывая дома, если знал, что скоро вернешься и что ночная прогулка не предвидится. Клотье говорил, что таким револьвером скорее можно по неосторожности ранить себя или других, чем использовать его при необходимости, но Бертолле с ним спорил и наоборот утверждал, что толк бывает только тогда, когда носишь его постоянно.

  Отношения с Клотье у вас вышли противоречивые – после переезда и усовершенствований ваш балаганчик начал приносить деньги, и вы стали платить ему, отдавая долг.
  Но выпады в сторону оппозиции ему не очень понравились. Впрочем, друзья над ним посмеялись:
  – Вы же сами и говорили, что надо перчинку добавить – а теперь морщитесь!
  – Я не это имел в виду, – хмуро ответил печатник.
  – Ну конечно. Вы же за свободу слова!
  – Вот именно, – ответил Клотье, и ты его не понял, а все остальные – поняли.
  В конце концов, чтобы не ссориться, он сказал, что выходит из дела и попросил заплатить ему причитавшееся. Вы договорились расплатиться в конце сезона, и на этом разногласия были улажены.
  Дружить вы не перестали, но дела театра при нём теперь лучше было не упоминать.

  А сезон, между тем, был в разгаре – конец зимы и начало весны все проходили в гуляниях: люди соскучились по хорошей погоде, легкому платью и мартовскому солнцу. В Куртий, как обычно, повалили толпы зевак – всех сословий и всякого достатка, и ваше представление в правильном месте и с необходимыми улучшениями стало приносить неплохой доход!
  Буле полностью сошелся с тобой во взглядах на то, как следует вести себя с актерами – тебе изрядно польстило, что он отчасти перенимал у тебя какие-то жесты, выражения и манеры. Ваши "актеры" поскрипели, поворчали, но вы хорошо им платили, и ни у кого из них давно не выдавалось такой тёплой и сытной зимы. От нечего делать они принялись учить тексты и иногда даже импровизировать. Эти попытки выглядели порой нелепо, но иногда придавали представлению изюминку, оживляли его. Публика уже не глазела – она смотрела с интересом, она смеялась.
  Лоточники тоже развернулись – они выпросили у вас один угол, устроили в нём что-то вроде буфета, и торговали по очереди. Выручка их увеличилась, а с нею и ваши доходы. К концу апреля вы полностью расплатились с Клотье, а к концу мая получили прибыль. Альберт к тому же почти что удвоил её – чувствовалось, что девки и гулянки ему поднадоели, и вместо них он с головой окунулся в карты, в результате научившись играть лучше, чем просто для забавы. Он даже освоил покер – американскую игру, которая стала популярна совсем недавно. Бертолле со свойственным ему патриотизмом заявил, что покер – исконно французская игра, завезенная в Америку поселенцами в Луизиане. Альберт лишь пожал плечами и предложил сыграть: "Чем болтать, лучше проверим, кто сильнее игрок!" Бертолле заносчиво ответил, что его картезианский ум непременно позволит одержать победу, но проиграл сто франков в течение получаса.
  – Возьмите деньги назад и признайте, что американцы – лучшие игроки в покер. Или же останемся каждый при своём мнении и закатим на них пирушку! – утешил его Альберт. Решили, конечно, закатить пирушку.
  Денег и правда стало много, и Альберт сказал:
  – Глупо всё лето сидеть в Париже! Парижане никогда так не делают! Мы с тобой тут уже целый год! Надо посмотреть юг!
  В его словах был резон – летом столица пустела: люди отправлялись навещать родственников, театры уезжали на гастроли, даже некоторые рестораны закрывались! Вы распустили труппу со строгим наказом всем вернуться в конце августа и выплатив половинное жалованье – зато сразу на два месяца вперёд, а ещё одно половинное – всем, кто вернется в срок.
  Начали вы с Аквитании, с тем чтобы через Прованс добраться до Ниццы.
  Франция оказалась гораздо больше Парижа. Провинциалы относились к вам, американцам, с легким подозрением, но в то же время всячески старались вам угодить, не ударить в грязь лицом.
  Даже на Атлантическом побережье уже начался пляжный сезон. Вы побывали в Аркашоне, где гигантская дюна, самая большая в мире, неимоверной грудой песка надвигалась на землю из океана. Мокрые от пота, вы взобрались на самый верх, глядя на близкую и одновременно далекую полоску горизонта.
  – В Атланте весь этот песок быстро растащили бы на паровозы*, а? – пошутил Альберт.
  Горькая вода атлантического океана омыла ваши разгоряченные тела, и вы съели за обедом, должно быть, три дюжины устриц.
  А дальше – понеслось...
  Нельзя сказать, что ты хорошо знал американскую сельскую местность, но ты сразу заметил разительное отличие – в Джорджии глядя на плантацию, простоявшую больше ста лет, хотелось сказать: "Бизнес!", а во Франции глядя на ферму, которой и двадцати лет не было, хотелось сказать: "Традиция!" Французскую сельскую местность, глядя на увитые плющом стены и крытые соломой крыши, на облицованные розовыми и белыми плитками окна фасада и всю эту прихотливую каменную кладку, можно было описать словами: "уют", "нестрашная тайна", "размеренность", "удовольствие". В США же для описания фермы надо было указать её рыночную стоимость, и ещё – как далеко город и нет ли поблизости резерваций.
  Но в сельской местности вы задерживались редко – больше посещая города: Бордо с его фонтанами и винными погребками, Тулузу с музеем естественной истории, где вам рассказали (с пресмешным южным акцентом) о костях древних, давным-давно вымерших диплодоков, Папский дворец в Авиньоне с его средневековыми фресками, картинную галерею Фабра в Монпелье. И везде – кафедральные соборы с уносящимися ввысь сводами, витражами, перевитыми зарослями контрфорсов, словом, всё как надо! А ещё – замки, ботанические сады, ратуши, особняки...

  Но по случайности самым ярким стало посещение Марселя. Вообще-то Марсель был довольно грязным портом, в котором смотреть было особенно не на что, но Альберт уговорил тебя проехаться на остров, где находился знаменитый "Замок Иф" – а "Граф Монтекристо" был чуть ли не единственной книгой, которую Альберт осилил у Дюма до конца, страшно этим гордился, и не мог упустить такой случай.
  Замок действительно находился на отдельном острове – словно на блюде среди сахарно-белых скал, которые, казалось, если лизнуть – оставят сладкий привкус на языке. Замок выглядел не совсем так, как в романе – не такой высокий, не такой ужасный, совсем не такой тоскливый. Давно уже тут не содержали узников, но всё равно замок считался государственным объектом. Впрочем, марселец, который катал вас вокруг него на лодке, знал, с кем договориться, и за солидную сумму вы посмотрели даже камеры, где содержались узники – и вот тут холодок пробежал по спине: сидеть остаток жизни в каменном мешке, слушая крики чаек, плеск волн и завывания зимнего ветра? Неудивительно, что мистер Дантес отсюда сбежал!
  Альберт остался в полном восторге. Вдоволь нагулявшись по крепостной стене, вы вернулись в город и стали искать место для своего позднего обеда. Вы как раз шли по узкой длинной улочке, поднимаясь от моря в гору: подъем был не крутой, но очень уж длинный, и вы несколько подустали к его концу.
  И вот там-то, на выходе из этой длинной, как кишка, улицы, вас подстерегли.
  Как и в Париже, их было двое, но это была не малолетняя шпана – один был крепкий мужчина, лет тридцати, другой слегка помоложе, зато с угрожающим шрамом через пол-лица. Вы в свои девятнадцать-двадцать лет были рядом с ними, как агнцы рядом с волками.
  – Сдаем денежки, пока мы добрые! – тот, что со шрамом, показал вам нож.
  Акцент у них был тоже будь здоров, но на этот раз ты всё понял сразу же. А вот Альберт, видимо, не понял.
  – Что? – спросил Альберт, державший трость в руке.
  – Англичане? Деньги, деньги! – угрожающе рыкнул на него тот, что постарше. – Савви?
  – Мсье, тут недоразумение! Мы американцы! И мы бы с удовольствием угостили вас выпивкой! – примирительно улыбнулся Альберт. Но понимания его предложение не нашло.
  – Мы сами себя угостим! – хохотнули оба.
  Ты представил, что сейчас они, видимо, побьют Альберта так же, как побили тебя, и рука сама дернулась в карман – револьвер у тебя был при себе. Но револьвер... зацепился той самой "шпилькой" за отстроченную полосу материи и застрял в кармане. Второй грабитель увидел твоё движение и схватил тебя за запястье, а потом выкрутил его и тряхнул твоей рукой: револьвер брякнулся на брусчатку, а ты даже взвести курок не успел. Как обидно!
  – Не дергайся!
  – Мсье, ну зачем же так-то? – укоризненно сказал Альберт и легко, словно играючи, ткнул набалдашником трости в лицо старшему. Движение было почти незаметное, ты даже подумал, что он промахнулся, но он попал: старший схватился за зубы, замычал и нагнулся вперед, и Альберт, уже державший трость двумя руками, двинул его все тем же набалдашником прямо по матросской вязаной шапочке. Громила молча упал, из-под шапки потекла кровь.
  Второй выпустил тебя, оттолкнул к стене и прыгнул к Альберту с ножом наготове, как кошка – и тут же отшатнулся, ему трость попала в нос, он практически налетел на неё. Пока он пытался зажать кровь и понять, сломан ли хрящ, Альберт совершенно так же, как и первого, без всякой хитрости и изысков ударил его сверху по башке. С абсолютно таким же эффектом.
  – Сават работает! С ума сойти! – проговорил кузен, осматривая трость и ваших поверженных врагов. – Ты в порядке? Как рука, ничего? Пошли-ка отсюда быстрее!
  Ты подобрал револьвер и вы быстрым шагом покинули поле боя.

  Конец августа вы провели в Ницце – всего два года как захваченной у итальянцев, которые не уставали напоминать об этом. Тут уже не было никаких бандитов, никаких волнений – только буйябес, эскабеш и рататуй, только римские амфитеатры в Симье, только богатые англичане и богатые русские, гуляющие по набережным. И конечно, лазурное море.

  Когда вы вернулись, всё было в порядке – Буле уже собрал труппу и повторял репертуар, все артисты нашлись, никто не потерялся и не требовал срочной замены.
  В сентябре начался сезон, и оказалось, что все пошло практически как и должно было идти: дело ваше стало потихоньку приносить деньги, не требуя особенно вашего участия.
  Только одна история тебя неприятно удивила: к вам вдруг зашел какой-то толстяк, называющий себя приставом, и объявил, что раз у вас идет торговля съестными припасами, вам нужно дополнительное разрешение на это из ни много ни мало самой мэрии!
  – А раз его нет, я выпишу протокол и составлю штраф, мсье! Советую вам поторопиться и получить его, – сказал пристав, подняв толстый палец в воздух. – Я вернусь через месяц.
  Штраф был некрупный, но Альберт, узнав обо всем этом, пришел в изумление и задумался.
  – Слушай, – сказал он, поразмыслив. – Может, взятку ему дать? Я просто не знаю, нам вообще можно этим заниматься, учитывая, что мы иностранцы? А вдруг нельзя?
  Ваш друзья, с которыми вы поделились проблемой, дали различные советы.
  – Конечно, идите в мэрию и не затягивайте, – пожал плечами Леру. – Вы же хотите всё по закону сделать.
  – Надо дать много, тогда он возьмет! – заявил Дардари. – Дайте сразу франков пятьсот.
  – Ничего не надо делать, – встрял Клотье. – Этот пристав через месяц сам уже забудет, что к вам заходил. Куртий к Парижу приписали недавно, у них там все набекрень пока что.
  – А нельзя просто выгнать этих лотошников? – спросил Бертолле. Но лотошники давали вам хорошую прибыль.
  – Лучше бы не отсвечивать, – добавил Дардари. – У вас же эти пьесы. Они же, наверное, и цензуру не проходили. Лучше просто дать взятку, а дальше как будет, так и будет.
  – Да никто не будет проверять пьески на полчаса!
  Так за бесплодными спорами и потонула эта тема.

  Большой театральный сезон тоже начался: как-то уже в сентябре, когда вы вернулись в Париж, Клотье пригласил вас в "Комеди Франсэз", а потом, вся компания поехала на вечеринку: это было шумное, многолюдное сборище – двадцать человек в одной квартире. Лицо одной девушки показалось тебе вдруг знакомым. Ах, ну да! Она же и играла в этом спектакле! Было странно, что из всей труппы на квартиру поехала только она одна, но и интересно посмотреть, как теперь она ведет себя, сбросив сценический образ какой-то греческой героини... что-то там в этом спектакле было про троянскую войну, или нет? Имена похожие ни Илиаду. Сам спектакль показался тебе скорее средний, чем захватывающий, но по крайней мере он был новый.
  Ты силился вспомнить её имя, когда она вдруг сама подошла к тебе. Ты как раз доставал папиросы.
  – Вы курите? – спросила она. – У меня кончились. Можно у вас одну?
  Ты удивился, спросил, разве можно ей курить в таком юном возрасте.
  – Врачи говорят, мне всё равно скоро умирать, так что... ни в чем себе не отказываю! – она улыбнулась, и ты понял, что ответ этот заготовлен и много раз сыгран.
  Но в целом просьба её была в духе этого фривольного места – все были навеселе, много пили и галдели на самые разные темы, и на строгие приличия махнули рукой.
  Вы вышли на балкон – в комнате было слишком накурено, чтобы курить ещё.
  Ты зажег спичку – огонек осветил её лицо, она дотронулась до твоей руки. У неё были выразительные губы, черные кудрявые волосы и большие еврейские глаза, а черты лица мягкие, но словно нарочно сглаженные скульптором, а не исполненные мягкости, идущей изнутри. Вы перекинулись парой фраз.
  – Одиноко, да? – спросила она.
  – Что?
  Она повернулась, положила тебе руку на щеку.
  – Я говорю, что вы одиноки, Уильям.
  Ты почувствовал скуку – о боже, совсем юная актриска, а туда же – клеится к первому встречному, и так примитивно! Господи!
  Она рассмеялась.
  – Я не про это! Не бойтесь, я не собиралась посягать на ваше одиночество!
  Ты спросил, почему нет.
  – Ну, я видела, как вы смотрите на своего... кузена, да?
  Ты заволновался.
  – Да не скажу я никому, не скажу! Вы хороший актер, Уильям, просто я-то профессионал. Профессионал видит любителя издалека, – это прозвучало фальшиво, наиграно, как будто она не верила в то, что говорила.
  – Ну, так что? Одиноко?
  Пришлось признать, что да.
  – А хотите услугу за услугу? – спросила она. – Я вижу, что вы человек искренний. Искренне ответите на мой вопрос, я поделюсь с вами одним наблюдением.
  Было немного интересно, что же она спросит.
  – Как вы считаете, я плохо играла сегодня? Или хорошо? Только честно! Что бы вы мне посоветовали? Ну, все, что угодно.
  Ты сказал, мол, как ты можешь судить, ты же непрофессиональный актёр, она сама так сказала!
  – Ах нет! – возразила она. – Уильям, скромность делает вам честь, но вы не понимаете. Ни одному профессиональному актеру не интересно, как сыграла я. Ему интересно только, смог бы он лучше или нет, и весь его ответ будет об этом. Профессиональные актеры – те ещё твари. Поверьте, непрофессиональные – те гораздо лучше. Ещё могут любить взаправду, не превращая всю жизнь в чертову сцену.
  Тебе показалось, что ты ослышался – чуть моложе тебя, и так скверно ругается!
  – Ну так что? – снова спросила она, выпустив дым в ночной воздух. – Как я вам?
  Ты стал вспоминать, как она играла. И понял, смог сформулировать сначала для себя, то, что почувствовал в зале: она играла ярче, искреннее других актеров, но оттого входила с ними в диссонанс, словно чудак, кричащий о чем-то интересном посреди тихого и унылого сборища посредственностей. Когда такое происходит, все ведь смотрят на чудака, как на выбивающегося из общей канвы.

Ночь. Не видно даже звёзд. Собственные шаги гулко отдаются в темноте. Вдали огонёк. Туда Уил и хочет попасть. Послышалось будто за ним кто-то идёт. Уил ускорил шаг. Они тоже. Уил пошёл ещё быстрее. Они не отставали. Уил побежал. Они бежали следом. Уил споткнулся и упал. Сзади раздался смех.
- Ну что, милашка, мы всё знаем! - раздался хриплый голос.
Уил пытался подняться, но ничего не выходило.
- Барахтаешься в грязи? Правильно. Там тебе и место. Такие, как ты даже дерьма лошадиного не стоят.
- Не зря вас в нормальных странах убивают как бешеных собак. – Насмехался голос. Уил почувствовал, как к сердцу приставили клинок.
- Я не виноват! Я не хотел!
- Уил! Уил! – голос Альберта издалека.
Свет, к которому стремился Уильям стал больше и заполнил собой пространство.
Уильям открыл глаза. Альберт сидел на краю кровати и тряс его за плечо.
- Ты кричал.
- Кошмар приснился…

К счастью, в жизни всё оказалось куда лучше, чем во сне. Альберт не только не насмехался (ну разве что чуть-чуть), но и принял «особенность» Уила. Не ответил взаимностью, но… Это было бы уж слишком хорошо, чтобы быть реальностью.

Каким же облегчением было выложить всё как есть и услышать в ответ не «Уходи, я не хочу тебя больше видеть», а «Останься, ты мне всё равно как брат». Пусть и хотелось быть больше, чем братом… А что, если Альберт разделяет его чувства, но тоже боится признаться? Уж кому как не Уильяму знать, насколько это непросто. И всё же, даже если всё будет как есть – это уже лучше, чем расстаться совсем.

Уговаривать Уильяма не пришлось. Он и сам не хотел уезжать, просто в тот момент не думал, что возможно будет остаться. А если уехал бы, то вряд ли в соседний дом. Поехал бы куда подальше, где о нём никто не знал бы – в Россию, Индию или Китай… Но если Альберт несмотря ни на что хочет видеть его рядом, так тому и быть.

В их отношениях почти ничего не изменилось. Уильям боялся ещё раз затрагивать эту тему. Альберт её тоже больше не поднимал.

Театр процветал и, наконец-то, начал как следует приносить деньги. Клотье вот только не оценил смены постановки.
- Мишель, это просто бизнес, - доказывал ему Уильям. - Пьеса вовсе не отражает моего личного мнения.
И так оно и было. Уильяму было всё равно прославлять Наполеона или превозносить оппозицию – главное, чтобы люди оставляли в кассе как можно больше денег.
- Ну а если перенести всё на ваши Союз и Конфедерацию? – отвечал Клотье. - Тебе тоже было бы всё равно?
Уильям пробормотал что-то невнятное, не говоря ни да ни нет. В голову снова полезли мрачные мысли о бессмысленной войне, из-за которой они с Альбертом тут оказались. Так или иначе, дружбу с Клотье сохранили, а долг вернуть и так собирались как можно быстрее – не любил Уил быть кому-то обязанным.

Несмотря на то, что фактическое руководство театром взял на себя Буле, время всё равно утекало сквозь пальцы, просто одни дела сменили собой другие. Теперь Альберт и Уильям тренировались каждый по-своему. Уил учился стрелять, Альберт биться в уличных драках, то есть занимался саватом.

Ох уж этот револьвер. Уильям иногда начинал жалеть, что его купил. В светской жизни неудобный до ужаса. Это в Америке нормально носить при себе оружие, а тут… Мягко говоря странно. Впрочем, каждый раз, когда револьвер причинял неудобства, Уильям вспоминал ТУ ночь и решал, что, пожалуй, потерпит. Идея Альберта встречать врагов голыми кулаками по-прежнему казалась Уилу странной и бесполезной несмотря на то, что мышцы друга стали крепче (ему это шло). А вообще больше всего Уил надеялся на то, что ни оружие, ни кулаки им не понадобятся.

В театре жизнь тоже кипела и совсем без Уила не обходилась - то сочинить новую пьесу, то договориться с музыкантами, чтобы оживить представление. Однажды он даже пригласил педагога по актёрскому мастерству. Пришлось заплатить тому в три раза больше обычного, чтобы он согласился дать урок в «театре диковин». То, что зрители увидели весной, уже не было похоже на то, с чем театр выступал осенью. Представления стали более профессиональными. Деньги текли если не рекой, то внушительным ручейком. Альберт было взялся «преумножать» их богатство игрой в карты и в тот раз они с Уильямом впервые серьёзно повздорили.

- А если бы ты всё продул? Чем бы мы зарплату и за аренду платили? – Возмущался Уильям.
- Но не продул же, а удвоил! – Парировал Альберт. – Я вон даже у Бертолле выиграл, а он отличный игрок, между прочим!
- Это дело случая – сегодня выиграл, завтра проиграл. Нельзя так рисковать общими деньгами!
Каждый остался при своём мнении, но решили внести коррективы в бюджет. Отныне после обязательных расходов прибыль делилась на 3 части – по одной трети Уильяму и Альберту и «неприкосновенная треть» на развитие бизнеса. Альберт, разумеется, мог тратить свою часть как пожелает, но театр теперь был независим от его удач и поражений.

С наступлением жарких дней прибыль снова упала. Не мудрено – на лето мало кто оставался в Париже. Чем работать «вхолостую» лучше самим отдохнуть и с осени взяться за дело с новыми силами. Да и обидно, что столько времени в Европе, а ничего кроме Парижа не видели. Решено! В путь!

Но прежде, чем написать, что произошло в путешествии, а случилось там много чего важного для Уильяма, закончим с делами цирка…

По возвращению их с Альбертом ждала неприятная новость. Оказывается, на торговлю едой нужно разрешение. «У нас свободный бизнес, чем хотите, тем и занимайтесь», - припомнил Уил слова французских друзей. На деле - если уж занимаетесь торговлей, будьте добры документы получить. О том что делать теперь мнения друзей разделились. Кто-то говорил, что надо оформить как следует, кто-то, что надо дать взятку или вообще не делать ничего.

Уильям решил действовать согласно букве закона и отправился в мэрию. Ну не съедят же его там, в конце концов, а рисковать театром в который вложено столько сил не хотелось.
Впрочем, решил и подстраховаться – дал Буле 500 франков и наказал, что если всё же окажется что-то не в порядке, а Уила не будет на месте, дать взятку чиновнику. Уильям надеялся, что в деле дачи взяток Буле окажется более опытным чем он сам. Уил никогда взяток не давал и, сказать по правде, начинать не хотел. Но если придётся… Лучше уж так, чем закрывать театр.

Посчитав это дело улаженным, Уильям погрузился в светскую жизнь. Он стал ещё чаще бывать в театрах и завёл знакомства среди актёров, даже записался в кружок любителей актёрского искусства, где актёры известных и не очень театров учили любителей своему мастерству.

Особенно запомнилась встреча на одной из вечеринок с актрисой «Комеди Франсэз». Ещё бы он её не запомнил! Она будто видела его насквозь, читала его мысли ещё до того, как он успевал их подумать. Заставила его попотеть тем, что догадалась о его главном секрете. Когда она спросила о своей игре, Уил был уверен, что ответ она знает и так.
- Вы играли прекрасно. Не так как остальные, хотя не могу сказать, в чём именно отличие, - произнёс, наконец, Уил. – Искреннее, что ли. Из-за этого всё представление целиком немного странно смотрится. Вы будто золотая рыбка среди карасей. Быть может вам попробовать себя с другой труппой? Будь у меня обычный театр, я бы непременно пригласил вас к себе играть.

Она понравилась Уильяму. Нет, не как женщина, но как личность. Такая молодая, но стремится к своей мечте. Не просто прожигает жизнь, а своим творчеством меняет мир (ну хоть чуть-чуть). Уил не решился высказать всё это вслух и ограничился простой похвалой, но решил, что тоже так хочет. Пора в жизни что-то менять. Кутежи, бизнес… Это всё не то. Уильям решил, что надо вернуться к писательству. Почему бы не попробовать себя в написании пьес? Не тех комично-издевательских, что он писал для уродов, а НАСТОЯЩИХ для нормального театра. Он хотел написать такую, которая бы могла соперничать с «гигантами» вроде «Свадьбы Фигаро» и «Доном Жуаном». Кто знает, быть может, если всё удачно сложится, ОНА сыграет в постановке. Придя домой после той встречи, он очинил перо и взялся за дело.

***

Ну а что же произошло в том памятном летнем путешествии?
Париж не Франция. Франция не мир. Наконец-то не надо было думать о том, как заставить театр эффективно работать. Заботы о путешествии он почти целиком скинул на Альберта и просто «следовал за ветром». Иногда находили мысли о том, что они с Альбертом будто в свадебном путешествии, а за ними меланхолия: да нет, никогда им не быть по-настоящему вместе, потому что мир так устроен. Ну да ладно, можно наслаждаться моментом здесь и сейчас стоя рука об руку у перил какого-то парома или касаясь коленями в тесном купе поезда. «Mieux vaut l'œuf maintenant que la poule plus tard*», – как говорят французы.

Проезжая в сельской местности Уильям фантазировал о том, как бы он тут мог жить. Французские «традиции» нравились ему, пожалуй, больше, чем американский «бизнес». Он думал о том каково это на старости лет иметь такой каменный домик и выращивать собственный виноград. Должно быть умиротворительно.

А города… В них будто дышала история. В Америке что? Там все куда-то бегут и «делают бизнес». В Америке у городов всегда есть ЦЕЛЬ – они вырастают либо у оживлённой железнодорожной станции, либо возле приисков, либо у удобных речных маршрутов. Здесь города живут сами по себе будто у них есть душа. Камни впитали в себя жизни сотен поколений и сами стали живыми. Приложи к стене ухо и услышишь биение сердца.

Чувство свободы, такое яркое, когда они только приехали в Париж подзабылось за рутинными делами. Теперь с него будто сдули пыль и Уил с Альбертом снова почувствовали себя беспечными подростками, бегая босиком по песчаной дюне Аркашона, распивая дорогое вино на виноградниках Прованса, катаясь на лодке в озере Этан-де-Берр.

В портовый Марсель Уильям поначалу заезжать не очень-то и хотел – но стоило ему напомнить, что это ведь там «Замок Иф» и уговаривать больше не пришлось. Уильям вспомнил, что когда был подростком хотел поехать в Европу именно затем, чтобы посетить все «книжные» места. Причина в итоге оказалась другой, но и от первоначальной цели зачем отказываться?

Замок, кстати, оказался совсем не таким как Уильям себе представлял. В его воображении он был более… Готическим что-ли… Контуры поизящней, башенки повыше, камеры помрачнее. Да и вообще какой-то он маленький.

Стоя на скалистом обрыве (возможно именно на том самом месте, откуда Дантес совершил свой головокружительный «побег»), Уильям поддался порыву и бросил камушек вниз, подошёл к краю посмотреть за его полётом.
- Эй, отойди подальше… - Благоразумно окликнул его Альберт.
Уил улыбнулся и сделал ещё крошечный шажок вперёд. Ему нравилось дразнить друга. Нервы того не выдержали, так что он ухватил Уильяма за рукав.
- Могу поспорить, что ты плаваешь не так хорошо, как Эдмон Дантес.
- Не думаю, что с такой высоты мне это поможет. Ну если что, ты меня спасёшь. – Уил похлопал Альберта по руке, цеплявшейся за его одежду, и отошел от края.
Сопровождавший их угрюмый охранник лишь покачал головой, наблюдая эту картину. Кажется ему было всё равно вернутся ли туристы назад на лодке или отправятся в обратный путь «своим ходом».

Настоящие опасности, впрочем, поджидали друзей совсем не в замке. Две фигуры едва различимые в свете луны и звёзд встречали их в конце узкой извилистой улицы. Ноги Уильяма приросли к земле ещё до того, как эти двое заговорили, а сердце выпрыгивало из груди.
Первым порывом было отдать им что просят, глядишь уберутся. Но вспомнив унижение, которое испытал в прошлый раз, подумал, что не факт. Да и вообще! Какого чёрта?! У него револьвер.

Собравшись с духом и прикинув, что стрелять будет в живот (не так смертельно и попасть проще чем в голову), Уильям потянулся к оружию. Застрял? Дурацкая шпилька! Доставайся же ты!

Реакция грабителя оказалась быстрее способностей Уильяма справиться с собственным оружием. Схватил за запястье… Тряхнул. Вот и нет револьвера. Уил попытался освободиться от захвата, но бандит лишь сильнее сжал запястье юноши. Когда Уильям подумал, что «всё кончено» в дело вмешался Альберт. Мастерскими ударами он расправился с одним громилой. Второй толкнул Уила к стене так, что тот больно ударился. Бандит бросился на Альберта с ножом. Уильям, не обращая внимания на боль, попытался добраться до револьвера, пока не произошло непоправимое, но и тут события оказались быстрее и кузен справился раньше, чем Уил успел что-то сделать.

Альберт ликовал над телами поверженных врагов:
– Сават работает! С ума сойти! Ты в порядке? Как рука, ничего? Пошли-ка отсюда быстрее!
Было немного… Обидно что ли… Уильям почему-то представлял себя в качестве защитника Альберта, а не наоборот. Ну да ладно, главное, что всё закончилось хорошо и остаётся надеяться, что эти двое не убиты.
Уильям усмехнулся:
- Научишь паре приёмов?

Несмотря на внешнюю браваду, Уила всего трясло после этого «приключения». Решили идти сразу в отель. Здесь (как и везде, где это было возможно) у кузенов был номер наподобие их квартиры – с отдельными спальнями, но общей гостиной.
Приняв ванну и успокоившись, Уильям развалился в гостиной на диване. Альберт звенел бутылками в баре, подбирая напиток на вечер.
- Что сегодня будем пить? – Спросил он. - Думаю, надо что-нибудь покрепче. Коньяк… Виски… Водка… О! У них отличный светлый ром! Предлагаю начать с него!

Альберт достал прозрачную бутылку и принялся разливать ром в бокалы со льдом.
Уильям припомнил памятную ночь под рождество. Что там говорил кузен? «Ром надо пить, когда хочешь разбудить страсть»… Что если он неспроста выбрал именно этот напиток? Кровь по жилам побежала быстрее. А что если они завтра умрут? Ну встретят очередную банду грабителей или ещё что? Альберт, конечно, уже слышал, что Уил его любит, но что если он и сам любит Уила? Просто боится об этом сказать и намекает вот так, чтобы не делать самому первый шаг?

Пока Альберт, устроившись на другом краю дивана, болтал о том, как чудесен Сават, Уила занимали эти мысли. Надо выяснить всё здесь и сейчас. Он отставил свой бокал, наклонился к Альберту и дотронулся до его губ своими. Едва-едва, будто касаясь крыльев бабочки, давая возможность Альберту прекратить поцелуй в любой момент, если тот не хочет продолжать или же ответить, если их желание взаимно. Альберт не сделал ни того ни другого. В итоге Уильям отстранился сам. В ушах звенело от осознания собственной дерзости. Альберт как ни в чём ни бывало сделал большой глоток из своего бокала, встал, потянувшись, и спросил:
- Что дальше будем пить?
И как это, чёрт возьми, понимать?

Следующей остановкой в путешествии была Ницца.

Для трости Альберта драка в Марселе не прошла бесследно – на набалдашнике появилась трещина.
- Сразу видно, что боевое оружие, - хвастался Альберт.
И всё же трещину решил заделать, так как оружие хоть и боевое, но выглядеть для повседневной жизни должно прилично, да и некстати будет, если набалдашник расколется в самый неподходящий момент.

Они пришли на одну из торговых улочек к мастеру, чтобы починить трость.
- Я снаружи подожду. – Сказал Уильям. - Не люблю тесноту.
Алберт посмотрел скептически.
- Да не случится со мной ничего среди бела дня.
Наверно…

Оставшись один, Уил принялся рассматривать витрины. Его взгляд наткнулся на магазин готового платья. За стеклом были выставлены дешёвые женские наряды. Такое могла бы надеть какая-нибудь горничная, отправившись за покупками. Уилу в голову пришла безумная мысль и он зашёл внутрь. К счастью, покупательниц не было.
- Здравствуйте, чем могу помочь? - спросила продавщица.
"Хочу купить женское платье, чтобы соблазнить друга. Нет ли у вас такого чтобы хорошо сидело на мужчине." - так ответить Уил, к сожалению, не мог. Но ему казалось, что продавщица уже разгадала его план.
- Кхм… Сестра просила привести из Франции платье для своей камеристки… Как сувенир. У вас есть что-нибудь подходящее?
И какая женщина отправит брата покупать платье для горничной?..
- Вы знаете её размеры?
О, это не проблема. Она точь-в-точь как я.
- Ну она довольно высокая для дамы.
- Знаю, вопрос не скромный, но какие у неё формы? Грудь, талия, бедра?
Груди нет вовсе, а бедра узкие. Ну как у типичного мужчины, рядящегося в женский наряд.
- Она стройная.
- Довольно сложно подобрать платье по столь скудному описанию и без точных размеров. Но вот это возможно подойдёт, - предложила продавщица.
- Беру, - почти не глядя ответил Уильям.
Едва только он расплатился и вышел, как к нему присоединился Альберт, закончивший со своими делами.
- Что это у тебя? - спросил кузен, увидев в руках Уила свёрток.
- Да так… Потом покажу.

Вернувшись в гостиницу, Уил разложил платье на своей постели. Темно-зеленое в мелкую клетку. Пышные рукава. Немного рюшей на груди и подоле. Скромное, но по-своему милое… На женщине… А вот как это будет смотреться на нем… Есть только один способ проверить.
Даже сейчас, когда его никто не видел, руки дрожали, что мешало справиться и так с непростой задачей облачения в эту гору тканей. И как они в юбках не путаются. Хорошо хоть завязки спереди…

Уил оглядел себя в зеркало. На груди обвисает… Скомкал какой-то шарф и подложил туда. Его лицо в таком обрамлении смотрелось… странно. Может изменить причёску? С помощью галстука он соорудил из своих, отросших за время путешествия до плеч волос, что-то вроде пучка и ещё раз скептически вгляделся в отражение.

Да нет, бред это. Всё равно он похож не на даму, а на переодетого мужика. Нелепость какая-то. Он уже собирался снять всё это облачение, когда раздался стук в дверь вслед за чем та сразу распахнулась.

- Уил, посмотри как… - Ввалившийся без спросу Альберт замер на пороге с открытым ртом. - О… У тебя дверь не заперта была.

Уильям хотел бы провалиться сквозь землю от стыда, но та, как на зло, была незыблема. Ну раз уж Альберт увидел его в таком виде, нужно по крайней мере объясниться…
- Я просто… Ты же знаешь, что я люблю тебя, но тебе нравятся женщины, поэтому я подумал… Знаю, нелепо получилось, но… Если бы тебе было так проще…
Уил стянул галстук с головы. Его волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Он ждал что ответит кузен. Чтож, если скажет, что не может воспринимать Уильяма иначе, чем друга, он поймёт… Ради него Уил готов был не только переодеваться в платье, но и куда на большее, но нужно ли это Альберту?

  Много лет спустя ты будешь вспоминать эту сцену в отеле в Ницце с теплотой, но тогда у тебя что-то ёкнуло в животе и ты почувствовал, как пот выступает на спине, а руки начинают немного дрожать.
  – Боже, Уил! – кузен явно хотел засмеяться и с трудом удерживался. – Как ты... зачем ты... о, Боже!
  Он провел рукой по лицу, качая головой и не зная, смеяться ему или смеяться ещё сильнее.
  – Прости, но... это смешно, ну правда... это как... как... я даже слов подобрать не могу! Извини... Дааа, ты полон сюрпризов, кузен!
  Тебе стоило большого труда не убежать куда-нибудь, но бежать-то особо было некуда – в коридор что ли? В таком виде?
  Ты сделал непроизвольное движение рукой.
  – Нет, подожди! – вскрикнул Альберт, по-прежнему сдерживая смех. – Подожди... я... извини, я не хотел обидеть, но просто это... я... я ценю что ты... НО ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ, ПОЧЕМУ ПЛАТЬЕ ТАКОЕ ДУРАЦКОЕ!? – и он все-таки прыснул, очень искренне, что, наверное, было самое обидное. – Нет, подожди, не снимай!
  Ты бы сделал что-то – ответил ему, разозлился, вспылил или прогнал его или даже заплакал, или всё сразу, но тебя удержало тонкое, хрупкое ощущение, что вы оба чувствуете одно и то же: вам обоим неловко, но вы оба, и он и ты знаете, что если он просто посмеется, а ты просто переоденешься – это будет трещина навсегда. И он должен был сейчас найти какие-то слова, которые примирят тот факт, что ему смешно и странно видеть тебя в платье, и что он очень не хочет тебя обидеть, не хочет быть тем, кто тебя осудит, посмеется и оттолкнёт.
  – Знаешь, – сказал он, наконец справившись со смехом, – в конце-концов, ты же театральный человек. Пишешь пьесы, ставишь... В этом же, наверное, нет ничего такого, что ты захотел переодеться! В Древней Греции вообще все роли в театре играли мужчины!
  Он взял тебя за руку.
  – Я... нет, меня не задевает... если тебе нравится. Но просто если уж... то надо как-то как следует, я не знаю. А это выглядит просто странно и смешно. Хотя... хотя... в темной комнате тебя можно перепутать с женщиной. И вообще, ну-ка, встань эдак поувереннее. Сделай как будто ты веер держишь! Наклони немного голову! Посмотри в сторону, как будто ты актриса или я не знаю... хозяйка салона!
  Ты не очень хорошо знал, как это надо изобразить, но как-то уж изобразил.
  – А не так плохо! – сказал Альберт. – Просто понимаешь... это, ну... не в платье одном тут дело. Они не такие как мы, понимаешь? Они ходят по-другому, стоят по-другому. Но ты, может быть, и смог бы это изобразить.
  Он вдруг просиял.
  – А давай в Париже наймем тебе одну... я её знаю, уверен, она бы могла! Мадам Живо её зовут, она любит, чтобы всё затейливо было, у неё в заведении даже сцена такая есть для выступлений. Уж она-то болтать не будет. Она тебе объяснит, как... тут надо грим ещё, лицу как бы мягкость форм придать. У тебя могло бы здорово получиться! А платье можно тоже через неё заказать, чтобы слухи не пошли. Через неё, поверь, и не такое заказывали. Тебе бы, наверное, синий цвет пошел, а не эта уродливая клетка. Господи... Уильям, готовую одежду-то вообще носить нельзя! А уж... Я пойду, открою вино, давай выпьем. За творческие успехи!

***

  И вот теперь, в Париже, ты стоял на балконе с актрисой, имени которой никак не мог вспомнить, а спросить было вроде неудобно.
  Она выслушала тебя внимательно, кивнула.
  – Спасибо. Мне надо было это услышать от вас, – и улыбнулась несколько загадочно, и в то же время очень дружелюбно.
  Потом сделала паузу, разглядывая ночное небо – облаков почти не было, и звезды рассыпались по неблсводу, как холодные, даже для императоров слишком дорогие бриллианты.
  – Я пообещала открыть вам секрет. У вас, Уильям, очень проникновенные глаза, хотя вы их и прячете. Вот мой вам совет – если вы хотите чего-либо добиться от человека, просто посмотрите ему в глаза. Знаете, Шекспир говорил, что глаза – зеркало души. У большинства людей глаза тусклые, а их взгляд ничего не значит, и они глазеют направо и налево, и никому от этого ни горячо, ни холодно. А у вас глаза – глубокие. Если вам что-то нужно от человека – попытайтесь просто сказать ему об этом как можно спокойнее и посмотреть в глаза. Как можно спокойнее! Не заискивайте, не давите, не смейтесь притворным смехом. Просто сделайте это спокойно. А можете и вовсе ничего не говорить, если всё и так ясно! Многие люди спасуют просто потому, что не смогут вынести ваш чистый взгляд. Хотите верьте, хотите нет, уж я в этом разбираюсь.
  Ты засомневался, как может почти девочка, твоя ровесница, разбираться в таких вещах, но, в конце концов, она ведь была актриса. Может быть, она была права?
  Вы вернулись к общей кампании, и вскоре карусель веселого общения вас разделила.
  Только по дороге домой, когда вы с кузеном ехали в пролетке, ты спросил, как её зовут.
  – Сара. Боре... Бернар? Бернар, – сказал Альберт, припомнив. – И как она тебе? По-моему, играет так себе, а барышня интересная!

***

  Мадам Живо, которую пригласил к вам в дом Альберт, была полной, живой, улыбчивой женщиной лет сорока, не очень красивой, но очень располагающей к себе. Больше всего она напоминала слишком деятельную мать семейства, и уж никак не содержательницу веселого дома.
  Вы сели в кресла, познакомились и выпили кофе.
  – Так что же, месье, вам нужно от меня? – спросила она.
  – Видите ли, мадам, – сказал Альберт, как ни в чем не бывало. – У нас просьба весьма деликатного свойства. Нам нужно, чтобы вы научили моего друга, как сойти за женщину. В театральных целях.
  – В театральных целях? – переспросила она.
  – Ну да. Видите ли, он пишет пьесы, и иногда мы читаем их по ролям дома с друзьями. И там, ну, попадаются женские роли, и нам нужно для погружения в образы, чтобы их читал мой кузен. Нам нужно сшить для него платье и... чтобы вы дали ему несколько советов. Чтобы все выглядело убедительно. Но мы хотели бы, чтобы это было... конфиденциально.
  – А, вот как! – сказала мадам Живо, пристально, как тебе показалось, посмотрев на вас обоих.
  – Да, и мы подумали, что вы могли бы нам помочь.
  Мадам Живо расплылась в улыбке, игриво мерцая глазами, наклонилась к вам и заговорщицки положила свои руки на ваши, лежавшие на подлокотниках.
  – Жентльмены, – сказала она, полушепотом. – Вам крупно повезло. Ведь я просто обожаю театр!
  Она ободрительно хлопнула по вашим рукам и вновь откинулась назад, взяв чашку с недопитым кофе, а потом как бы невзначай бросила:
  – Триста франков вперёд, и я всё сделаю в лучшем виде!
  Альберт заплатил, не торгуясь, мадам Живо обмерила тебя портновским метром, который вы приготовили заранее, и удалилась, ещё раз заверив вас, что всё будет сделано как надо.

***

  Между тем надо было что-то делать насчет разрешения. Решили, что в мэрию пойдешь ты, как директор "театра".
  В мэрии ты сполна хлебнул французской бюрократии.
  Во-первых, тебе пришлось сидеть в оооочень длинной очереди просителей – в душном коридоре, где пахло потом, нюхательным табаком и едой, потому что люди, кажется, приходили сюда подготовленными просидеть весь день, но добиться своего. В первые два раза ты даже не дошел до столоначальника, который должен был принять от тебя прошение.
  Во-вторых, когда на третий раз ты, наконец, добрался до заветной двери, твоё прошение серьезно озадачило чиновника. Он явно не знал, что с тобой делать. Он заполнил какие-то гербовые бумаги и заверил тебя, что дело будет, безусловно, разобрано, но не очень быстро. Через неделю.
  И всё.
  Ты приходил пару раз справляться о том, что там по делу, но никакого определенного ответа не получил. Каждый поход был довольно-таки мучительным мероприятием: духота и болтовня действовали на нервы, а волокита страшно раздражала.

  Гораздо интереснее шло дело со стрельбой.
  Ты ходил стрелять в небольшой тир, расположенный рядом с оружейным магазином мсье Делора. Тир этот был предназначен для того, чтобы покупатели могли в нем научиться заряжать оружие и опробовать его. Помогал им в этом долговязый улыбчивый детина, которого мсье Делор обучил заряжать охотничьи ружья и револьверы, но о том, как стрелять, он имел только общие представления.
  – Наводите ствол на цель, мсье. Целитесь. Там такая мушка есть, вот она должна быть на цели. И нажимаете! Вуаля! – объяснял он.
  Но однажды мсье Делор, увидев, как ты пытаешься выхватить револьвер из кармана, подошел к тебе. Вы разговорились. Ты поведал свою историю, упомянув, как дрался на дуэли.
  – Да, увы! – сказал Делор. – Париж сейчас место небезопасное. Эпоха дуэлей, увы, ушла в прошлое. Но поверьте, гораздо чаще можно услышать о том, как человек подстрелил сам себя, чем как он кого-то ухлопал. Это оттого, что люди волнуются. Перед тем, как выхватывать оружие, вдохните и выдохните. И делайте это плавно. Всё надо делать плавно. Сделайте плавно, осторожно, крепко, но нежно, как если бы имели дело с девушкой. Сделаете плавно тысячу раз – и "быстро" получится само. Всё дело в практике!
  Дал он тебе и несколько советов о том, как лучше попадать в цель.
  – Весь секрет в том, как вы нажимаете на спуск. Прицелиться – дело нехитрое, и силы у вас в руке вполне достаточно. Встаньте-ка боком, левую руку положите на пояс, за спину. Ага. А теперь представьте, что не вы нажимаете на спуск, а к вашему пальцу привязана веревочка, и за неё тянет кто-то, кто стоит у вас за спиной. Ваш невидимый друг, или, если хотите, ангел-хранитель. У вас это кто, святой Гийом? Пускай он! Так вот, он тянет за ниточку, тянет, а выстрел пусть для вас самого произойдет сам, неожиданно! И ещё попробуйте посильнее надавить на рукоять средним пальцем. Да, вот так!
  Всё это казалось довольно нелепо – с чего вдруг ты будешь точнее попадать в цель, надавливая на рукоятку средним пальцем? И поначалу такие манипуляции стоили тебе больших усилий.
  А потом, спустя несколько раз, ты вдруг начал попадать, да так, что сам не поверил. С десяти шагов. С двадцати. И даже с тридцати!
  – Вот это другое дело! – радовался мсье Делор, причмокивая губами. – Да у вас, юноша, талант! Я вам в следующий раз вместо мишени карту пришпилю, посмотрим, что от неё останется.

***

  Альберт относился к твоей стрельбе скорее снисходительно – он видел, как ты обращаешься с пистолетом в жизни, и сомневался, что в трудной ситуации ты сможешь использовать его.
  Тем временем мадам Живо прислала записку, что всё готово. Альберт хотел присутствовать при твоём обряжении, но она сказала, что это дело деликатное, и попросила его не мешать.
  Она притащила с собой целый ворох вещей и еще саквояж, и это было так обстоятельно, что ты даже почувствовал себя неловко.
  – Мсье Ониль, – сказала она. – Вы, как я вижу, человек увлекающийся. Поэтому я спрошу вас, вы хотите перевоплотиться слегка, или, так сказать, в полном объеме?
  Ты спросил, в чем разница.
  – Разница в том, что мало надеть одно платье. Нам с вами понадобится целый день, но зато вам понравится результат. Я это гарантирую! Мадам Живо слов на ветер не бросает!
  И это было правдой.
  Тебе пришлось переодеться за ширмой в чулки и панталоны. К чести мадам Живо, она была серьезна и деловита, и, в отличие от Альберта, и не думала над тобой смеяться.
  Вы надели корсет, нижние юбки, туфли.
  – Если шнуровать не очень туго, вы можете это сделать и сами. А ну-ка, попробуйте!
  Оказалось непросто, но у тебя были ловкие пальцы. Корсет, конечно, мешал дышать, но жить, вроде, было можно – пока мадам Живо не надела на тебя нижние юбки, накрахмаленные так, как будто это были скорее доспехи, чем одежда.
  – Очень важна аккуратность. Любая небрежность будет смотреться странно. Помните, что женщины, увы, вынуждены быть вдвое аккуратнее мужчин.
  После этого вы занялись волосами.
  – Парик – это хороший вариант, если у вас нету времени. Но у вас и свои волосы весьма красивы. Их можно завить в локоны – это будет выглядеть весьма авантажно. Я покажу вам, как сделать это без всяких раскаленных стержней – понадобится только бумага и вода. Я вам объясню идею, а сделаете вы сами. Немного локонов спереди и накладной шиньон сзади: по-моему лучше не придумаешь!
  Ты пришел в замешательство от того, как она ловко расчесала и стянула тебе волосы: казалось, что кожа на лбу натянулась от этих манипуляций, как холст на мольберте.
  – Теперь лицо. В вашем случае главное – сделать ровно столько, чтобы это не выглядело вульгарно. Лучше меньше, чем больше!
  И она прошлась пудрой по твоим щекам, объясняя, как её наложить, чтобы черты стали более мягкими.
  – Румянами не пользуйтесь. Вы должны смотреться скромно, но слегка горделиво. Представьте, что у вас есть тайна, непростая тайна, но вы несёте её, как крест, как ношу. Румяна тут ни к чему! Никакой помады! А тушь... тушь определенно пригодится!
  И ещё сто пятьдесят тонкостей.
  Потом вы надели платье, у неё нашлись и особые подушки, чтобы очертить силуэт декольте.
  – Теперь, мсье Ониль, слушайте меня очень внимательно, – проговорила она, огладив складки платья. – Быть женщиной – значит нести тяжкую ношу – значит везде быть второй, но сохранять достоинство. Эту ношу мы принимаем со смирением. Поэтому держать себя надо не так, как держат мужчины. Мужчины при ходьбе расправляют плечи, прижимают подбородок, руки держат впереди, грудь выставляют напоказ – это нужно, чтобы придать себе решительности и продемонстрировать основательность. Вам же надлежит спину держать прямо, но плечи опустить. Голову склонить, но лишь слегка, со смирением, а не с целеустремленностью. Мужчины тяготеют подбородком вниз, смотрят же прямо. Ваш подбородок пусть лишь немного следует за вашим взглядом, а взгляд опустите! Но шея не должна горбиться. Шея должна держать голову ровно и хорошо, и в то же время оставаться мягкой. Это нелегко, но у вас получится. А вот это, – она дала тебе бархотку, – скроет особенности вашего горла. Либо используйте шарфик. Теперь пройдитесь по комнате. Присядьте.
  И ещё сотня наставлений о том, как садиться, как вставать, как ставить ноги, как держать руки.
  – Вы должны смотреться скромно, но слегка горделиво, – не уставала она повторять.
  Наконец, видя, что ты утомился, она закончила.
  – У вас отлично получается, – заверила она тебя. – Но, конечно, мастерство полного перевоплощения не приходит легко. Если мне будет позволено вам это предложить, я бы рекомендовала поупражняться самостоятельно неделю или две, а затем я приду к вам и скажу, что еще нужно поправить. Это будет стоить всего пятьдесят франков. А все вещи, которые я принесла, можете оставить – они уже включены в цену. Если же вы хотите перевоплощаться по щелчку пальцев, я советую вам выбрать себе женское имя и называться им про себя. Голос же у вас довольно мелодичный, но если желаете, мы поработаем и над голосом. Теперь желаете ли вы, чтобы я помогла вам разоблачиться?
  Она ушла, а ты остался перед зеркалом. На тебя оттуда смотрел... смотрело... смотрела? Да, пожалуй, смотрела. Ты нахмурился - и она нахмурилась. Ты улыбнулся - и она улыбнулась. Ты слегка приоткрыл рот - и её губы разомкнулись. Ты медленно повернулся, пытаясь найти изъян, пытаясь увидеть что-то такое, что закричит: "Глядите, это – переодетый мужчина!" И не нашел. И еще вдруг заметил то, о чем говорила Сара – у этой девушки в синем платье, с немного нескладной фигурой, и правда был глубокий, пронзительный взгляд.
  Мадам Живо брала дорого, но брала не зря.

  К сожалению, волшебство рассыпалось уже на следующий день, когда ты попытался повторить все сам – нет, не то, не так, криво, не по-настоящему... Как ловить решетом воду! Альберту решил пока ничего не показывать – рано. Нужно было во всем разобраться.

  За упражнениями и походами в мэрию тебе стало на время несколько не до театра – в конце концов, разве не для этого ты нанимал Буле, чтобы получить возможность делать то, что тебе хочется? Он отрапортовал запиской, что взятка успешно дадена, и все в порядке. Теперь ты чаще всего гулял по городу один, присматриваясь к женщинам: как они ставят ногу или как говорят друг с другом, как смеются, едят или как строят глазки. Тебе открылся настоящий новый мир! Раньше ты волей-неволей воспринимал их скорее как соперников, теперь ты чувствовал в них незримых, тайных союзников, которые могут, пусть и невольно, тебе помочь.

  Высидев в мэрии новую очередь (вот была бы потеха нарядиться в дамское платье и прийти туда!), ты узнал, что мэр затрудняется дать ответ по этому делу и требует разрешения посольства. Надо было записываться на прием, а это – опять терять время, которое можно было провести с большей пользой. Ты решил отложить свой визит ненадолго... а может, и вообще не ходить? Раз всё улажено!

  Мадам Живо заходила ещё несколько раз и нашла твои успехи выдающимися. Возможно, этой похвалой она хотела подбодрить тебя, а возможно, что это была чистая правда. Она рассказала тебе, что если произносить фразы слегка нараспев, твой голос вполне сойдет за то, что у женщин называют "грудной". В другой раз она принесла с собой несколько флаконов духов – чтобы дать тебе попробовать, и посоветовала "Герлен" с тонким ароматом сирены и роз ("духи этого мастера использует сама императрица!"). Кажется, её и саму увлекал процесс твоего перевоплощения.

  И тут... случился твой день рожденья!
  Дома в Америке вы не особенно праздновали дни рожденья – отец считал, что уместнее собираться на Рождество (День Благодарения ещё не вошел в моду) и праздновать всем вместе.
  Но Альберт сказал, что раз вы на чужбине, нельзя отказывать себе в таком поводе!
  Он хотел было собрать пирушку, но ты отказался. Это ведь был... отличный повод, чтобы попросить себе подарок, не так ли?
  Альберт подарил тебе маленький английский револьвер – Смит-Вессон. Он был пятизарядный, чуть длиннее ладони, разламывался пополам вверх стволом, и был лишен этих дурацких шпилек – патроны были гладкие, без всяких выступов.
  – Тебе он будет больше по руке! – сказал кузен. И это, кстати, была правда – такой ты мог легко носить даже в кармане брюк или во внутреннем кармане. И ещё он был страшно красивый: блестящий, никелированный, с щечками из слоновой кости, с литерами W. O. на рукоятке. Револьвер был в коробке из черного дерева, выложенной красным бархатом, и смотрелся, как дорогое ожерелье или браслет или орден.
  Вы выпили вина, и Альберт спросил, как ты хочешь развлечься. Был только обеденный час и ты попросил его оставить тебя одного на время.
  "Сейчас или никогда?"
  Ты затянул корсет, закрутил локоны, проделал те самые тысячу и одну манипуляции, которым научила тебя мадам Живо. На это потребовался, наверное, час... но нельзя было торопиться!
  Ты вышел в общую комнату едва дыша, боясь посмотреть на кузена, боясь, что Альберт, как тогда, снова засмеется. А он... не засмеялся.
  – Серьезно... это ты? – спросил он. – Ну то есть, я вижу, что это ты. Но если ты, который на самом деле ты, сейчас тоже выйдешь из комнаты, и окажется, что ты прятал там эту леди всё это время, я не удивлюсь, – добавил Альберт потрясенно.
  Он даже встал, как тебе показалось, растерянно – ведь в присутствии дамы сидеть не полагалось.
  Ты заговорил, произнес несколько фраз – он молчал.
  Ты сел в кресло, взял бокал, пытаясь унять дрожь в пальцах. Всё это был хороший знак – Альберт был не из тех людей, кого легко смутить.
  – Как мне теперь тебя называть? – сказал он наконец, словно в шутку, и пробормотал, – Ай да мадам Живо, черт бы её побрал...

  И тогда ты предложил ему действительно безумную вещь – пройтись вдвоем по улице. "Только до конца улицы и обратно". Альберт, который, ты знал, был склонен к риску и авантюризму, сразу же согласился.
  Эту прогулку ты не забудешь никогда: ты держал его под руку и старался не смотреть на людей вокруг, потому что было ощущение, что они ВСЕ НА ТЕБЯ СМОТРЯТ. Что кто-то засмеется, покажет пальцем или просто посмотрит с миной: "Не пойму, что с этой девицей не так?"
  – Зайдем в кондитерскую! – предложил Альберт. Ты хотел остановить его, но он увлек тебя быстрее, чем ты смог что-то предпринять.
  Он что-то покупал там, то ли ириски, то ли пирожки. Ты уставился в витрину, глядя на банку с какими-то сахарными леденцами.
  – Что-нибудь приглянулось, мадемуазель? – спросил приказчик. Приказчик! Человек, который с порога привык выкупать на раз, кто перед ним, чего хочет и на сколько его можно раскрутить, назвал тебя мадемуазель! Не в шутку! Это было уже слишком.
  Вы гуляли до вечера, и никто ни разу не хохотнул, не скривился, не прищурился с мерзенькой хитринкой. Для всего города Парижа с его извозчиками, прохожими и полицейскими ты был "мадемуазель".

  Вы вернулись домой, не до конца веря в то, что всё прошло именно так – как по маслу.
  – Это было блестяще! – сказал Альберт, смеясь. – Ты был просто великолепен. Я такого и представить не мог там, в Ницце. Ну, а что ты чувствовал?
  Вы заспорили, что пить дальше, вино или ром? Сошлись на роме, но только немного.
  Ты помнишь этот бархатистый, пряный, сильный вкус, как он пощекотал горло и подбадривающим теплом скользнул внутрь, ближе к животу.

  Ты посмотрел на него.
  – Что? – спросил Альберт, напрягшись.
  Ты просто смотрел на него – и всё. Прямо как советовала Сара.
  – В смысле? – пробормотал он, немного смутившись.
  Ты пожал плечами. Или пожала?
  – Хочешь сказать, пора это снять? – он кивнул на платье.
  У вас была керосиновая лампа, которая висела на стене. Ты подошел и задул её. Комната теперь освещалась только садящимся солнцем, от которого оставалась лишь мягкая зарница на облаках.
  Потом он сказал:
  – Серьезно?
  И ты опять ничего не ответил.
  Потом он встал, шатаясь не от рома, и поцеловал тебя.

  Солнце ещё отбрасывало этот умирающий свет на облака, когда вы оказались в его спальне, на застеленной кровати. Ты первый раз чувствовал язык другого человека у себя во рту, и это было настолько упоительно, что ты немного потерял голову. То, что ты раньше вымучивал, о чем только мечтал и робко пытался приблизить, непостижимым образом вдруг шло само собой. Ты только ощущал, что он делает это не через силу, порывисто, без сомнений, торопясь, но не торопливо.
  Вы распустили завязки корсета, и пока ты отвязывал неуклюжие нижние юбки и думал, снимать платье или всё же нет (а вдруг вся магия именно в нём?), Альберт куда-то подевался, а потом оказался со стороны твоих ног, и ты резко, с тем ощущением, как если бы вбежал в воду, а вода оказалась холоднее, чем ты думал, понял, что он снял с тебя панталоны и видит все, что у тебя под платьем. И он дотронулся до тебя чем-то холодным, скользким – ты напружиненно вздрогнул, но это была только его рука. У тебя дух захватило, когда он провел пальцами где-то там, где ты сам до себя никогда не дотрагивался. Другая его рука скользнула по твоему бедру, и ты замер, ожидая, что он отдернет руку в разочаровании – ведь бедро-то у тебя уж точно не как у женщины.
  Но он вместо этого оказался над тобой, он согнул твои ноги в коленях, через платье, ты помнишь, как зашуршала материя, и он снова поцеловал тебя, но это был другой поцелуй – яростный и какой-то требовательный.
  Прижимаясь к тебе животом, он прошептал, слегка даже угрожающе:
  – Ну, ты сам захотел!
  Он надавил, и сначала это было приятно настолько, что мурашки побежали до самых кончиков пальцев, но почти сразу стало неудобно, как будто... как будто ты сел, прислонившись боком к столу, стол давит тебе в бок, и ты, повинуясь естественному желанию, пытаешься отодвинуться... но не можешь! А столешница давит всё сильнее. И ты начинаешь немного паниковать, потому что это больно и странно.
  Ты попробовал слегка отстранить его, что-нибудь сказать, но слова застряли в горле – то ли от стыда, то ли от боли. А он, большой, тяжелый, сильный, был сверху, он схватил тебя за руки, прижал их к постели, и начал двигаться сильнее. Ты запрокинул голову, ёрзая по одеялу мешавшимся шиньоном, но он схватил тебя за подбородок и заставил держать её ровно.
  И это было почему-то очень стыдно: ты почувствовал, как возбуждение ушло, и твоя плоть обмякла, стала слабой и безвольной, а его плоть наоборот была твердой, и сильной, и безжалостной. Ты почувствовал, как слезы катятся по щекам, а он вдруг дал тебе пощечину! Это была и не пощечина даже – он скорее легонько хлопнул тебе по щеке, но в этом жесте было что-то настолько хозяйское, собственническое, что ты перестал сопротивляться, понимая, что теперь это не закончится, пока он не захочет. Ты только мог выше задирать колени – казалось, что тогда это не будет так невыносимо.
  Он вдруг начал напирать медленнее, словно спохватившись, дотронулся тыльной стороной ладони до твоей щеки, но больше не целовал тебя. Ты провалился в странное состояние, в котором беспомощность смешалась с гаснущей обидой, и тебе осталось только дышать. И так и пропустил момент, когда начал замечать, что его тело трется об твоё, и это вообще-то приятно.
  Тебе стало ещё больше невыносимо, но по-другому – было больно, но боль была ничто по сравнению со странным томительным ощущением внизу, нарастающим, как ком. Ты снова очень сильно захотел, чтобы это поскорее кончилось, но не так, как раньше – не прекратилось, а дошло до конца. Тебя буквально скрутило вокруг этого ни на что не похожего, мерзко-сладкого, болезненного зуда, предвкушения подступающего чего-то. Всё тело заволновалось, ты ощутил, как дрожат кончики пальцев на ногах, как напрягается грудь. Пальцы рук стали царапать по покрывалу, пытаясь захватить хоть кусочек его глади, чтобы сжать с неистовой силой, чтобы как-то выдавить эту истому наружу. Страшно захотелось дотронуться до себя, схватиться, сжать, тереть – ты вдруг осознал, что снова дико возбужден – но это было невозможно, потому что Альберт лежал на тебе и мешал. Ты обхватил его плечи, выгнулся дугой, шея напряглась в судороге...
  И ты закричал.

  Ты лежал, чувствуя скользкую влажность внизу, истощенный, еле живой, ты едва мог говорить. Альберт лежал рядом, чуть отстранившись, но твоя голова была у него на плече.
  – Давай выкурим по сигаре? – предложил он мягко, словно немного извиняясь. – Мы же ещё мужчины? Нам же ещё можно сигары?
  Произошедшее было не то чтобы приятно... скорее как будто ты сел в первый раз на лошадь, а она понесла и скинула тебя, но запомнился тебе не ушиб, а восторг скорости, свист ветра в ушах. Такое могло обескуражить... но было чувство, что ты толком не понял, не распробовал, как это было. Что это как табак или кофе – первый раз ты кашляешь или не вполне понимаешь, зачем это пьют взрослые, а потом, может быть, без этого уже не сможешь?

  Ты спросил у Альберта, понравилось ли ему это всё. Он ответил, что да, но ты почувствовал, что за этим ответом кроется нечто большее. Потом, уже в другой день, ты пристал к нему с расспросами, и как он ни запирался (видимо, чтобы тебя не обидеть), однажды все же признался тебе.
  – Понимаешь, это как... словом, знаешь, во всём этом не было ничего приятнее, чем видеть, как ты морщишься, а потом кричишь. Это... двойственное чувство. Как будто я же сам отвел тебя в спальню, а потом тебя же за это наказываю. С женщинами это не так – женщины знают, чего хотят, и это просто зов природы и в лучшем случае пошлая игра. Но с тобой, Уил... это как будто бы я одновременно и демон, и ангел. Часть меня хотела, чтобы тебе было хорошо, а часть – чтобы ты пожалел. Мне хотелось... Только не смейся! Мне хотелось слизывать твои слезы со щек, узнать, какие они на вкус. И мне хотелось гладить тебя по голове и утешать, но что-то останавливало. Это...
  Он задумался.
  – А хочешь, попробуй сам! Я знаю одно заведение... я могу привести кого-то к нам домой, ты сам это сделаешь с ним. Ты хоть поймешь, что я имею в виду.
  Альберт усмехнулся.
  – И знаешь... платье очень красивое, но... ты можешь больше его не надевать. Важно, что это ты, а не что на тебе надето.
  Потом он вздохнул.
  – Голова идет кругом, если подумать, куда мы зашли, да? А что надо делать, когда голова идет кругом? Правильно! Надо выпить!

***

  За этими событиями ты пропустил момент, когда понял, что с театром что-то не так. Раньше ты всегда приходил и забирал выручку сам, а в этот раз попросил Буле прислать её вам, собираясь в соответствии со своим планом разделить на три части. Но Буле вдруг не ответил на твою записку. Это было странно.

  Ты приехал в Куртий и сначала ничего не понял. Почему двери заколочены? Потом зашел с черного хода – внутри был только карлик. От него-то ты и узнал, что театр неделю как закрыт, а мсье Буле мистическим образом исчез вместе с супругой.
  Как, в смысле, то есть куда?
  А так! Прихватил 500 франков (об этом ты догадался сам, было несложно сложить два и два), выручку за сентябрь и скрылся в неизвестном направлении!
  – А получка-то будет? – спросил карлик. – А то все разошлись, когда он сбежал. Надо бы их собрать. А то того, мсье Ониль... тоже разбегутся.
  Ты пошел в полицию. В полиции сказали, что, конечно, поищут его, но надежды мало – неделя прошла, знаете ли. Кстати, а у вас там разрешение какое-то положено было достать? Вы достали?

  Альберт отнесся к этому известию спокойно.
  – Ой, да ладно! – сказал он. – Сейчас получим это дурацкое разрешение и найдем нового человека. Главное, не расстраивайся по пустякам! Если что, я и в карты могу заработать, там чем больше вкладываешь, тем больше получаешь! Но вот что стоит сделать – так это написать родителям. Пока дойдет туда, пока обратно... Глядишь, к тому моменту деньги пригодятся.
  Денег у вас (по крайней мере, у тебя) и правда оставалось... не так много. Поездка вышла дороговатой, опять же мадам Живо влетела в копеечку, неудачная взятка тоже обошлась дорого, да и в целом ваш образ жизни был не слишком экономным. Деньги пока что были, но без работающего театра ты чувствовал себя неуютно. Нужно было как-то решить вопрос с посольством.

  В посольстве тебе сказали, что по твоему делу тебя почему-то будет принимать сам министр (так назывался посол – "Министр Соединенных Штатов в Америке при дворе Тюильри"). Ты попал к нему не сразу, но и таких мучений, как в мэрии, не было – чувствовалась американская пунктуальность и четкость.
  Ты вошел в его кабинет и поневоле оробел: интерьер был ужасно чопорный, с тяжелыми креслами и массивным столом, с глухими торжественными портьерами. На столе стояло пресс-папье в виде орла. Посол был крупным мужчиной лет пятидесяти или даже шестидесяти, с крупными чертами лица – нос у него был похож на картошку, сверху – густые кустистые брови, а на мощном подбородке – ямочка.
  – Итак, мистер О'Нил, – сказал он, указав тебе на кресло. – Я весь внимание. Расскажите мне о себе и о вашем театре, всё, что сочтёте нужным. Что это, собственно, такое, театр или цирк? Какого рода представления вы там даёте?

Уильям уже давно ничего не писал в дневнике. Он, ещё будучи мальчишкой, решил, что не будет записывать то, что не хочет, чтобы кто-то прочитал. А в последнее время только об этом ему и хотелось писать. Впрочем, все эти истории находили отражение в его пьесе. Даже то, что произошло между ними с Альбертом на день рожденья Уильяма.

Уил отложил перо и положил голову на руки, будто решил спать прямо за столом. Со сном, кстати, тоже было неважно, вот он и писал всю ночь, стараясь вымотать себя настолько, чтобы забыться под утро.

- Ну может хотя бы у неё получится… - вслух сказал он, хотя был в кабинете один.
Он думал о героине пьесы… А, впрочем, глупо отрицать, что с ней он олицетворял себя, но это только Альберт бы понял, да и то не факт.
Она – талантливая, но бедная актриса. Он – женатый хозяин театра. Она любит его. Он её использует. Смогут ли они быть счастливы? Уил ещё не придумал концовку, но чувствовал, что хэппи энд вряд ли возможен.

Он вздохнул, сел ровно и перечитал последнюю страницу.
Она пристально смотрит на него и задувает лампу. Комната освещается только лучами заходящего солнца. Он встаёт, подходит к ней и страстно целует. Его руки уверенными движениями развязывают корсет. Платье падает к ногам. Он берёт её на руки, несёт к постели, наваливается сверху…

Уил почувствовал, что кровь прилила к щекам лишь от воспоминания о том, на чём основана эта сцена. Он покачал головой, скомкал лист и бросил себе за спину. Такое не поставят в приличном театре. В темноте зрителям будет мало что видно (или в такой сцене это наоборот хорошо?), да и платье (он теперь по опыту знал) снять не так просто. Нет, надо как-то иначе написать.

Пьесовый жанр Уильяма немного разочаровывал. Весь сюжет надо было передать только диалогами. Никаких пространных описаний, мыслей и чувств героев. Ещё и приходилось задумываться о том, как это поставить. Может всё же переложить уже написанное в роман? Нет, после того, как он, можно сказать, связал свою жизнь с театром, после знакомства с Сарой хотелось бы увидеть своё творение именно на сцене. А значит нужна пьеса.

Уил вспомнил тот вечер, который стал прообразом этого отрывка и то с чего всё началось: нелепое клетчатое платье, смех кузена. Уильям улыбнулся. Сейчас и ему тот наряд из Ниццы казался забавным. Но в тот момент хотелось провалиться сквозь землю. Если можно умереть от стыда, тогда он, кажется, был к этому ближе всего.

– Как ты... зачем ты... о, Боже! – Воскликнул Альберт еле сдерживаясь от смеха.
Уил хотел защищаться и сказать, что и сам видит, что идея дурацкая, но слова застряли в горле и когда Альберт просил его встать то так, то этак, он повиновался, изо всех сил стараясь казаться женственнее.

Кузен заикнулся про «давай наймем тебе одну» и Уил уж было подумал, что он опять про проституток. Не то чтобы сильно ошибся, хотя именно мадам Живо имела особую специализацию.

После первой встречи с ней Уила никак не покидал один вопрос: неужели полноватая, улыбчивая мадам Живо в молодости тоже работала эээ… «Ночной бабочкой»? Или работает до сих пор для «любителей»? Как у них это устроено? Продвигаешься по карьерной лестнице и вот к сорока годам у тебя свой публичный дом? Или же она сразу взялась за этот «бизнес» с другого конца?

Когда она впервые пришла к ним в дом и Альберт начал рассказывать ей о «театральных целях», Уил не знал, куда деться от стыда (снова) и всю встречу смотрел то себе под ноги, то на руки. Всё что говорил кузен так неправдоподобно звучало, что казалось ясным, что она уж точно догадается зачем НА САМОМ ДЕЛЕ нужен маскарад. Может и догадалась, но предпочла сделать вид, что нет.
Услышав сумму, которую мадам Живо требовала за свои услуги, Уил опешил. Сколько-сколько? Не дороговато за один визит? Было неловко, что Альберт тут же заплатил из своих денег. В конце концов, платье же для Уильяма. Но кузен наотрез отказался брать деньги, когда мадам Живо ушла.

А потом эти уроки переодевания… Уилу вспомнилось, что когда мадам Живо пришла для первой примерки с двумя саквояжами, он поверить не мог, что женщины надевают на себя всё это ОДНОВРЕМЕННО. А ещё причёска, макияж... Да степень доктора получить проще, чем запомнить, как это правильно носить.

- Ну что же, примерите, Мсье Ониль? – спросила, наконец она, закончив раскладывать все эти вещи по его кровати (кровать под ними было не видно).
Уил нерешительно кивнул и она вышла из комнаты. Он старался относиться к ней как к доктору. Ну не запрещать же ему себя осматривать, если что-то болит? Так и тут. Ей приходилось видеть его не совсем в приличном виде и прикасаться чтобы что-то показать или поправить. Впрочем, она была настолько деликатна, и они столько времени провели за этим странным занятием, что вскоре смущение Уильяма перед ней сошло на нет.

В этот раз надев платье и всё, что к нему прилагалось, он почувствовал и какое-то внутреннее преображение. Будто он уже и не он вовсе… Он думал, что каждый раз, когда надевает женские вещи придётся стискивать зубы и переступать через себя, но ему это даже нравилось. Нравилось не столько притворяться женщиной, как быть кем-то кроме себя.

Кто эта незнакомка в зеркале? Неужели он? Она… Полюбит ли её Альберт или это всё зря?
Он не сразу снял платье даже когда проводил мадам Живо. Надо попробовать «обжиться» в таком виде. Хотелось закурить и он было потянулся за портсигаром, но потом подумал, что леди бы курить не стала. Так… А в туалет как ходить? Когда услышал звук отпирающейся двери (вернулся Альберт), Уил спрятался у себя в спальне и не позволил ему увидеть, что получилось. Пока рано.

Когда на следующий день не удалось даже приблизиться к такому идеалу, Уильям было разозлился и хотел всё бросить. Но уже переодевшись в обычную одежду и наткнувшись в гостиной на Альберта вспомнил для чего всё это делает и написал мадам Живо. За её визиты платил теперь сам. Через несколько раз стало получаться преображаться вполне сносно.

А потом наступил день рождения. Уил заранее решил, что если уж переодеваться перед Альбертом, то именно тогда. И если передумает в этот раз, то больше уже никогда не решится.

К счастью, на пирушке Альберт не настаивал и легко согласился отпраздновать вдвоём.
Начали так, будто это семейный ужин – выпили, перекусили. Уил оценил пистолет (особенно гравировку), показал «новый трюк», выхватывая его и одновременно крутя на пальце. Вряд ли этим методом стоило пользоваться в боевой ситуации, но выглядело круто.

Всё же не зря Уильям тренировался последние месяцы в Тире.
Его усилия заметил даже мистер Делор и дал несколько дельных советов. Не то чтобы он все их понял... Пояснение про «девушек» и что там с ними надо делать, например, прошло как-то мимо него. Но в целом стрелять стало получаться намного лучше и появилась внутренняя уверенность.
С новым пистолетом тоже надо будет потренироваться…

Когда Альберт спросил про развлечения, Уил решил, что самое время сделать то, к чему так давно готовился.
Наверно актёры за сценой перед премьерой спектакля чувствуют себя примерно так же, как Уильям тогда. Он причёсывался и одевался тщательнее чем на «репетициях» и при этом всё равно казалось, что всё не идеально. Когда было готово, Уил несколько минут стоял за дверью собираясь с духом. Что если он опять рассмеётся? «Ну значит просто забудем о переодеваниях», - убеждал себя Уильям. Он сделал уже достаточно эм… Странных вещей и если Альберт не отвернулся от него до сих пор, вряд ли закончит их дружбу от того, что увидит Уила в платье, которое, в отличии от первого, сидит довольно неплохо, да и мадам Живо он сам пригласил.

Набравшись смелости, Уил повернул ручку двери и зашёл в гостиную – будто прыгнул в холодную воду. Встретившись взглядом с Альбертом, он с удовольствием отметил, что в этот раз вместо смеха у него отпала челюсть от удивления.

Уил прошёл через комнату, стараясь двигаться и главное чувствовать себя так, как учила мадам Живо.
- Серьезно... это ты? – спросил Альберт. – Ну то есть, я вижу, что это ты. Но если ты, который на самом деле ты, сейчас тоже выйдешь из комнаты, и окажется, что ты прятал там эту леди всё это время, я не удивлюсь, – добавил он потрясенно.
- Ну ваш друг всегда найдёт чем занять себя наедине, неправда ли? – Уильям лукаво улыбнулся.
Говорить нараспев.
- Ну что же, мистер О’Нил нальёте и мне бокальчик? – Уил удовлетворённо наблюдал, как кузен суетливо и, едва не уронив бутылку, налил шампанское в новый бокал.
- Благодарю.
Держать бокал кончиками пальцев, мизинец слегка отогнуть.
Уил сел.
Спину прямо, плечи опустить.
Исполнять все советы мадам Живо требовало от него всех умственных сил, хотя он не делал ничего особенного. Наверно надо очень много практиковаться, чтобы быть леди не задумываясь.
- Как мне теперь тебя называть? – спросил Альберт.
- Зовите меня Мэри.

Уильям взял куда более официальный тон, чем тот, с которым они общались обычно и будто заново знакомился с Альбертом.
- Мистер О’Нил, быть может прогуляемся? – Уил-Мэри и сам не ожидал(а) от себя такого вопроса, но мысль о том, что они с Альбертом будут идти по улице рука об руку как пара заводила.
Альберт удивлённо поднял брови.
- Только до конца улицы и обратно.
- А давай! – согласился кузен.

Ещё спускаясь по лестнице и старательно приподнимая юбки, чтобы на них не наступить (в этом надо бы потренироваться), он подумал, что будет, если они встретят знакомых? Его переодевание не меняло черт лица, и он выглядел как женская версия себя же. «Скажу, что сестра Уильяма», - решил он и перешагнул через порог двери, любезно открытой Альбертом.

Почти сразу же пожалел о том, что предложил такую авантюру. Казалось все смотрят только на него. Вон тот извозчик чего уставился? А нищий на паперти вместо своих банок явно его разглядывает. Прошедшая мимо леди бросила взгляд. И господин на другой стороне улицы смотрит так, будто что-то знает.
- Ну же, идём? – обратился Альберт к «Мэри», застывшей на пороге, и предложил свой локоть, чтобы за него было удобно ухватиться.
Уил вцепился в его руку, будто это был спасательный круг для утопающего. Ну с ним вроде не так страшно…

Чем дальше шли, тем больше Уильям привыкал к своей новой личине. Полицию ещё никто не позвал и на смех не поднял, а если прохожие о чём-то и догадываются, оставляют это при себе. Уил надеялся, что, если такие и есть, думают они всё же «какая странная леди», а не «погляди, переодетый мужик».
– Зайдем в кондитерскую! – предложил Альберт.
И не успел Уильям возразить, что тесные помещения не для него – там в замкнутом пространстве вблизи уж точно кто-нибудь что-нибудь заподозрит, как оказался внутри.
Глупо было сразу же выходить – это бы лишь привлекло внимание. Придётся ждать, пока Альберт купит что хотел и тщательно исполнять заветы мадам Живо.
– Что-нибудь приглянулось, мадемуазель?
Уил резко поднял глаза. Чуть за спину себе не посмотрел в поисках «мадемуазели», но до него вовремя дошло, что это же к нему обратились. Уил пытался найти во взгляде приказчика следы насмешки или осуждения, но видел лишь учтивость по отношению к даме.
- Да, лимонных тянучек, пожалуйста, - сказал Уил как можно мягче.
Альберт добавил их к своим покупкам, разумеется, не позволив леди платить. Если так пойдёт, придётся увеличить долю Альберта в их бюджете, раз уж ему приходится за двоих рассчитываться.
«Обманув» приказчика, Уил почувствовал себя куда увереннее и назад шёл почти не стесняясь, а на губах играла улыбка.

- Ну, не так уж плохо получилось? – Спросил Уильям, когда они вернулись, и получил в ответ похвалу.
- Вообще-то это довольно любопытно. Будто не ты, а сам мир немного меняется. Совсем другой «угол зрения», – объяснил он, что чувствовал там на улице, - в начале страшно было и казалось, будто только на меня все и смотрят, а потом вроде ничего.
Уил ужасно устал от постоянного напряжения и необходимости держать себя как дама, так что сейчас ослабил внимание и, наверно выглядел уже не так женственно, как в начале. Надо собраться. В конце-концов весь этот театр для одного зрителя и именно сейчас начинается самая важная часть спектакля.

Пожалуй, в том, что произошло дальше благодарить (или винить?) нужно Сару Бернар. Ведь именно она открыла Уильяму «секрет взгляда», которым он тогда впервые и воспользовался.
- И как она тебе? По-моему, играет так себе, а барышня интересная! – сказал Альберт о ней в экипаже, когда они ехали с вечеринки, где с ней познакомились.
А Уильям принялся горячо доказывать, что она-то как раз играла хорошо, это остальные скверно. И вообще у неё большое будущее и о ней рано или поздно заговорит весь мир.
- Да ты никак влюбился, - посмеялся тогда Альберт.
Уил махнул рукой – всё равно не поймёт.

Влюбился-то Уильям уже давно и далеко не в Сару. И что же, актриса с великим будущим, работает твой совет?
Ещё как!

Этот поцелуй, который подарил ему Альберт, когда умер искусственный свет, не шёл ни в какое сравнение с тем мимолётным прикосновением, на которое решился когда-то Уильям. Казалось, что он длится вечность и эта вечность прекрасна.
Уил впитывал в себя запах Альберта, прикосновения его рук, ощущение его тёплого и крепкого тела рядом со своим.

Когда завязки корсета ослабли, дышать стало легче. Но и червячок страха пошевелился в мозгу: что если вся магия именно в платье? Впрочем, пока Уил колебался, Альберт действовал. Панталоны долой. Его рука ТАМ?
Сказать по правде, фантазии Уильяма не шли сильно дальше поцелуев и ласк. Напор Альберта обескураживал, но Уил подумал, что, пожалуй, у него больше опыта. Он лучше знает, что делать.

Альберт повалил Уила на кровать и оказался сверху. Тяжесть мужского тела возбуждала так, что по позвоночнику бежали мурашки. А потом он надавил… И…
Это уже не было приятно, а лишь больно и… Стыдно.

Уил запаниковал, попытался оттолкнуть, что-то сказать – не тут-то было. Альберт лишь схватил его руки так, что теперь он не мог двигаться, а когда Уил попытался вертеть головой, то и этой возможности его лишил. Так вот что чувствуют женщины? Слабые и беспомощные?
А потом пощёчина. Слёзы сами собой брызнули из глаз не от боли, а от обиды. Зачем он так?
Не оставалось ничего другого, кроме как терпеть, глотая слёзы.

Но Уил и не заметил, как движения стали более плавными, почувствовал пальцы на своей щеке. Показалось даже, что сейчас он извинится и поцелует. Не извинился, не поцеловал. Но это уже казалось неважным.
В глубине его существа снова нарастало удовольствие, пока не заполнило каждую частичку его тела. Это была будто обратная сторона боли. Альберт уже не держал руки, но и Уильям теперь хотел его не оттолкнуть, а прижать как можно ближе к себе. Обхватил его плечи, выгнулся дугой и закричал.

Уил чувствовал себя опустошённым. Не хотелось вообще ничего, а впрочем… Разве что лежать так головой на плече Альберта целую вечность. Закурить? Почему бы и нет.
- Ну и как тебе… Понравилось? - как бы между прочим спросил Уил. Сил притворяться уже не было, поэтому несмотря на остатки косметики на лице, говорил он как обычно.
- Ммм… Ну да, а тебе?
– Скорее да, чем нет, хотя я бы предпочёл, чтобы ты меня не бил.
Уил испугался своему ответу. Вдруг Альберт подумает, что тогда лучше и вовсе отдалиться?

Уже позже кузен рассказал, что имел в виду под «ну да». И это расстроило Уильяма, хотя он попытался не показывать своих чувств. Он бы предпочёл, чтобы Альберт был только «ангелом». «Да нет, не хочу никого звать», - ответил на его предложение. Уил бы слукавил, если бы сказал, что никогда не думал о других мужчинах. Бывали случаи, когда он испытывал возбуждение, увидев красивого парня в салоне и даже оценивал «с этой точки зрения» их французских друзей. Но он ни с кем из них не хотел быть так, как с Альбертом. Нет, он не хотел видеть в своей спальне кого-то третьего. И дело вовсе не в том, кто сверху.

Тем вечером Уильям пошёл один прогуляться по той же дороге, что они ходили в его день рождения вдвоём. Интересно, узнает ли его приказчик в мужской одежде. Хотелось проверить и плевать если да. Уил зашёл в кондитерскую.
- Лимонных тянучек, - попросил он. Приказчик взвесил товар и отдал пакетик как ни в чём ни бывало. Не узнал.

Возвращаясь домой Уил зашёл в костёл, что возвышался напротив их дома. Тот самый у которого он подобрал карлика. Уильям не был религиозен, но сейчас хотелось посидеть и подумать. Тишина церкви подходила для размышлений как нельзя лучше.

В будний день в здесь было пусто. Эхо шагов отражалось от стен. Он сел на скамью недалеко от входа. Закинул в рот тянучку. Кисло-сладкий вкус наполнил рот. Кисло-сладкий… Прямо как ощущения после той ночи с Альбертом. А тянучки всё же не плохи. Ну и что, что Альберту нравится так… Не так уж больно было, можно и потерпеть, а потом и вовсе хорошо.
Но… Что всё это значит для Альберта? Одолжение? Игра? Развлечение?
Больше всего на свете Уильям хотел бы услышать от него «Я тебя люблю». Но на это не приходилось рассчитывать, верно? И всё же зато он рядом.
Когда он жил с родителями в церковь ходили каждое воскресенье. Куда он катится сейчас? Быть может правы люди? Такие как он противны Богу и обществу и не заслуживают существования?

***
Уильям вынырнул из пучины воспоминаний. Небо уже посветлело настолько, что можно было читать без лампы. Он задул её. Надо поспать хоть пару часов. И в театр зайти… Что-то давно Буле ничего не писал.

Сон всё равно не шёл. Проворочавшись час, Уильям оделся и, не став будить Альберта, поехал в Куртий. Он никогда не бывал тут так рано. Ему нравилась сонная тишина улиц. Прохожих почти нет, лишь дворники метут улицы, убирают мусор, который оставило после себя вчерашнее веселье. Воздух кажется чище и свежее. Несмотря на бессонную ночь он чувствовал себя необычно бодро.

Дошёл до театра и, увидев заколоченную дверь, не поверил глазам. Холодок пробежал по спине.
Это ещё что такое? Приставы пришли за разрешением, а его не оказалось? Ну а взятка что? Не сработала? А почему Буле ничего не написал? Обошёл здание. Чёрный ход открыт. Взбежал на второй этаж, перепрыгивая через ступеньку. Толкнул дверь в комнату Буле. Пусто. Распахнул дверь «общежития». Подумал было, что и тут никого нет, но потом что-то шевельнулось в груде тряпья на одной из коек. Карлик!

Уил подошёл и со всей силы пнул ногой кровать так, что та с жалобным лязгом сдвинулась.
- Вставай! Что тут произошло?! – бесцеремонно разбудил Уильям своего «сотрудника».
Карлик сел и по-детски потёр глаза кулачками.
- Аааа… хозяин явился…
- Рассказывай! Где все? Где Буле? Почему дверь заколочена?
- Уехал ваш Буле…
- Куда уехал?
- Да мне почём знать? Взял денюжки, получку нашу и тюююю… Кстати… Получка-то будет?
- А остальные где?
Карлик пожал плечами:
- Да разошлись кто куда. Жить-то надо на что-то. Надо бы их собрать. А то того, мсье Ониль... тоже разбегутся.
Уил кивнул. Дал карлику 50 франков:
- Собери всех. Скажи, что всем заплачу за сентябрь, как только вернутся. А тебе ещё сверху за труды и… Верность.

Из театра Уил направился прямо в полицию. Там даже не стали врать, что «постараются». А прямо заявили, что свои деньги он вряд ли когда уже увидит. Зачем вообще нужна эта полиция? Они хоть с чем-нибудь справиться могут? Насчёт разрешения Уильям заверил, что когда театр снова откроется оно будет (оставалось надеяться, что это правда). Кстати, а открыть без буфета-то его можно?

Сколько часов Уильям обивал пороги мэрии – не сосчитать. Впервые придя туда, Уил попытался сразу же пройти к нужному кабинету. Но люди в коридоре заявили, что вообще-то все туда и, если у него есть дело, надо занять очередь и ждать.
Просидев час и не наблюдая перемен, Уил спросил у джентльмена рядом:
- А когда примерно нас примут?
Тот усмехнулся:
- В первый раз, да? Ну когда-нибудь примут.

Уил промучился в очереди весь день. То сидел на «заботливо» расставленных стульях, то ходил взад и вперёд по коридору, курил сигареты одну за другой, заменяя этим и обед, пересчитал людей в очереди несколько раз. А когда настал конец рабочего дня, вышел чиновник и как ни в чём не бывало сказал: «На сегодня всё».
В смысле всё?!
- Извините, но мне нужно… - начал было Уил.
Тот отмахнулся от него как от мухи.
- Месье, всем тут чего-нибудь нужно. Вас много, а я один. Приходите завтра и занимайте очередь пораньше.
Уильяма переполнял гнев. Ещё чуть-чуть и кинулся бы на этого чинушу с кулаками.

Однако разрешение получить было всё же нужно, поэтому Уильям пришёл и на следующий день. В этот раз сделал над собой невероятное усилие и поднялся как нельзя раньше (часов в 9). Однако коридоры уже в это время были забиты людьми. Да во сколько они приходят, чёрт возьми? В этот раз он взял с собой книгу, чтобы было не так скучно, но от чтения постоянно отвлекало шаркание людей, разговоры, необходимость следить за тем, чтобы никто не влез в очередь перед ним. К обеду он понял, что и сегодня ловить тут нечего и сам ушёл. Кажется нужно приходить ещё раньше, но тогда уж проще вообще не спать. Интересно, а даму пропустили бы без очереди?

В третий раз Уил подошёл к дверям мэрии в 6! И даже в такую рань он не был первым. Люди стояли кучками у ещё закрытых дверей. Как же это унизительно.
На этот раз удалось попасть в кабинет столоначальника к полудню.
- Ваше дело будет разобрано примерно… Через неделю.
- А побыстрее никак?
- Никак.
Когда Уильям стоял в очередях, ужасно раздражали люди, приходящие «только спросить». Но не сидеть же снова весь день чтобы просто узнать готово у них разрешение или нет. Да и что они вообще там делают так долго? Написать бумагу минут пять займёт. Но ни через неделю, ни через две дело не сдвинулось с мёртвой точки. А потом, после очередной бессонной ночи и длиннющей очереди заявили, что нужно записаться на встречу с послом.
Да посол-то тут причём? Но надо, так надо…

Встреча с послом была назначена через неделю после того, как обнаружилась проблема с театром.
Уильям уже настроился на то, что придётся опять несколько дней провести в очередях, но, к своему удивлению, попал к послу без особых проблем. Мда, французам есть чему поучиться у американцев.

Уильям думал это будет обычный клерк, пусть и званием повыше, и такого помпезного кабинета не ожидал. Серьёзно? Этот министр лично разбирается с делами каждой забегаловки? Или их разрешение какое-то особенное?

Дождавшись приглашения, Уильям сел в кресло. Среди всей этой чопорной мебели он казался самому себе маленьким и незначительным.

Рассказать о себе и о театре?
Мы просто бежали от войны чтобы в армию не загребли и не убили, а потом подобрали каких-то уродов, чтобы они зарабатывали нам денег, кривляясь на сцене с непристойными представлениями… Такой рассказ вряд ли бы понравился министру, но и лгать не хотелось. Уильям попытался говорить правду, насколько можно, но местами лукавя и приукрашивая. Главное, посчитал он, сказать, что министр хочет услышать, а не то, что есть на самом деле.

Уильям рассказал примерно следующее: «Мы с кузеном приехали во Францию учиться. Изучали французский, театральное дело, основы ведения бизнеса… Ну и театр открыли в качестве практики. Да, там не совсем обычные актёры. Но ведь чтобы бизнес был успешным должна быть изюминка? К тому же и наши актёры занимаются теперь честным ремеслом вместо попрошайничества. Социальный проект, можно сказать. А разрешение… Сказали, что оно нужно чтобы торговать едой и напитками в театре. Что за театр без буфета.» Добавил на всякий случай, что ему очень жаль отвлекать такого важного человека таким пустяковым делом (немного лести не повредит).
Подойдёт ли такой ответ или их дело обречено?

Уильяма раздражало с какой лёгкостью воспринял новость Альберт.
- Альберт, но это же не пустяк. Неужели ты хочешь всю жизнь зависеть от родителей или от шального везения?
Впрочем, Уил не стал спорить, пусть делает как знает.
А вот своей семье про деньги писать не стал. Неловко было после того, как рассказал им, что зарабатывает теперь сам, да и вообще… Не всё так плохо, верно?

Театр не работал уже 2 недели. Уильям решил, что подождёт ещё две и если разрешения так и не будет, то откроет театр, но без буфета. В нём ведь вся проблема?

Ездил теперь туда каждый день, чтобы всё контролировать. В бывшей комнате Буле оборудовал кабинет. Даже ночевать там пару раз оставался. Нового управляющего нанимать не спешил. Пожалуй, ему даже нравилось, что театр снова отнимает столько сил – это спасало от меланхолии по поводу их с Альбертом отношений.

Что же до платья… На переодевания теперь не было ни сил, ни времени, да и хоть опыт получился любопытным, делал он это только ради Альберта, а раз ему не надо… Отправил платье и прочие вещи мадам Живо на стирку, а когда она их вернула, запер на ключ в шкафу.

  Что происходило в твоей жизни до той судьбоносной встречи с послом?

  Как ни странно, оказалось, что Париж не столь необъятен, как вам показалось в самом начале – за год вы привыкли к его диковинкам. В нем осталось не так много мест, которые вам с Уильямом хотелось посмотреть, а театр пока что не баловал новыми премьерами. Поэтому в основном вы гуляли в Венсенском парке. Было пока ещё не холодно – золотые листья сыпались сверху и шуршали под ногами, беззаботное солнце играло в фонтанах.
  Альберту вдруг взбрела в голову очередная блажь – он занялся рисунком: купил себе пастель, маленький мольберт и взял пару уроков.
  – Возиться с маслом я все равно не стану, – говорил он. – Но нельзя же совсем не попробовать!
  Как раз вышел роман Гюго "Отверженные", и вы уезжали куда-нибудь в парк, ты читал книгу (бывало, что и вслух), а он рисовал, иногда и тебя. Рисунки его были как правило незаконченные.
  Конечно, вы пили вино.

  Пожалуй, единственное место, куда ты ходил один, был тир. Как-то раз ты показал Альберту, как стреляешь.
  – Неплохо! – воскликнул он. – А ну-ка я!
  И вдруг оказалось, что ты стреляешь не в пример лучше. Альберт потерял интерес и больше туда не ходил. Завидовал он тебе что ли?
  – У тебя после стрельбища руки пахнут порохом, – говорил он. – Лучше бы они пахли цветами – тебе бы больше пошло. Да, господи боже, к чему это всё? В упор и я не промахнусь, а с расстояния в кого стрелять-то? На дуэли только если. Ну, ты у нас специалист по дуэлям, ха-ха! А когда до дела доходит, лучше трости оружия нет. Ты сам всё в Марселе видел.
  Но то, что было в Марселе, было в Марселе. Теперь у тебя был подаренный им Смит-Вессон – он был легкий, красивый, и ты доставал его из кармана просто и непринужденно.
  – Вставайте боком, – говорил мсье Делор. – За спину руку не убирайте, можете просто держать её у пояса. Мало ли там повод придержать ею или что?
  Мсье Делор сдержал своё слово и однажды закрепил на мишени игральную карту – туза пик. Ты сказал, что попасть будет трудно.
  – А вы попробуйте, – настоял он.
  Ты начал стрелять, и вдруг тебе удалось положить все шесть пуль в карту!
  – Вот это я называю хорошей стрельбой, – сказал мсье Делор и, поставив на карте свою подпись, отдал её тебе. – На память. Вспомните меня однажды, молодой человек, ох вспомните! И скажете себе спасибо, что не по кабакам деньги просаживали, а обучались стрельбе – достойнейшему искусству для свободных людей. Знаете, кто придумал револьвер? Да ведь ваш соотечественник, мсье Кольт и изобрёл! Как говорится, революция сделала нас свободными, а Самюэль Кольт уравнял шансы. Вот вы, не обижайтесь, не великан по телосложению, но с такой стрельбой ни один бугай к вам и на три шага не подойдет. А не хотите ли выпить по рюмочке божоле в честь такой замечательной стрельбы? Алкоголь, конечно, с оружием не дружит, но всё равно через полчаса закрываться, а посетителей кроме вас и нет.
  Как тут было отказаться?

  В холодные дни, когда шли дожди (а таких было все больше), вы встречались с друзьями.
  Однако встречи эти перестали доставлять тебе удовольствие – на них все меньше говорили о театре и всё больше о политике. "Линкольн!" "Джефферсон!" "МакКлеллан!" "Ли!" "Бернсайд!" Шарпсберг!" – едва не кричали друг другу Бертолле и Клотье. "Поддержать!" "Безнадежно!" "Да зачем же!?"
  И это был ещё хороший расклад – не дай бог речь заходила о Мексике!
  – Англичане нас предали, предадут и вас! – уже в голос орал Бертолле. – Лорансе – идиот!
  – Ничего-ничего, Форе вскроет им глотки! – хищно комментировал Дардарри.
  – Зачем было вообще туда лезть... – начинал Клотье, и все шло на новый круг.
  Порой они все становились просто невыносимы. Только Леру спокойно пил вино, как ни в чем не бывало и разглядывал рисунки Альберта, если дело происходило у вас.

  Гораздо более мирно происходили встречи у Дардари, потому что вы все, развалясь на подушках, набросанных поверх ковра, курили гашиш, передавая трубку по кругу.
  В наркотической неге вы с Альбертом в шутку украдкой дотрагивались друг до друга, а потом подолгу смеялись тому, что никто этого не заметил.

  А кстати, что происходило, когда гости вас покидали?

  Альберт близко к сердцу принял твои слова, хотя со сначала тебе так не показалось.
  – Ой, подумаешь! – сказал он полунасмешливо. – Избил бедняжечку до полусмерти. Какой ты нежный, с ума сойти!
  Но больше он никогда не пытался ударить тебя, хотя ты чувствовал, что ему этого хотелось. Вместо этого он стал властным.
  Он никогда не подходил к тебе первым, но с готовностью откликался на твои призывы, хотя мог и подразнить тебя. И из-за этого, а может, и просто из-за ваших характеров, ты всегда чувствовал, что он главнее. У него было поразительное умение не сомневаться в собственной правоте, а ты, как ни крути, чувствовал стыд.
  Он часто переходил на французский – английский звучал грубовато, как удар рукой, а французский – изящно и хлестко, как будто он поддевал тебя плеткой под подбородок и задирал голову.
  – À genoux! – командовал он. – Embrasse-moi! À quatre pattes, ma miette!
  Он всегда держал тебя крепко и сильно, как будто ты мог решить вырваться, а в движениях его чувствовалась требовательность. Он часто клал тебе руку на шею, смотрел в глаза – и ты отводил взгляд.
  Альберт не просил тебя надевать платье, но частенько настаивал, чтобы ты накрасил глаза или завил волосы.
  – Просто тебе это идет, – пояснял он.
  Но стоило ему утолить жажду власти над тобой, он становился нежен и осторожен – и это было как конфета после урока. Порой он даже ласкал тебя рукой, зарываясь носом в твои волосы и целуя шею. "Que veux-tu, ma chérie?" – выдыхал он тебе в ухо. Это приносило такое наслаждение, что ты многое готов был ему простить. Или нет?
  По-английски он называл тебя Уилом. По-французски он шептал тебе "Marie, mon ange!"
  Однако стоило тебе смыть тушь с лица – и вы снова были друзьями, он вполне признавал твою правоту в том или в этом вопросе, не перебивал, легко давал понять, что уважает тебя и твое мнение.
  Так что же это было, игра или нет?

  Друзья отметили, что он перестал ездить с ними по веселым домам, его спрашивали об этом.
  – Приелось, – говорил он, смеясь. – Мы, американцы, ещё быстрее французов теряем интерес к однообразным впечатлениям.
  Однажды ты увидел, как Леру, перебирая его рисунки, нашел в них набросок углем, который Альберт тебе никогда не показывал – там был изображен спящий ты. Ну, не ты, а Мари, и сходство было понять трудно – Альберт, хотя безусловно имел некоторый талант, оказался не таким уж великим рисовальщиком. Леру бросил в твою сторону короткий взгляд, но ничего не сказал. Из всех ваших друзей он единственный не был болтлив.

  А потом ты встретился с послом.

***

  Мистер Дейтон выслушал тебя, задал несколько вопросов, ободрительно улыбнулся и сказал, что скоро вынесет своё решение.
  На самом деле, он его уже вынес, просто не стал говорить тебе прямо.
  Ты так и не понял, почему целый министр решил принять тебя лично. Попросил бы разобраться секретаря или просто подмахнул бумажку – делов-то! Два юноши делают первые робкие шаги на ниве бизнеса. Театр, цирк – ему-то не все равно?

  Ты и не представлял, НАСКОЛЬКО мистеру Дейтону это было не всё равно!
  Правильнее всего будет сказать, что над тобой и кузеном, обеспокоенными своими мелкими проблемами, нависла мрачная тень неимоверной глыбы – гражданской войны в США, той самой, которая за пять лет пожрет жизни более миллиона американцев.
  Ты бежал от неё, ты не хотел её замечать, ты не хотел о ней ничего слышать. Но увы! Как гласит старая поговорка, если ты не занимаешься политикой, политика начинает заниматься тобой. Так вышло и на этот раз.

  Чтобы объяснить, в чем было дело и как смотрел на этот вопрос мистер Дейтон, придется отвлечься от картины беззаботной жизни двух юных южных джентльменов и рассказать про то, как эта проклятая война шла. В шестьдесят первом году, после вашей с Альбертом "эвакуации" в Европу, произошло всего одно крупное сражение – на ручье Булл-Ран. Янки его с треском проиграли, едва спасшись бегством, но стратегически дело закончилось ничем – южане ещё не научились воевать, и организовать преследование разбитого врага не смогли. Поэтому фактически обе стороны разошлись по углам, потеряв от силы по две-три тысячи человек, только одна сторона – с позором, а другая – с гордостью. Можно сказать, ваши отвесили северянам звонкую пощечину, и только.
  Дальше в боевых действиях наступила пауза – к зиме в обеих армиях у многих вышел срок службы (все были уверены, что война долго не продлится, поэтому солдаты заключали контракты на три месяца!) или же они, как добровольцы, потребовали отпуска на рождество, и обоим правительствам пришлось приложить усилия, чтобы бойцы, попробовав на вкус настоящей войны, не разбежались по домам. Потому что, черт подери, война оказалась на вкус, как смесь пота, крови, земли из могилы и пороховой копоти, и никому это не понравилось.

  Но шестьдесят второй год начался с того, что север дал сдачи. И как дал!

  У этой войны было три главных театра – восточный, западный и трансмиссисипский.



  Восточный был, конечно, самый важный – там располагались две столицы: Вашингтон, где засел Линкольн со своей "шайкой пройдох", и Ричмонд, где высший свет юга, старина Джеф Дев и кружева по заоблачным ценам. От столицы до столицы было, в общем, недалеко – они находились в соседних штатах, даже по сути на разных концах одного штата – Ричмонд – на юге Вирджинии, а Вашингтон – в Мэриленде близ её северной границы. Расстояние между городами составляло меньше ста миль по прямой, но это были непростые сто миль: там было не так много дорог, по которым могли пройти армии, и не так много складов, с которых они могли снабжаться, были и реки, через которые приходилось бы переправляться, и большие лесные массивы, в которых сложно было маневрировать. Эта местность между Вашингтоном и Ричмондом была полоской суши шириной миль в сто, которая с востока была ограничена морем, а с запада – горами Аппалачи. Сразу за первой грядой гор пролегала долина Шенандоа, по которой можно было заглянуть к противнику в гости "через черный ход", и там обе стороны держали небольшие силы.
  Западный театр напротив был огромным пространством миль в пятьсот от Аппалачей до реки Миссисипи – там война шла в Теннеси, в Кентукки и у берегов самой Миссисипи. Железных дорог на Юге было мало, поэтому великая река, пронизывавшая земли конфедерации с севера на юг, являлась для вашей стороны жизненно важной транспортной артерией.
  Ну, а трансмиссисипский театр был наименее важным – не считая пары городов, это была несусветная глушь. Некоторые штаты до конца не определились, за кого же они, и в Миссури, например, вообще началась своя маленькая гражданская война. Многие регионы там были обжиты хуже других, и поначалу регулярные армии туда особенно не совались, а сражались друг с другом в основном местные милиции разных штатов. Корпус в тридцать тысяч человек был в этих местах несусветным непобедимым воинством.

  Так вот, для конфедерации шестьдесят второй год начался "не очень".
  Северяне перегруппировались раньше и начали реализовывать план своего главнокомандующего, генерала МакКлеллана.

  План этот заключался в том, чтобы не прорываться к Ричмонду по суше, а, пользуясь превосходством на море (большинство капитанов и адмиралов оказались за Север), высадить армию южнее вражеской столицы, на вирджинском полуострове, разбить находящиеся там немногочисленные войска и взять пока ещё слабо укрепленный Ричмонд. В начале апреля высадка была проведена, и над Ричмондом навис Дамоклов меч. Падение города выглядело вопросом времени, если южане не придумают чего-то выдающегося.
  Но южане придумали! У них в запасе был козырь – броненосец "Вирджиния". Его строили целый год, и вот, наконец, построили. Это был старый фрегат, обшитый листами стали и похожий на каракатицу. Он вышел из Норфолка, спустился по реке Джеймс на Хэмптонский рейд и принялся топить деревянные корабли Союза один за другим. У северян был свой броненосец – "Монитор", который поспешил навстречу противнику. Бой был трудным и бестолковым – корабли едва могли причинить друг другу урон, ядра отскакивали от брони.

  В итоге ни один из них не потопил соперника, и "Вирджиния" с достоинством покинула поле боя. Ты даже видел заголовки в газетах – "ПЕРВОЕ В ИСТОРИИ СРАЖЕНИЕ БРОНЕНОСЦЕВ!" Правда, читать не стал – скукота.
  Ты спросишь, а что это меняло? Северяне ведь уже высадились, к тому же, "Вирджинию" кое-как все-таки отогнали. Да, на первый взгляд все было так, но дело в том, что генерал МакКлеллан планировал, наступая по полуострову на север, использовать реку Джеймс для подвоза всего необходимого. А тут – такая заминка: соваться вверх по реке стало опасно. МакКлеллан же имел одно пагубное для главнокомандующего свойство – он очень вяло действовал, буквально теряя волю, когда всё шло не по плану. Продвижение северян на время застопорилось, и южане стали спешно перебрасывать на полуостров резервы и возводить укрепления. МакКлеллан попросил у президента ещё один резервный корпус, но Линкольн медлил, боясь оставить Вашингтон без защиты.

  Что в это время происходило ещё?

  На трансмиссисипском театре в марте северянам удалось очистить от регулярных войск противника не только Миссури, но и большую часть Арканзаса. Дальнейшая война там свелась в основном к кровавой партизанщине и рейдам, с эпизодическими попытками конфедерации перейти в контрнаступление, которые неизменно проваливались из-за нехватки... да буквально всего. Эти события мало кого интересовали.

  А вот на Западном театре северяне сформировали большую армию, назвав её Теннесийской. Во главе её вскоре встал Улисс Грант – человек невеликого полководческого таланта, но обладавший железной волей и каменным сердцем. Именно такой генерал северу и был нужен.

  Гранту ещё зимой удалось захватить форт Донельсон, который южане считали сильной позицией, получив за это сражение прозвище "Безоговорочный генерал", так как он предлагал своим врагам только безоговорочную капитуляцию. В Ричмонде опасались (и не напрасно), что зачистив Теннеси, Грант двинется к Виксбергу и перережет сообщение по Миссисипи. Допустить это было нельзя, и остановить его продвижение Джеф Дэвис поручил генералу Джонстону, храброму техассцу, одному из лучших ваших командиров. Была спешно собрана Армия Миссисипи. В апреле произошла большая битва при Шайло – второе крупное сражение войны. Южане внезапно напали на лагерь северян у реки Теннеси, чтобы оттеснить их от её берегов и загнать в болота. И сначала всё шло хорошо, но потом северяне, оправившись от неожиданного натиска, пришли в себя и дали бой, кровавый и страшный. Остатки одной их дивизии, пожертвовав собой, засели в роще, которую позже назовут Гнездом Шершней, и оттуда яростно отстреливались, пока не кончились патроны и пока южане не окружили их со всех сторон. Это дало время остальной армии Гранта отойти, перегруппироваться и отразить последующие атаки. Обе армии понесли тяжелые потери, но все же, казалось, песенка северян спета. Однако вечером к ним подошло большое подкрепление, и южанам, которые уже собирались довершить разгром, пришлось самим спешно отступать. Эта неудача выглядела тем обиднее, что Джонстон уже успел направить телеграмму в Ричмонд, что разбил врага! Ан-нет, не вышло. Гранта на время задержали, но он мог восполнить потери, а армия Миссисипи – нет. К тому же и сам генерал Джонстон умер от ран, что стало сильным ударом для вашей стороны.

  Но беда не приходит одна: май принес конфедерации новые напасти.

  Во-первых, федеральные корабли адмирала Фаррагута неожиданно вошли в Миссисипи со стороны залива, легко разнесли в щепки Эскадру Речной Обороны и неожиданной атакой захватила Новый Орлеан, столицу Луизианы. Это был ошеломляющий удар: в Новом Орлеане были самые крупные ваши фабрики и заводы, но что хуже, он стоял в устье Миссисипи. Теперь вывозить хлопок из бассейна реки было некуда, а именно в обмен на хлопок вы и покупали в Европе оружие для войны. Однако новый комендант города, генерал Батлер, начал вести себя довольно дерзко, арестовав иностранных консулов, чем вызвал бурю негодования в Европе. Инцидент замяли, Батлера позже сместили, но осадочек остался.
  Во-вторых, на Вирджинском полуострове северяне продвинулись вперед и наконец взяли Норфолк – порт, в котором могла ремонтироваться "Вирджиния". Уйти по мелководным рекам тяжелый броненосец не мог, и пришлось его взорвать. МакКлеллан медленно и неуверенно продолжил движение к Ричмонду.

  Отвлечемся от Америки. О чем говорили во Франции, пока вы с Альбертом совершали свою поездку, обезвреживали грабителей с помощью трости, а ты первый раз рядился в женское платье?
  Франция в это время вела войну в Мексике. В Мексике, как тебе было известно, недавно случилась своя гражданская война, и проигравшая консервативная партия попросила помощи в Европе.
  Зачем вообще европейские страны начали воевать с Мексикой? Во-первых, либеральное правительство Мексики отказалось платить по долгам, которых страна нахватала выше крыши. Во-вторых, англичане очень хотели вставить палки в колеса США – Вашингтон в 50-е вообще рассматривал Мексику, как свой будущий протекторат, а тут такой шанс превратить эту страну в империю и вырастить из неё соперника для несговорчивых янки. В-третьих, Наполеон III просто хотел провести ещё одну маленькую победоносную войну: ему казалось, что Мексика – это отличная "рифма" к походу в Египет Наполеона I. "Мой дядя захватил страну на другом материке, а я – в другом полушарии!" – так, наверное, он думал.
  В декабре шестьдесят первого испано-франко-британский экспедиционный корпус высадился в Веракрусе. Но начавшееся вторжение, однако, шло оно ни шатко, ни валко – войскам не хватало продовольствия, лихорадка косила солдат. И случилось вот что: Англия и Испания, договорившись с либералами о выплате по долгам, вывели войска! Французы остались одни. Но они так просто сбросить со счетов этот поход не могли.
  В мае французские части двинулись на Пуэбло... и не смогли его взять: генерал Лорансе был разбит. Наполеон III такие сюрпризы не любил – для поддержания своей репутации он должен был побеждать: он направил в Мексику ещё 30 000 солдат – в дополнение к тем 5000, которые там уже были. Но как их снабжать? Теперь Франции нужно было заручиться поддержкой либо Юга, либо Севера, чтобы наладить снабжение. Юг был ближе, но Север обладал господством на море и мог предложить больше. В то же время южанам отчаянно нужны были любые союзники, а северяне вообще относились к интервенции с прохладным нейтралитетом. Как ты понимаешь, равновесие было хрупким.

  И тут на северян посыпались одна за другой неудачи.

  В начале лета в долине Шенандоа небольшой корпус генерала Джексона по прозвищу "Каменная Стена" (бывшего священника, кстати) в нескольких мелких, но громко прогремевших сражениях расколотил посланные против него силы федералов. Линкольн испугался и запретил отправлять подкрепления на полуостров. МакКлеллан рассчитывал на ещё один корпус, и отказ президента снова смешал все его планы.
  А южане наконец накопили достаточно сил для ответного натиска. Армию возглавил генерал Роберт Ли, портрет которого ты также видел мельком в газетах. Ли начал против МакКлеллана энергичную наступательную кампанию, которая позже станет известна, как Семидневная битва.

  МакКлеллан запаниковал! Его называли "Маленьким Наполеоном", но как раз наполеоновского "главное – ввязаться в бой" ему и не доставало. Семидневная Битва закончилась с неопределенным результатом, но МакКлеллан, решив, что у южан, должно быть, солидный перевес в силах, приказал отступать. В июле он с позором эвакуировал армию. Кампания на полуострове окончилась пшиком!

  И тогда южане, почуяв вкус победы, двинулись на север! Сначала они разбили силы северян в Вирджинии. Бои гремели с июля по август. Стычки были в основном мелкие и короткие, а потери незначительные, но раз за разом в этих сражениях южане выходили победителями и теснили врага. Потом случилось "Второе сражение у Булл-Рана", которое закончилось примерно так же, как и первое – бегством федеральной армии. А когда северян окончательно вытолкали из Вирджинии, Ли вторгся в Мэриленд, то есть уже на территорию Союза, обходя армию МакКлеллана с фланга и нацеливаясь на Вашингтон.
  Понимаешь, что это значило? Это значило, что, возможно, еще немного, и конфедерация, которая ещё весной выглядела помирающей, вот-вот могла одержать победу. Представь, как зашевелились все сторонники признания конфедерации! А их во Франции было много – французы любили революционеров, аристократов и смелых, агрессивных генералов: и того, и другого, и третьего у южан было в избытке. Наполеон III не хотел ссориться с США, но чувствовал, что симпатии народа скорее на стороне дикси. Только Англия, которую он старался подбить на признание конфедерации государством, чтобы не влезать в авантюру в одиночку, всё отнекивалась и отнекивалась, дескать, мы не готовы к морской войне с США.

  Что случилось дальше?
  Ли повел дерзкую игру. Сил у него было меньше, чем у МакКлеллана, а он ещё и нарочно разделил их, словно провоцируя слишком уж осторожного противника на бой. В то время как Джексон "Каменная Стена", отделившись от основных сил, стремительным броском захватывал федеральный арсенал в Харперс-Ферри, МакКлеллан двинулся на Ли со всеми своими грозными семьюдесятью пятью тысячами солдат против тридцати восьми у противника.
  И не смог его разбить.
  Произошла битва при Шарпсберге, или, как её ещё называли, сражение на ручье Энтитем-Крик – жуткая, бессмысленная бойня, в которой обе армии в неубранных кукурузных полях бились друг об друга, но только разбивали собственные лбы в бесплодных атаках. Генералы обеих сторон всё ещё мыслили штыковыми атаками наполеоновской эпохи, а технологии шагнули вперёд, и раз за разом посылаемые в бой полки попадали под град смертоносных пуль скорострельных нарезных винтовок. 17 сентября вошло в историю, как "самый кровавый день войны" – было убито и ранено больше двадцати тысяч американцев с обеих сторон. Хорошо, что вас с Альбертом в этот день там не оказалось! Ты в тот день стрелял в тире по мишеням, а парни из Джорджии из бригады Дугласса словно в тире расстреливали в упор "зуавов", вроде тех, о которых Альберт заливал Дардари – только не из Луизианских Тигров, а из числа северян.
  Ли, продержавшись чудом, в последний момент подтянул спешащие на помощь резервы и не дал себя раздавить. Обе стороны назвали обоюдное кровопускание победой – южане меньшими отбились от больших и даже нанесли врагу более серьезные потери, но северяне вынудили врага отступить.
  После этой мясорубки Ли отступил за реку Потомак, но и МакКлеллан преследовал его крайне пассивно. В боевых действиях наступило затишье – южане копили силы, северяне ударились в интриги генералов друг против друга: МакКлеллан винил в неубедительном результате Бернсайда, своего подчиненного, Бернсайд – МакКлеллана, а президент пытался решить, кто из них прав.

  Теперь в Европе мнения сторон пришли в равновесие. Симпатии общества были скорее на стороне южан – мало того, что юг представлялся аристократичным, изящным, не зацикленным на бизнесе и прибыли, сохраняющим традиции, так он ещё и в военном плане показал себя – ух! "Революция аристократов" вызывала у тех французов, которые не совсем вникли, из-за чего и почему идет война, искреннее восхищение. Ваша армия с храбрым "душкой" Робертом Ли во главе дала врагу сражение, сравнимое по масштабам с битвой при Ватерлоо, и не только уцелела, но ещё и была полна решимости продолжать борьбу! Конечно, надо вас срочно поддержать – признать, как государство, послать помощь, возможно даже вступить в войну на вашей стороне! "Вот и с Мексикой дело сразу наладилось бы!"
  Но более прагматично настроенные люди (а решения в основном принимали именно они), не спешили с выводами. "Генерал Ли отступает," – говорили они. – "У него был шанс повернуть волну вспять, да не вышло. Север сильнее экономически и у него больше людских ресурсов. С потерей Луизианы петля на шее конфедератов затягивается все туже. Время играет на руку Линкольну."
  К тому же Линкольн в сентябре подписал-таки прокламацию об освобождении рабов, чем качнул весы в свою пользу – в космополитичной Франции, колыбели свободы и революции, где самый популярный писатель был квартероном, рабство считалось дикостью и пережитком старины.


  Короче говоря, всё висело на волоске, и обе стороны старались перетянуть одеяло общественного мнения в Европе. И естественно, для послов это была задача первостепенной важности.

  И вот в этот-то момент ты и заявился на приём к мистеру Дейтону, министру США, ярому республиканцу и стороннику аболиционизма.
  Понимал ли ты, какого масштаба вопросы он решает? Какие ставки в его игре, какова цена неправильного решения и недостаточного усердия?
  Наплевать ему было на твои деньги, на твою солидность и на моральную сторону вопроса. Единственное, что его интересовало – может ли твой театрик (вроде бы место популярное, хоть и низкопробное) ещё больше подорвать репутацию Союза и напротив, укрепить репутацию Конфедерации?
  И из разговора, в котором ты старался казаться серьезным, солидным, предприимчивым молодым организатором, а не влюбленным в своего кузена юношей, которому нужны деньги, а просить у родителей зазорно, он понял одно: "Да, этот может."
  Сыграли роль и справки, которые навел его секретарь: твой отец был человеком аполитичным, но отец Альберта входил в законодательное собрание Джорджии и голосовал за сецессию. Как это выглядело для мистера Дейтона? Влиятельные южане отправляют своих сыновей в Париж, снабжают их деньгами, чтобы открыть театр и настроить парижскую публику против законного правительства США, а все твои слова про образование и "социальный проект" – для отвода глаз.
  Что бы там ни происходило и как бы ни были настроены обыватели, министр США был в Париже человеком влиятельным. Так что...

  Ответ из мэрии пришел тебе по почте в начале октября. В нем упоминалось, что какая-то комиссия бла-бла-бла по вопросам нравов и чего-то там ещё бла-бла-бла тщательно рассмотрела бла-бла-бла и не только не даёт вам разрешения, но и ЗАПРЕЩАЕТ ВАМ ОБОИМ ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОЙ ТЕАТРАЛЬНОЙ И ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ В ПАРИЖЕ.
  Вообще.
  Любой.
  Ты "неблагонадежен".
  Ваш театр закрывается навсегда.

***

  Вы и так успели изрядно потратиться на содержание актеров, пока ждали этого решения, а теперь, выходит, надо было распускать труппу и искать другие способы к существованию.
  Уже в конце октября вам пришлось сменить жильё на две маленькие раздельные комнаты в доходном доме. Дом этот находился недалеко от Ле-Аль, центрального рынка, и оттуда временами тянуло рыбой. Район был куда менее благополучный, чем ваш – в кучах мусора рылись шиффонье, и вообще всё это напоминало недавно прочитанный тобой роман Гюго. Было не по себе.
  Готовить сами вы не умели, так что приходилось платить кухарке – завтраки и ужины были для желающих в общей комнате. Обедали вы в самых простых кафе – в Париже это означало "всё равно дорого и всё равно вкусно", но еда была попроще – гратэн, потофё или кассуле. Ах, рестораны Итальянского Бульвара, зачем вы так резко исчезли из жизни двух южных джентльменов!
  В комнатках имелись печки, но приходилось самим платить за топливо, самим разжигать, самим возиться. К такому вы не привыкли – осенью и зимой постоянно было зябко. Из напитков перешли на дешевое вино и джинн – совсем отказаться от них вы уже не могли. Наоборот, вы стали пить больше.
  Пожалуй, только теперь ты понял, насколько вы оба были избалованы своим образом жизни. Тебе казалось, что вы живёте, как нищие, а между тем, большинство людей в Париже, у кого не было собственного жилья, жили именно так, у вас был, пожалуй, ещё приличный вариант. Но всё равно перейти из мира попоек, веселых сборищ и поездок к морю в мир нетопленных печек и обедов из одного блюда было тяжко.

  А откуда у вас вообще были деньги?
  Сразу после фиаско с театром вы написали письма родителям. В отличие от семьи Альберта, у твоего папы дела шли просто превосходно – Атланта стала транспортным узлом, и деньги потекли к нему рекой. Помочь вам ему ничего не стоило. Но письма туда-сюда ходили долго.
  Пока шла переписка, деньги приносил Альберт – он по-прежнему пропадал вечерами, играя в карты, и вопреки твоим опасениям никогда серьезно не проигрывался. Бывало, что он возвращался ни с чем – "карта не идет", но бывало и что выигрывал франков сорок или около того. Одна беда – весь выигрыш нельзя было отложить, приходилось использовать его для дальнейших игр.
  – Это ничего! Французы азартны. Американцы гораздо спокойнее, а в картах спокойствие – твой первейший друг, – объяснял он тебе. – Рецепт прост: пойми, кто за столом болван, остерегайся прочих, а болвана заставь играть с тобой по крупному – и готово дело.
  Ты соглашался – а как иначе? Твоя половина денег вскоре начала заканчиваться, и Альберт стал чаще платить за двоих. Ничего "путного" делать ты не умел, да ещё и заболел в придачу – слег с жаром. Альберт очень переживал, тратил деньги на лекарства и врачей, сидел подолгу у твоей постели, топил печку в твоей комнате, кормил тебя чуть ли не с ложечки.
  – Поправляйся, скорее. Театр жалко, но что ж поделаешь? В другом месте придумаешь театр или даже что получше.

  Друзья сначала выражали всяческое сочувствие вашему бедственному положению, но постепенно стало ясно, что про вас забыли. Вы больше не могли поставить выпивку, того и гляди начнёте просить в долг (Альберт наверняка и просил в тайне от тебя), и вообще, как ты убедился на своём опыте, в Париже от тех, кто потерпел неудачу, быстро отворачиваются. Париж был красив, но безжалостен. Вас больше не звали ни в театр, ни по девочкам, ни курить гашиш.

  Один только Леру ещё звал вас к себе или заходил иногда в гости – приносил бутылку хереса и давал советы.
  – Это ничего! – говорил он. – Если конфедерация победит или её хотя бы признают наши, у вас будет своё официальное представительство и дело наверняка пересмотрят. Возможно, это будет совсем скоро.

  Но признавать конфедерацию никто не спешил. В начале ноября МакКлеллана наконец сместили с поста командующего Потомакской Армией Союза и на его место назначили генерала Бернсайда. И уже в середине месяца он начал новое наступление на Фредериксберг. Все ждали, как будут развиваться события.
  Альберт прочитал в газете, что Конфедерация наконец ввела всеобщую воинскую повинность. Вот так рааааз! Выходит, правильно вы сделали, что уехали...

  И вдруг вам пришло письмо от твоего отца. Деньги он прислал, вот только... Вот только поменять их на франки было нельзя! Ведь это были доллары Конфедеративных Штатов Америки, а значит, ничем не обеспеченные кредитные билеты.
  Помнишь, что ещё в мае адмирал Фаррагут захватил Новый Орлеан? Там-то и находился монетный двор, на котором печатали серебряные монеты конфедерации, теперь их было не достать. Впрочем, даже если бы и не захватил, серебро и золото у КША уже закончилось: всё ушло на расчеты с поставщиками из Англии и Франции. Все прииски были в руках Севера, золотой запас – тоже в банках на Севере.
  Как бы французы вам ни симпатизировали, ваши южные деньги в Париже не стоили ничего – резаная бумага с красивыми картинками. Никто их не брал.
  Но ещё в письме отец рассказал о введении воинской повинности, и при этом посоветовал вам возвращаться! Как же так?
  Дело в том, что согласно закону о воинской повинности призыву подлежали все мужчины от восемнадцати до тридцати пяти лет, но было одно исключение – каждой семье, у которой было хотя бы 20 рабов, можно было оставить одного такого мужчину дома, "дабы предотвращать мятеж".
  У вас на плантации двадцать рабов имелось, а у семьи Альберта – и подавно. Выходит, вас не заберут в армию!
  Альберт тут же признался, что он подустал от Парижа и хочет хотя бы на время вернуться в Саванну, раз это теперь безопасно – боевые действия шли далеко от Джорджии. Правда, сражения, с переменным успехом, происходили в соседнем Теннеси, который объявил о нейтралитете, но там перелома пока не ожидалось. Все взгляды были прикованы к восточному театру.
  Кроме того Альберт считал, что вернувшись домой, ты забудешь историю с театром и не будешь из-за неё сильно переживать.

  Однако денег на билеты домой у вас уже не было.
  – Не беда! – сказал Альберт, щелкнув крышкой часов (часы он успел и заложить, и выкупить назад). Был уже вечер. – Я знаю, где их достать! Считай, к утру билеты будут у нас в кармане.
  Ты лежал в постели с лихорадкой и мог только слабо кивнуть. Он подошел, закутал тебя поплотнее в одеяло, дотронулся губами до лба и провел по щеке рукой.
  – Je t'aime, – сказал он по-французски, и у тебя ёкнуло где-то внутри. Ты почувствовал, какое-то беспокойство – почему он сказал это вот так, уходя?
  Хлопнула дверь.

  Ты заснул беспокойным, нездоровым сном, но когда проснулся, почувствовал себя гораздо лучше. Жар прошел. Было позднее утро – ты проспал почти двенадцать часов. Ты смог встать, одеться, вышел к ужину – аппетит возвращался.
  А Альберт – нет.

  Ты вернулся в комнату, разделся, лег в кровать, и тут раздался стук в дверь!
  Ты встрепенулся... Но это был Леру.
  – Принёс вам польской перцовки, – сказал он, ставя бутылку с золотистой жидкостью на столик. – При болезни – самое то.

  Вы поболтали, он разлил перцовку по стопкам. Ты попробовал отпить немного – и, думая, что это что-то вроде ликёра, поперхнулся, пролил всё на себя. По рубашке растеклось пятно.
  – Ох, простите, я вас не предупредил! – заволновался Леру. – Так, не вставайте, я вам сейчас подам чистую рубашку!
  Леру был человеком из провинции – умным, сострадательным, но несколько лишенным изящных манер. Он подошел к платяному шкафу и рванул створку. И увидел там платье.
  – О! – сказал он. – Вы где-то тут ещё и даму прячете! Ничего себе.
  Он закрыл шкаф и смутился.
  – Простите, – смутился он. – Глупо! Зачем я полез в ваш шкаф без спросу? Ужасно!
  Возникла некоторая неловкость, которую разрядил звон разбитого стекла. Кто-то кинул в окно камнем.

  – Ну и район! – посетовал Леру. – Мне стыдно за моих соотечественников. А впрочем, всякое отребье найдется в любой стране.
  К камню была примотана шпагатом записка.
  – А, так это здесь так почту приносят! – пожал он плечами.

  Написано там по-французски было следующее:
  "Ваш друг А. задолжал нам денег. В случае, если его судьба вас волнует, советуем принести их через неделю. Если жизнь А. вам дорога, не обращайтесь в полицию, так как это может иметь необратимые последствия."
В письме был адрес (требовалось пройти под арку, свернуть направо и спросит какого-то Рене) и сумма – раза в три больше, чем та, которая вам требовалась. Ещё стояла подпись Альберта, как тебе показалось, очень неуверенная, и пост-скриптум:
  "Ваш друг сейчас в добром здравии. Если через неделю денег не будет, в следующем письме мы пришлем его ухо. Затем – финал."

  Всё это было похоже на бред больного и страшный сон. Ты показал письмо Леру и спросил, насколько это серьезно и что делать?
  – Дело дрянь, – ответил он, помрачнев. – Лучше прийти туда и отнести те деньги, которые у вас есть. Может, дадут отсрочку?
  Ты спросил, а что, полиция в Париже хоть что-нибудь может?
  – Да, – сказал Леру. – Если вы покажете письмо в полиции, они, скорее всего, накроют эту шайку, но вовсе не факт, что вашего друга они смогут спасти. Тут выбор за вами.
  Он помолчал, потом положил тебе руку на плечо и сказал:
  – Мужайтесь, мой друг. Если вы пойдете, я могу пойти с вами.

Уильям идет по проходу церкви. Всё будто в тумане.

На скамьях много людей. Французские друзья: Клотье спорит с Дардари, Леру чему–то хмурится. Трупа театра в полном составе: карлик треснул толстяка, сидящего в ряду перед ним по голове и притвориться что не он. Здесь и родственники из Саванны тихо о чем-то переговариваются. На первом ряду справа семья Альберта. Слева его собственная. Мать и отец держатся за руки.

А вот и Альберт. Стоит перед алтарём в белом фраке. Уил встал рядом и заметил, что и сам весь в белом... В белом платье невесты, а видно плохо не из-за тумана, а потому что лицо закрыто вуалью.

– Готовы ли вы взять эту леди в жены? – спрашивает священник.
– Да. – Твёрдо отвечает Альберт.
Он никогда ни в чём не сомневается…
– А вы готовы принять этого джентльмена в мужья? – Обратился священник к Уильяму.
Повисло молчание. Зал затих. Уил не был готов к тому, что ему придётся что–то говорить. Это точно его спрашивают? Все смотрят на него. Тишина затягивается. Надо что-то сказать…
– Да… – Едва прошептал он, почти беззвучно шевеля губами.

Священник принял ответ:
– Объявляю вас мужем и женой. Можете поцеловаться.
Альберт и Уил повернулись друг к другу. Альберт аккуратно, будто боясь порвать, поднял вуаль с лица Уила. Приблизился чтобы поцеловать…

– Да они же оба мужчины! – Раздался из зала возмущённый голос Леру. Его подхватили другие и церковь наполнилась криками.
Все вставали со своих мест и направлялись к молодожёнам. В руках гостей откуда–то появилось оружие: ножи, вилки, у кого–то даже лопата. Голоса слились в единый и начали скандировать: «умри», «умри», «умри».

«У меня же есть пистолет», – вспомнил Уильям. Он выхватил свой Смит–Вессон (и откуда он взялся в свадебном платье?)
– Ты правда будешь в них стрелять? – Альберт в удивлении приподнял брови. – Там же твои отец и мать.
А ведь и правда. Вот они – прямо перед ним. У отца в руках вилы и кричит он громче всех.
Уил не опускает револьвер, но и стрелять не хочет. Толпа настигает. Вилы вонзаются в живот.



Уил проснулся и сел на кровати, хватая ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба.

– Всё в порядке? – сонно спросил Альберт, приподнявшись на локте.
– Да. Просто кошмар приснился.

Уил встал и прошёл до комода, на котором стоял графин с водой. Налил себе бокал и выпил залпом. На Уильяме не было одежды, но он уже не смущался перед Альбертом. После всего что между ними было это выглядело бы попросту глупо.
Уильям хотел посмотреть сколько времени, но понял, что часы остались в его комнате. Хотя они и спали иногда вместе, спальни у них всё ещё были отдельные. Было не очень удобно хранить вещи не там, где ночуешь, но Уил не решался попросить у Альберта разрешения переехать сюда насовсем.
Уил вернулся в постель, прислонился к Альберту и положил голову на его плечо. Почувствовал, как под одеялом Альберт нашел его руку и сжал крепко, но нежно. Уил закрыл глаза. Всё же хорошо, что они есть друг у друга.



– Сегодня мы идём на плэнер! – объявил Альберт поутру за завтраком.
– Куда-куда?
– На плэнер. Ну рисовать на природе, – пояснил Альберт.
– А, ну да, ты же у нас теперь великий художник, – усмехнулся Уильям.
– Великий – невеликий, mais pourqoi pas*?

*а почему бы и нет

Учитывая, что театр всё равно простаивал, а других дел вроде бы не намечалось (денёк можно и без репетиций обойтись), Уил согласился провести весь день в блаженном безделье. Поехали в Венсенский парк. Уил уселся читать «отверженных» под раскидистым клёном с пожелтевшими листьями. Альберт долго выбирал место, где расположить мольберт и в итоге встал так, чтобы на картину попало дерево Уила.
– Ты что, меня рисовать собрался?
– А что?
Уил пожал плечами. Пусть рисует что нравится.

В парке пробыли до самого вечера. Отдельные фрагменты из отверженных Уильям зачитывал вслух:
– «Окна этих комнат выходили на окрестные пустыри. Все здесь было темно, безобразно, грустно, сумрачно: в доме хозяйничали сквозняки из-за щелей в кровле и в стенах. Интересная и живописная особенность этого рода жилищ — чудовищные размеры пауков».
– Господи, я бы повесился, если мне пришлось так жить! – высказал свои мысли Альберт.
– Так пол Парижа живёт.
– Только какой в этом толк, если не получать от жизни удовольствия.

Иногда Уил уставал сидеть и вставал пройтись, а Альберт закрывал от него картину, говоря, что пока не готово смотреть нельзя.
Впрочем, и когда солнце уже клонилось к горизонту, изменив все краски вокруг на сочные цвета заката, картина всё ещё не была закончена, должно быть потому, что они очень уж много дурачились друг с другом вместо того, чтобы заниматься делом, но Альберту надоело рисовать и он начал убирать пастель.
– Сейчас-то посмотреть можно? – спросил Уильям. Ему и правда было очень любопытно что получилось.
– Ладно уж, смотри, – снизошёл Альберт.

Краски на полотне были намного ярче, чем те, что природа использовала в действительности. Все осенние тона смешивались и переплетались друг с другом словно в танце. Юноша сидел под деревом с книгой в руках подогнув под себя одну ногу и вытянув другую – «И правда на меня похоже», – подумал Уил, – «Только вот над анатомией ещё поработать» – поза выглядела немного неестественной, но что тут удивительного – Альберт только учится. Лицо на картине Уильяму показалось куда женственнее его собственного. Он правда так выглядит или это фантазии кузена?
– Ну, что скажешь? – спросил Альберт.
– Из тебя выйдет толк, если будешь тренироваться. Неплохо получилось. Кстати о тренировках, пойдёшь завтра со мной в тир?

Уильяму показалось хорошей идеей совместить приятное (проведение времени с Альбертом) и полезное (оттачивание навыков стрельбы). А впрочем, стрелять ему тоже нравилось и ходил в тир он зачастую не чтобы учиться. Особенно стрельба помогала восстановить равновесие, когда на душе не всё спокойно, как было тогда, после дня рождения, когда Альберт вроде и стал ближе, но совсем не таким, как его себе представлял Уильям.
Тогда они оба пытались делать вид, что ничего особенного не произошло, при этом внутри кошки скребли. Уил пытался избавиться от ощущения, что Альберт его использовал, с головой уйдя в дела театра, написание пьесы и занятия стрельбой. Они тогда и вместе-то почти бывать перестали. Палец на спуске и ясная мишень перед глазами помогали освободить голову от дурных мыслей.

Решиться на что-то такое второй раз было непросто. Да Уильям и не решался – как-то само-собой получилось. Примерно через неделю после того памятного дня Уил вернулся домой поздно. Альберт спал на диване в гостиной. Его рука свесилась на пол. Он выглядел беззащитным и милым. Уил принёс одеяло и накрыл его. Залюбовался спящим любимым лицом и отметил, какой он красивый: мягкие, короткие, слегка вьющиеся волосы, длинные ресницы, ямочка на подбородке, пухлые чувственные, слегка приоткрытые губы. Не удержался и поцеловал. Альберт ответил на его поцелуй и снова будто весь мир растаял для Уила.

Поцелуй из нежного постепенно стал страстным. Альберт перевернулся, подмяв Уильяма под себя, рванул рубашку, так что пуговицы разлетелись по комнате. Провёл рукой от живота до шеи, из уст Уила вырвался стон. Удерживая Уильяма за подбородок, Альберт поймал его взгляд:
– Je pensais que tu ne viendrais pas, ma miette.*

*Я уж думал ты не придёшь, моя крошка.

И не давая ничего ответить, накрыл его губы своими.
Было почти как тогда – и больно и сладко одновременно. И ради второго Уил, пожалуй, был готов терпеть первое.



В тире Уил показал Альберту как заряжать оружие, как целиться.
Тот нечастый момент, когда можно прикасаться к нему на людях, не опасаясь вызвать каких–то подозрений.

Поразив мишень несколько раз подряд, Уил передал револьвер Альберту. Тот долго примерялся и целился. В итоге промазал все 6 выстрелов.
– Ну и ладно, в городе, как мы уже выяснили, сават всё равно лучше револьвера, а в кого ещё стрелять-то?
Эта бравада выглядела так, будто Альберт был недоволен тем, что Уил оказался в чём-то лучше него. Уильяма это задело и в тир он Альберта больше не звал.

Стрелять получалось всё лучше и лучше. Однажды Уил 6 раз подряд поразил игральную карту, что ему самому казалось почти невозможным.
Получив похвалу от мсье Делора, он спрятал то что осталось от карты во внутренний карман – на удачу. От предложения француза выпить не отказался.

За рюмочкой Уил рассказал историю о том, как на них напали в Марселе и что спасла их тогда совсем не стрельба.
– Так вот о чём я… Быть может кузен прав? Что думаете, мсье Делор?
– Ситуации бывают разные, – отвечал тот, – если не получилось тогда, не значит, что не пригодится потом. Да и подготовка сейчас у вас лучше. А ваши с кузеном способности могут дополнять друг-друга. Вдвоём вы горы свернуть сможете.
Сказанное мсье Делором ободрило Уила. Пусть Альберт думает что хочет.



Вернувшись домой, Уильям застал в квартире всю французскую компанию. Передавая бокал за спинами остальных Альберт закатил глаза, давая Уилу понять, что «опять о политике спорят». Ну хоть разворачивайся и уезжай – придумать что-то скучнее трудно. «Линкольн!», «Джефферсон!» «МакКлеллан!» – да какая разница, лишь бы уже прекратили стрелять.

– Господа, господа, предлагаю закончить эту тему, – осадил всех Альберт, которому спор тоже изрядно поднадоел. – Лучше посмотрите, какая чудесная картина давече вышла из-под моей кисти.
Альберт вынес из комнаты, которую теперь использовал как мастерскую, недавний осенний пейзаж (или, вернее сказать, портрет?)
Уил нахмурился. Ему нравилась сама картина, но из-за особой «мягкости», с которой он там получился, он считал её слишком личной.

– Не стоило её показывать. – Сказал чуть позже Уил, когда удалось перекинуться парой слов с Альбертом наедине.
– Это почему?
– Потому что в твоих глазах я выгляжу не так, как меня видят остальные.

В тот же день, среди набросков, которые Альберт дал всем посмотреть, Уил заметил в руках Леру изображение «Мари» (или Мэри, как он называл её по-английски). В сердце шевельнулось беспокойство. Не так уж похоже и вышло. Они ведь не заметят?



Французы разошлись рано напрочь переругавшись друг с другом. Уильям чувствовал себя так, будто выдержал осаду в средневековой крепости. И когда друзья начали его раздражать? Он с момента своего прихода с трудом удерживался от того, чтобы не сказать «посиделки закончены, расходимся», но это уж слишком невежливо было бы. Уил блаженно уселся на диван.

– Лучше встречаться с ними в других местах, – высказал свои мысли Уильям, – оттуда хоть уйти можно, когда надоест.
– Ага, например, у Дардари? – усмехнулся Альберт, садясь рядом. Он явно намекал на особенных характер встреч у этого любителя востока.
Уил вспомнил тайные прикосновения и безудержный смех.
– Ну да, как у Дардари.
Уил дотронулся до колена Альберта и провёл по бедру, подражая тайному движению в гостях у француза. Сейчас это можно было делать не таясь. Хотелось дотрагиваться до Альберта снова и снова, а ещё лучше заключить в объятия и никогда не выпускать.
Уил стянул с кузена галстук. Хотел было помочь Альберту избавиться от рубашки, но тот перехватил его руку.

Уильям почувствовал укол страха. Он не хочет? Скажет что-то вроде «уймись, поиграли и хватит»?
– Что насчёт косметики и локонов? – Спросил Альберт.
– Я думал ты не хочешь, чтобы я переодевался.
– А я и не про платье. Просто тушь и всё такое… Тебе идёт. Я буду ждать у себя.
Альберт поднялся, чмокнув Уильяма в щёку.

Подведя глаза и закрутив волосы, Уильям пытался оценить своё отражение в зеркале. В мужской одежде косметика казалась неуместной. Переоделся в домашний халат. Чтож, если Альберту так нравится…

Подойдя к его двери Уил замешкался на секунду – он всё ещё не привык входить к Альберту без стука даже при том, что иногда и сам тут теперь спал. Он слышал, как колотится собственное сердце и волновался точно актриска перед выходом на сцену.

Альберт читал на кровати тоже в домашнем халате и сразу же отложил книгу, как только Уильям вошёл. «Три мушкетёра». Уж не изобразить ли Констанцию?
Остановившись сбоку от кровати Уил сделал книксен, снова примеряя на себя роль леди, как учила мадам Живо.
– Могу ли я вам доверить судьбу королевы и мою жизнь?
– Понятия не имею о чём ты. Я до этого ещё не дочитал. Но мне нравится, когда твоя жизнь в моих руках.

С этими словами он привлёк Уила к себе, дёрнул за пояс халата так, что тот слетел. Оставшись обнаженным, Уил почувствовал, себя беззащитным. Хищные искорки во взгляде Альберта пугали... Пугали каждый раз, когда появлялись. Приходилось напоминать себе, что это все тот же Альберт и он умеет быть не только таким.

– Ta vie est entre mes mains*, – переиначил Альберт фразу на французский с какими-то нотками жестокости в голосе.

* Твоя жизнь в моих руках.

И Уил подумал, что так, пожалуй, оно и было… Так оно и было…

– À genoux*, – скомандовал Альберт, положив руки Уильяму на плечи и надавив сверху.

* На колени.

Уил, пожалуй, мог бы упереться и не подчиниться, но ведь тогда он не услышит и чарующего «Mon ange», а ради этого он на многое был готов.

Альберт выпрямился над ним в полный рост. Он сбросил свой халат.
Его набухшая мужская плоть оказалась прямо напротив лица Уильяма.
– Sais–tu ce que je veux, coquette*? – Спросил Альберт, возвышаясь над ним как башня.

* Ты знаешь, чего я хочу, кокетка?

Чтож… Уил догадался… Раз он уже зашёл так далеко, почему бы не сделать и это?

Он ласкал Альберта так, как волны ласкают песок: то накатываясь на берег, то возвращаясь в морские пучины и стремясь разбудить древний подземный вулкан. В каком–то смысле это было похоже на поцелуй…

«Que veux–tu, ma chérie*?» – спрашивал потом Альберт, когда его внутренний зверь, получив добычу, снова засыпал где–то внутри.

* А ты чего хочешь, дорогая?

И угадывая мысли Уильяма с полуслова, целовал его шею, грудь, живот. Ласкал, заставляя спину выгибаться. А руки комкать одеяло, пока и энергия внутри Уильяма не находила выход.

Едва не больше этих ласк Альберта, Уильям любил лежать, положив голову на его плечо. Будто бы после сплава по бурной реке, течение выносило их лодку на гладь горного озера и в этом была особенная близость уже не тел, но душ.



На следующий день состоялась судьбоносная встреча с послом. Точнее это уже потом Уильям понял, что она была «судьбоносная», а тогда он просто старался показать их театр с лучшей стороны и считал, что не так, так эдак, разрешение им дадут, потому как дело и яйца выеденного не стоит.

Когда пришёл конверт с ответом из мэрии, Уил с приподнятым настроением подумал «ну наконец-то» и почти уверенный в положительном решении посла разломил печать.

Сперва Уилу показалось, что он неправильно понял канцелярский французский. Перечитал ещё раз. Да нет, что ещё, чёрт возьми, могло значить «ЗАПРЕЩАЕТ ЗАНИМАТЬСЯ ТЕАТРАЛЬНОЙ И ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ В ПАРИЖЕ».

Уил со злостью ударил ладонью по столу, так что дерево зазвенело, а по всей руке прошла волна боли, пнул ногой ни в чём неповинный стул. Альберт вышел из своей мастерской с мелком в руках посмотреть, что случилось. Уильям молча передал кузену письмо. Говорить сил не было – в горле стоял ком. Кулаки сжимались в беззвучной злобе.
Вот и всё.



Остаток дня Уил пролежал на диване смотря в потолок, прокручивая раз за разом диалог с послом и думая, почему так случилось. Что он сказал такого, что привело к закрытию театра? Или чего не сказал?
Сперва Альберт старался Уильяма не трогать, потом попытался утешить в своём репертуаре: «Не беспокойся так, на мои выигрыши проживём». Уильяма это разозлило ещё больше сразу по нескольким причинам. Во-первых, Альберт выигрывал куда меньше, чем они тратили. Во-вторых, это слишком рискованно. В-третьих и, пожалуй, в главных – он не хотел быть финансово зависимым от Альберта.

– Выпей, полегчает, – Альберт поставил бокал с вином на журнальный столик возле Уильяма.
– Они отказали нам не из–за театра.
– Что? – Переспросил Альберт.

Уильям сел.
– Не в театре дело, а в нас вот что! Почему ты думаешь этим занялся сам посол? Да он же Янки!

Уехав во францию в самом начале войны, Уил не привык делить американцев на «чужих» и «своих». Но сейчас, подумав хорошенько, понял, что посол ведь северянин… А они южане… Значит враги вроде как получается?
А впрочем… Какая разница. Это дела не изменит.
Так считал и кузен.
– Родителям бы написать бы надо… Денег, чтоб прислали. Они, вроде, не бедствуют, – сказал Альберт и Уил был вынужден с ним согласиться.

На следующий день он написал родителям обстоятельное письмо о том, что их дело потерпело крах. Он описал всё как есть: и требование надуманного разрешения и визит к послу. Даже про бегство управляющего упомянул. Разве что про «изюминку» театра по-прежнему не рассказывал.



Уильям занёс письмо на почту и поехал в Куртий.

Все собрались на репетицию, но вместо этого Уил сам вышел на сцену.
– Спектаклей больше не будет, – объявил он. Театр закрывается.
– Как же так? – возмутился толстяк.
– Нам с кузеном запретили вести дела во франции.
– А деньги? – вспомнил карлик о самом главным.
– Заплачу всем сколько обещал. А на этом всё. Освободите комнаты до вечера.

Уил с поникшим видом спустился с подмостков. Он в последний раз оглядел свои владения. Вот занавес, который они покупали с Альбертом. Вот доска, которая всё время проваливалась и пришлось договариваться с плотником о ремонте. Эти рисунки в фойе Уил купил на каком–то блошином рынке, а Альберт недавно обещал нарисовать другие… Но уже не нарисует.

Странно, и когда это второсортное заведение успело стать таким родным и близким его сердцу?
Выходя из театра, он в последний раз оглянулся на вывеску «театра диковин».
Прощайте, братья Уильямс…



Покончив с театром, Уил решил навестить Жана Леру.

– Вы одни? Удивился тот, открыв дверь Уильяму?
Это и правда было необычным. В гостях Уила было почти невозможно застать без Альберта, да ещё и когда пьянки не намечается.

Квартира француза была обставлена по-холостятски скромно, но со вкусом.
Никаких кинжалов и ковров на стене, как у Дардари. Никаких изысканных, но немного «кричащих» интерьеров, как у них с Альбертом.

– Как ваш театр? Дали разрешение? – Спросил Леру
Уил уныло покачал головой:
– Рассчитал сегодня наших актёров. Театра больше не будет.
– Жаль. Своеобразное было заведение, но по-своему интересное. Хотите что-нибудь выпить? – любезно предложил Жан.
– Нет, я вообще-то по делу… Помните, Жан, вы предлагали работу? Попереводить что-то на английский? Если можно, я бы взялся…
– Простите, но я другим её отдал… – сожаление Леру выглядело искренним.
– Жаль. Ну если вдруг что–то такое появится, имейте меня в виду, – сказал Уильям.
Он не стал долго злоупотреблять гостеприимством француза. Был ещё один способ, которым он мог бы достать денег, но на это нужно время…

Вернувшись домой, Уил снова взялся за свою пьесу. Он стал проводить очень мало времени с Альбертом и очень много в своём кабинете за письменным столом.



Ещё с неделю пытались жить почти как раньше, но очень быстро стало понятно, что ещё чуть-чуть и они просто не смогут оплачивать счета. Точнее Уильяму стало понятно, а вот Альберта ещё долго пришлось убеждать.

– Смотри, – Уильям тряс у него перед лицом цифрами, выписанными на листе бумаги в аккуратные столбцы. – Чтобы жить как раньше, надо чтобы ты своими играми по 100 франков в день «зарабатывал». Это даже теоретически невозможно.

Ещё через неделю Альберт был вынужден признать факты и сдался. Предупредили хозяйку апартаментов, что съезжают в конце месяца и начали искать новую квартиру.
Альберт норовил выбрать если не шикарный вариант, какой был у них сейчас, то всё равно дорогой. Уильям подводил баланс и спускал его с небес на землю, пока не остановились на двух маленьких комнатах.

– Кажется у графа Монтекристо примерно такая же камера была, – высказал мнение о комнате Альберт, когда впервые её увидел.
Это было конечно же преувеличением, но, если сравнивать с их прошлым жилищем, не сильным.

Уильяма больше всего смущало отсутствие бытовых удобств в квартире.
В уборную приходилось ходить по тёмному длинному коридору, в который выходили двери всех комнат на этаже, а о мытье в тазу и вовсе лучше не вспоминать.
Чтобы остаться на ночь в комнате Альберта тоже речи теперь не шло – кто-нибудь из соседей или горничная могли бы это заметить.

Уил с печалью наблюдал, как что-то медленно увядает в Альберте. Не было в нём уже того блеска и задора… Он всё ещё пытался рисовать, но теперь им порой приходилось выбирать купить ли пастель или ужин. Предпочтение обычно отдавали второму. Да и от самих от картин, которые всё чаще были нарисованы углём, теперь веяло мраком и безнадёжностью: однообразные серые дома, низкое свинцовое небо. Пора золотой осени миновала и с деревьев облетели листья.

«Я бы повесился, если мне пришлось так жить…» – Уил надеялся, что это тогда просто к слову пришлось, но на всякий случай старался пореже оставлять Альберта одного.



К началу декабря пьеса была готова. Уил переписал всё начисто, вот только даже сам перечитывая понимал, что его французский далёк от идеала. Он как раз был в комнате Альберта и зачитывал ему отдельные фрагменты своей рукописи, когда пришёл Леру. Жан – был единственным из их французских друзей, кто продолжил общаться с ними, когда закончились деньги, и американцы сразу же стали «людьми не их круга». Иногда он вот так как сейчас заходил в их жалкое жилище и приносил что-нибудь выпить.

Когда пропустили по рюмочке анисовой водки, к которой, как и к другим крепким напиткам, Уильям так и не смог привыкнуть и пил лишь за компанию, а не ради удовольствия, Альберт спросил Леру:
– Дружище Жан, быть может, Вы поможете Уильяму? Нужно чтобы кто–то, для кого французский родной, отредактировал его пьесу.
– Не бесплатно, конечно, – добавил Уильям, испугавшись, что сейчас и Леру развернётся и уйдет. – Сейчас у нас денег нет, но как насчет процента от суммы, которую получим после её постановки? Скажем… Десять процентов?
Уильям понятия не имел много или мало. Сколько заплатят за постановку? Окупят ли эти 10% редакторские услуги? Пока своим писательством он заработал ровно 0, а 10% от нуля – тоже ноль получается…
– Но, я ведь не понимаю ничего в этом. – Сказал Жан.
– Да там и не нужно ничего понимать просто переписать немного так чтобы фразы естественнее звучали, – попытался уговорить его Альберт.
– Простите, но словесность не в сфере моих интересов… Попробуйте найти того, кто справится с этим лучше, – твёрдо отказал он.

Уильям всерьёз размышлял, кто бы мог взяться за редактуру и так ничего и не придумал. Из их друзей Клотье наверно мог бы этим заняться, но, учитывая то, что он «исчез с горизонта» из-за их бедности и то, что они не сошлись во взгляде на репертуар театра ещё раньше, на него, пожалуй, не стоило рассчитывать.

В общем, Уильям решил отдать пьесу как есть, понадеявшись на то, что за год он выучил французский достаточно, чтобы это выглядело сносно. Поставят, так поставят, а нет… Оставалось надеяться, что отец пришлёт деньги и почта не слишком задержится.



Свои последние деньги Уил потратил на билет в Камеди Франсез и вовсе не ради развлечения, как можно было бы подумать. К тому же «Ифигению в Авлиде» он уже видел.
После спектакля он попытался было пройти за кулисы, куда его предсказуемо не пустили. Тогда он передал охраннику записку и спустя десяток минут его пригласили пройти.

Уильяму нравилась обратная сторона сцены. Лёгкий запах пыли, приглушённый свет, люди, деловито снующие туда-сюда. Именно здесь в суете и тесноте рождается магия, которую видят зрители. Он наслаждался тем, что мог находиться тут, пусть и в роли случайного странника. Уил постучал в дверь со скромной табличкой и получил приглашение войти.

– Давно не виделись, месье О’Нил.
– Да. А вы, я вижу, так и не послушали моего совета и всё ещё тут?
Она махнула рукой.
– Всем нам в жизни страшно что-то менять, не так ли? Как ваш театр?
– Закрылся.
– Вот как? Неужели публика его разлюбила?
– Нет, политики постарались.
– Жаль. И вы сдались?
– Пришлось…

Уилу не нравилось куда заходил этот разговор, и он решил перейти к делу:
– Мадемуазель Бернар, я, сказать по правде, пришёл к вам по делу…
– О нет, а я думала вы решили просто навестить меня, – она рассмеялась своей шутке и Уил тоже улыбнулся.
– С моим собственным театром уже ничего не поделать, но мне не хотелось бы совсем оставлять это ремесло. Я написал пьесу… Я подумал… Быть может вы могли бы направить её тому, кто оценит её по достоинству и поставит на сцене?

Он не стал многословно убеждать её, а лишь пристально посмотрел на неё, ожидая ответа, от которого зависела, быть может, их с Альбертом судьба.
– Тот самый взгляд, которому я вас научила да? А вы способный ученик…
– Так вы поможете?

Она подошла к нему почти вплотную и посмотрела в глаза так, как какой-нибудь энтомолог разглядывает особо редкую бабочку. Не знай она его секрет, Уил подумал бы, что Сара хочет его поцеловать.
– Сложно отказаться, когда на тебя вот так смотрят. Знаете, это и на меня работает. Давайте вашу пьесу. Я сделаю, что смогу.



Из театра Уильям вылетел будто на крыльях. Он сам себя убеждал, что радоваться нечему. Пьесу ещё никто не обещал поставить, а уж тем более заплатить за это денег. И всё же сердце ликовало, чего не было уже давно. Уил, светясь изнутри дошёл до стоянки наёмных экипажей и тут понял, что, заплатив за билет на спектакль, забыл отложить деньги на обратный путь. Можно было бы доехать, попросить кучера подождать и вынести деньги, но в последнее время Альберт всегда где-то пропадал вечерами, а у Уильяма их и в комнате не осталось.

Чёртова бедность. Уил сжал кулаки в карманах в бессильной ярости. А ведь ещё недавно он носил по паре сотен франков на всякий случай. Ничего не попишешь. Придётся идти пешком и хорошо, что Смит-Вессон в кармане.

Револьвер Уилу, к счастью, не пригодился, а вот одежда потеплее была бы кстати. Пока он шёл в своё жалкое жилище, разыгралась непогода. Хлестал дождь вперемежку со снегом, а ветер, бьющий прямо в лицо, не обращал внимания на поднятый до носа воротник, пробирался внутрь и поселялся внутри костей. Руки в тонких перчатках закоченели даже несмотря на то, что Уильям прятал их в карманы, пальцев на ногах он уже не чувствовал. На середине пути Уил забыл куда и зачем идёт – сосредоточился лишь на том, что после очередного шага нужно делать ещё один.

Когда добрался до дома у него едва хватило сил стянуть с себя мокрую одежду и, сжимая зубы, чтобы они не стучали от озноба, укутаться в одеяло, которое было холодным как лёд и вовсе не грело.



На следующий день Уил проснулся с жаром.
Приходя в себя в полу-бреду он неизменно видел рядом Альберта. Тот то клал Уилу мокрую повязку на лоб, то укрывал лишним одеялом, то пытался влить ему в рот бульон. Кажется врач приходил, но Уил не запомнил этого человека и что он говорил, а может и вовсе померещилось.
Через несколько дней Уильяму начало становиться лучше. Он был всё ещё слаб, спал по пол дня и не хотел есть, но во всяком случае начал осознавать действительность. Альберт уходил только на ночь, а днём бывало ложился к нему под одеяло и согревал своим теплом.

Иногда Альберт читал вслух:
— Конфедерация ввела воинскую повинность, — объявил он, сидя с газетой в постели Уильяма.
— Значит правильно сделали, что уехали… — ответил Уильям.
Альберт промолчал.



На следующий день, вернувшись с улицы, Альберт сиял.
– Посылка от твоего отца, открывай быстрее.
– Открой ты, – попросил Уил. Ему всё ещё было тяжело что-то делать.

Не церемонясь, Альберт разорвал почтовую бумагу.
Внутри обнаружился пухлый конверт с ассигнациями. Неужели все проблемы решены? Можно будет снять нормальную квартиру… Возможно не такую как раньше, но уж по крайней мере с душем.

Пачки банкнот высыпались на кровать.
– Что это? «Доллары конфедерации?» – спросил Альберт, разглядывая одну из них.
– Ну деньги есть деньги, да?

Альберт сразу же отправился в банк, чтобы обменять полученные доллары на франки.
Быстро вернулся. Уселся за стол, подперев лоб ладонью. Уил, пожалуй, ещё никогда не видел его в более расстроенных чувствах.
– Ничего не вышло, Уил. Во Франции это просто бумага… А что в письме?

Уилу хотелось хоть чем-то утешить кузена, но какие слова тут помогут?
– Пишет у них всё хорошо. Зовёт вернуться.
– Вернуться? А мобилизация?
– Вроде как если в семье больше 20 рабов, то 1 мужчина может остаться.

В комнате ненадолго повисла тишина.
– Может вернёмся, а? – предложил Альберт. В его голосе будто слышалась мольба.

Уил и сам об этом думал, как прочитал письмо. И правда, что им теперь делать в Париже? Его пьеса? Так то что её поставят ещё большой вопрос. Работать они не умеют (да на приличную жизнь и не заработаешь), бизнес теперь не откроешь…

– Давай вернёмся, – согласился Уил. Казалось, на этот разговор и чтение письма ушли все силы. Он тяжело повалился на подушки. Кажется опять жар… – А деньги на дорогу откуда возьмём?
– Не беда! – сказал Альберт, щелкнув крышкой часов. – Я знаю, где их достать! Считай, к утру билеты будут у нас в кармане.

Всё у него просто… Но возражать не было сил и Уил только кивнул.
Альберт подошел, закутал Уила поплотнее в одеяло, дотронулся губами до лба и провел по щеке рукой.
– Je t'aime, – сказал он по-французски.

В груди что–то ёкнуло. Даже накатывающая дремота отступила. Почему сейчас, когда собирается уйти? В душе нарастало беспокойство, но даже с этим червячком тревоги, от слов Альберта внутри разливалось тепло.
Уил подумал, какой же он был дурак если считал, что для Альберта их отношения лишь игра.
– Я люблю тебя, – прошептал Уил в ответ по-английски.
Он хотел добавить ещё «не уходи» или хотя бы «будь осторожен», но голос предал его, а Альберт захлопнул за собой дверь.

Уил проснулся от того, что солнце ласкало его лицо. Потянулся и открыл глаза. Впервые со встречи с Сарой он чувствовал себя почти здоровым. Сколько времени? Уже полдень наверно.
Альберт вернулся и решил его не будить? Уил кое-как оделся. После болезни он ещё чувствовал слабость во всём теле. Постучал в комнату Альберта – никто не ответил. Может спит?

Есть хотелось ужасно. Уил спустился в общую комнату.
– Завтрак уже прошёл, месье О’Нил. – Сказала внизу горничная.
– Да, я знаю. А вы не видели кузена? Он должно быть вернулся рано утром?
Она пожала плечами:
– На завтрак не приходил.
Уил собирался пойти обратно в свою комнату, но она окликнула его и предложила разогреть сэндвичи. Он с благодарностью согласился.

На обратном пути снова постучал в комнату Альберта, на этот раз настойчивее: разбудит – плевать. Тишина.

Уил снова почувствовал себя нехорошо. Разделся и лёг. А что если Альберт так и не придёт? Он отогнал от себя эти мысли.



Уил не заметил, как снова заснул, а проснулся от стука в дверь. Это он! Вскочил и, как был, в кальсонах и мятой рубашке, распахнул дверь.

Но это был Леру.
– О, простите за мой вид, – опомнился Уильям, – Я думал это кузен…
– К сожалению, это всего-лишь я, – улыбнулся Леру. – Принёс вам польской перцовки, – сказал он, ставя бутылку с золотистой жидкостью на столик. – При болезни – самое то.

Уил пытался немного привести себя в порядок – надел за ширмой брюки, пригладил волосы рукой.
– Вижу идёте на поправку? – Спросил Леру, разливая перцовку по рюмкам. А кузен ваш где?
Уил пожал плечами:
– Я бы тоже хотел знать…

Уил сделал глоток и поперхнулся. Господи, что же у Леру всё крепкое такое? Всю рубашку залил.
Француз засуетился и начал извиняться, подскочил к шкафу. Уил хотел сказать ему, чтобы не трогал дверцу, но всё ещё не мог говорить из-за попавшей не в то горло перцовки, а Леру уже распахнул шкаф, увидев то, что ему видеть совсем не следовало.

– О! – сказал он. – Вы где–то тут ещё и даму прячете! Ничего себе.
Он закрыл шкаф и смутился.
– Простите, – смутился он. – Глупо! Зачем я полез в ваш шкаф без спросу? Ужасно!

Уил не знал, что сказать и красный от стыда пытался придумать оправдание тому, как женское платье попало в его шкаф, когда стекло разлетелось вдребезги.
Камень, отскочив разок от пола, выкатился на середину комнаты.
– Ну и район! – посетовал Леру. – Мне стыдно за моих соотечественников. А впрочем, всякое отребье найдется в любой стране.

Уил открыл раму и выглянул в окно, пытаясь разглядеть того, кто кинул камень. Ничего не увидел – улица уже опустела.

Пригляделся к «снаряду» и заметил, что к камню примотана шпагатом записка.
– А, так это здесь так почту приносят! – пожал плечами Леру.
Самообладание француза впечатляло.

Уил размотал верёвку и прочёл записку:
Ваш друг А. задолжал нам денег. В случае, если его судьба вас волнует, советуем принести их через неделю. Если жизнь А. вам дорога, не обращайтесь в полицию, так как это может иметь необратимые последствия.
PS:
Ваш друг сейчас в добром здравии. Если через неделю денег не будет, в следующем письме мы пришлем его ухо. Затем – финал.

Уила прошиб холодный пот. Доигрался… Дрожащими руками он передал Леру записку.

Леру помолчал, потом положил Уилу руку на плечо и сказал:
– Мужайтесь, мой друг. Если вы пойдете, я могу пойти с вами.

Остолбенение сменила злость.
На Альберта, за то, что он, кажется, вполне осознавал как рискует и всё равно пошёл.
На полицию за то, что в Париже она совершенно никчёмная и ни на что не способная.
На друзей, которые, если не считать Леру, оставили их в беде.
На посла, который запретил им заниматься делом из-за политики.
На отца, который вместо нормальных денег прислал конфедеративные доллары.
На самих конфедератов, которые развязали войну.
На тех, кто похитил Альберта, в конце концов. Неужели правда существуют люди, которые ради денег могут отрезать человеку ухо и даже убить?

Уильям стукнул кулаком по столу так что подпрыгнули и звякнули пустые рюмки:
– К чёрту неделю. За эту неделю они что угодно с ним сделать могут.
Уилу было невыносимо представлять как Альберт сидит связанный в каком-нибудь подвале.

– Жан, я благодарен вам за это предложение и было бы действительно хорошо если бы вы поехали со мной. Но не через неделю, а прямо сейчас. Денег всё равно взять неоткуда, так что…
Уил решил уточнить роль Леру:
– Вам не придётся рисковать. Просто подождёте в экипаже, пока мы с Альбертом не вернёмся, а если меня не будет слишком долго, то вызовете полицию. Если готовы пойти со мной, подождите снаружи и наймите пролётку.

Оставшись один, Уил распахнул шкаф. Оглядел оборки и белые кружева. Чтож… Что за Альбертом придёт леди они не ожидают и это может сыграть на руку.

Уильям закончил облачение. Посмотреть, что получилось было нельзя – ростового зеркала у него не было. Оставалось надеяться, что получилось сносно. К счастью, уже начинало темнеть и Уил надеялся, что недостатки в облике, которые он допустил, скроет ночь.
Краситься пришлось у маленького зеркальца возле входа, куда свет из окна добирался с трудом. От перенесённой болезни лицо было бледным, а на щеках наоборот пылал румянец – для дамы идеально. Волосы заняли больше всего времени, но и с ними как–то удалось справиться.

Правильно ли он поступает? Если что, бегать в таком платье будет куда сложнее. А впрочем, бегун из него и в мужской одежде так себе.

Наспех собрал вещи. Вряд ли они с Альбертом сюда вернутся. Закинул в чемодан два комплекта дорожной одежды, черновик своей рукописи, альбом с рисунками Альберта, который тот забыл в комнате Уила. Подумав немного и решив, что осталось достаточно свободного места, положил в чемодан «отверженных» как память о том, что они и сами стали «отверженными». Ну и самое главное… Смит-Вессон.

В коридоре Уил встретил горничную. Что он скажет, если она его узнает? Опустил глаза и прошёл мимо.



Леру стоял неподалёку от входа.
Уил направился прямо к нему. Протянул руку, затянутую в белую перчатку ни то для рукопожатия ни то для поцелуя. А впрочем, он не удивился бы если Леру ему руки не подал. И даже не расстроился бы – не до того сейчас.
– Мари – сестра Уильяма, – представился он, чтобы Леру знал как к обращаться к этой «даме». –Если вы готовы, нам лучше поспешить.

  – Ехать туда без денег, конечно, плохая идея... – сказал Леру. – Но решать вам. Я все равно вас одного не брошу. Но придется подождать. Я возьму каляску напрокат. Я немного умею править, а извозчик... ну мало ли! – он рубанул воздух рукой и было не совсем понятно, что он имел в виду.

  Когда ты вышел, он уже сидел в легкой коляске с опускным верхом. Услышав шаги на мостовой, он глянул на тебя через плечо, но сначала не узнал. Он отвернулся, и почувствовал, что ты садишься, по колебанию рессор.
  – Мадам, это частная... о, что! – опешил он, когда обернулся. – Господи! Что?! Кто?! – он весьма удивился. – Господи! На кой... Зачем... Вы вообще представляете, куда мы идем? А если они?
  Ты спросил, а представляет ли он?
  – Ваша правда... не особо, – пожал плечами дижонец. А потом пожал и твою руку.
  И вы поехали.

  Ехать вам было недалеко – ваш путь лежал в Страсбур-Сен-Дени, на северо-запад.
  Когда барон Осман провел свою реновацию, узкие улочки сменились широкими, отлично освещенными проспектами. Честно говоря, тебе очень не повезло, что тебя ограбили в Париже 1862 года – да, преступность тут была, как во всяком стотысячном городе, но в правление Наполеона III её, скажем так, "разогнали по углам".

  Страсбур-Сен-Дени был как раз одним из таких углов. Это был "нехороший" район. Не неблагополучный, а именно что "нехороший".
  Лет через сто-сто пятьдесят его жители даже будут говорить: "Ну, брат, Страсбур-Сен-Дени – эт те не Париж!", потому что район этот заполонят иммигранты из Турции и Африки. Но в 1862 не было ещё никаких иммигрантских общин и подпольных общежитий, и не было ни "мильё", ни "митан", ни даже ещё "от-пэгр". Был просто район, где селились приезжие провинциалы и собирались, "четкие, резкие, дерзки" – те, кому просто так горбатиться было не по нутру. Мошенники, сутенеры, фальшивомонетчики, контрабандисты, и конечно, шулера, каталы и прочие наперсточники – их всех тянуло сюда, как в последнюю крепость, которая никогда не сдастся перед напором Эжена Османа.

  Как и остальной Париж, Страсбур-Сен-Дени был красиво и умно перестроен, и всё равно чувствовалось, что здесь живут не такие же люди, как в Лё Марэ. Попадались разбитые окна, кучи мусора лежали более небрежно что ли, но всего больше здесь отличались люди. Они были оживленные, разговорчивые, но на вас смотрели либо исподлобья, либо со смешинкой в глазах. И от этого было не по себе. Ты вдруг ощутил, что прожил в Париже больше года, а чего-то важного под боком не разглядел. Что Париж не просто большой – он бесконечный. А Страсбур-Сен-Дени – вообще черная дыра с миллионом тайн.
  Но тебе, вероятно, было не до них.

  Вы нашли адрес, Леру остался у пролетки – вы оба были уверены, что стоит ему пойти с тобой, её украдут в два счета, или по крайней мере могут украсть лошадь.
  – Удачи, – сказал он, как ни в чем не бывало. Было поразительно, как быстро дижонец свыкся с твоим новым обликом. А может, он это делал нарочно, чтобы придать тебе бодрости.

  Ты вошел под арку.
  Свернул.
  Ты увидел какого-то неопрятного бородатого мужичка в сюртучишке, который жевал булку.
  – Мадемуазель, вы к кому? – промямлил он с набитым ртом. Оу. "Консьерж"
  – К Рене.
  Он насторожился. Напрягся на твой низкий голос?
  – К какому ещё Рене? Нет тут таких.
  – Это по поводу моего друга.
  – Какого друга? Вы это... иностранка штоль?
  – Да.
  – А. Лан, вы подождите-ка тут, ага?
  – Хорошо.
  Он исчез за дверью. Ты обвела двор глазами. Пустынно. Никого нет, даже вечером.
  – Ну, заходи, раз пришла, – крикнул кто-то, приоткрыв дверь.
  Ты зашел внутрь. Там был ещё один – какой-то кудлатый, с усами, помоложе.
  – Че, к Рене говоришь? А к кому?
  – К Рене.
  – Я и спрашиваю, к кому именно?
  Ты объяснил стараясь говорить потише, что в письме написали "к Рене" и всё.
  – А точно?
  – Точно.
  – Ну, пошли. Стой-ка! – он повернулся к бородатому. – Ты улицу проверил?
  – Да.
  Они заговорили какой-то скороговоркой, которую ты не понял, потом тот, что помоложе, выругался, и бородатый побежал на улицу, видимо, "проверять."

  – Пошли, пошли, – сказал молодой. У него был вязаный шарф. Ты его так про себя и назвал – "вязаным шарфом". – Живей пошли.
  Вы поднялись по лестнице, миновали какой-то коридор и вошли в комнату за поцарапанной дверью с медной табличкой, которую ты не успел прочитать. Там сидели два человека и увлеченно рубились в карты. Окна были плотно занавешены, помещение освещалось керосиновыми лампами. Комната была довольно большая. На одном из них был красный колпак, у другого – шрамчик, из-за которого левый глаз слегка "заплыл".
  – Эт кто? – спросил колпак, с любопытством посмотрев на тебя и налив себе кофе. Тебе его не предложили.
  – Мадемуазель насчет этого... который сидит. Принесла вот.
  – Ааа... Вон че. Быстро как! Ну... хорошо, хорошо, мы ж только за. Улицу проверил?
  – Тьери послал.
  – Нашел кого послать! Сходи сам.
  В них не было ничего разбойничьего, бандитского, карикатурного, не считая этого дурацкого шрама – просто неопрятные мужчины, от двадцати пяти до тридцати пяти лет.
  – Присаживайтесь, мадемуазель, – сказал тебе красный колпак.
  "Заплывший глаз" достал трубочку и закурил.
  Обстановка в комнате была небедная, но обшарпанная. Вся мебель была не новая, и глухие портьеры на окнах – тоже, и ковер линялый, и всё какое-то побитое временем. Из мебели был стол, несколько стульев, кресло и какой-то буфет, или, вернее то, что в Америке все называли "сайд-борд": с крохотным зеркальцем. Мебель была вся из разных гарнитуров. И ещё тут стояли какие-то ящики и даже, кажется, лежали мешки. Это была гостиная – и одновременно что-то вроде склада. Похоже, и мебель-то была с каких-нибудь залогов или купленная по дешевке на аукционах.
  – Предложил бы вам кофе, да сам весь выпил! – сказал заплывший глаз. Они оба засмеялись. – А вы ему кто?
  – А что?
  – Он говорил, что друг, может, придет.
  Из этого "может", ты сделал вывод, что Альберт сомневался, что ты придешь. Хотя, зная его, скорее ты решил бы – он ОЧЕНЬ НАДЕЯЛСЯ, что ты не придешь.

  И тут ты почувствовал, в первый раз за всё время, что это – опасные ребята. Тебя как будто что-то кольнуло. Насторожила небрежность, с которой он говорил про Альберта, как будто... как будто вы обсуждали общего родственника. Они должны бы сидеть, как на иголках – ведь они преступники, они похитили человека, угрожали ему смертью... вот покажешь ты в полиции письмо, загребут этого Рене – и к стеночке! В дверь постучали. Красный колпак вышел.
  – А кто из вас Рене? – спросил ты на всякий случай заплывшего глаза, чтобы не молчать.
  Он усмехнулся.
  – А что?
  – Да просто.
  Красный колпак вернулся, подошел к заплывшему глазу и что-то шепнул на ухо. Тот кивнул ему, а потом кивнул в твою сторону:
  – Она спрашивает, кто из нас Рене!
  Оба снова засмеялись.
  – Мы все – Рене, – ответил красный колпак. Это была какая-то бессмыслица. – Выпьешь?
  Ты отказался.
  – Ну, зря. А то ты нервничаешь. А чего нервничать?

  "А как не нервничать, когда вы пообещали прислать ухо Альберта по почте!?!?! Как не нервничать, когда вы сидите тут, как ни в чем не бывало, а у вас где-то в подвале – живой похищенный человек!?!?!? Как не нервничать, когда я на самом деле мужчина?! Как не нервничать, когда у меня с собой два револьвера, один в сумочке, а другой в декольте?!?!?!"

  – Я не нервничаю.
  – А-а-а, ну как хочешь. Умница, что в полицию не пошла. От жандармов вечно никакого толку. Все они – жирные крысы. Не ходи в полицию, поняла? Они нам все равно ничо не сделают.
  – А мы тебе – можем, – хохотнул красный колпак.
  – Чего ты девушку пугаешь? Так ты ему кто?
  – Невеста.
  – М-м-м. Ну, ладно. Ну, повезло ему, значит, с невестой, хм! – сказал Красный Колпак. Что он имел сейчас в виду?
  – А друг – это тот, что на улице, в коляске? Хорош друг! Женщину послал! Вы все трое англичане, да?
  – Американцы.
  – Что за народ... вы извините, мадемуазель. Это я так. Мысли вслух.

  Вдруг дверь открылась и они ввели Альберта. Его втолкнули довольно грубо двое – вязаный шарф и ещё один, с бородавкой на носу. У Альберта была разбита губа и вид он имел слегка помятый, но Слава Богу, он выглядел живым и в целом здоровым.
  – Сядь, – сказал ему заплывший глаз. В этот момент ты понял, что он здесь главный. – Невеста твоя?
  Альберт слабо улыбнулся, но ты увидел, что шея его при виде тебя напряглась. Руки у него были связаны за спиной. Воротник рубашки разорван.
  – Здравствуй, Мэри! – сказал он. – Какая приятная встреча!
  – Не остри, дружочек, – ткнул его в плечо бородавка.
  – Ну, что... показывай! – сказал заплывший глаз.
  – Что?! – вздрогнул ты.
  – Что-что... каштаны из Бордо! Деньги показывай!
  Тут ты собрал всё мужество (или всю женственность, тебе виднее, что ты там собрал) и выдал им. Мол, денег нет. Могу оставить расписку. Мы соберем, только вот отпустите этого мсье.
  Заплывший глаз посмотрел на шерстяного шарфа так, как будто тот только что выставил его дураком. Это был очень злой взгляд.
  – Я не знал! – воскликнул тот. – Я думал вон... в сумочке! Я не знал!
  Заплывший глаз перекинулся с ним парой фраз. Слова были непонятные, но в целом смысл был такой, что Рене-глаз объяснял Рене-шарфу, какой тот никчемный идиот.
  – Пардон, – сказал он. – Вы видите, с кем приходится иметь дело. Так что, правда нет денег?
  Шарф выхватил у тебя сумку и брякнул на стол.
  – Надо посмотреть!
  Рене-глаз открыл сумочку и вытряхнул твой Лефошо на стол. Рене-бородавка присвистнул.
  – Ничего себе! По-американски! Вот это дамочка!
  – Ничего себе! Вот что значит – война идет на родине, да?
  Он обернулся к Альберту.
  – Вот это у тебя невеста!
  – Полна сюрпризов, – откликнулся Альберт не очень весело. Он показал тебе глазами на дверь. Дескать, убегай! Убегай!!!
  – Ладно, слушай, – сказал тебе Рене-глаз. – Я вижу, ты либо издеваешься, либо полная дура. Ты полная дура?

  Вот что было ответить? Да или нет?

  – Подай полотенце, – приказал он Рене-бородавке.
  – Что?
  – ТРЯПКУ ДАЙ!
  И он вытащил из кармана нож. Это был небольшой складень, ничего общего не имеющий с огромным боуи, который привез из Америки Альберт. И именно поэтому выглядел он ужасно. Это был такой деловитый ножичек, которым не размахивают, а делают дело и быстро прячут.
  – Сейчас я отрежу кое-что твоему жениху. Ну так, чтобы ты замуж выходить не передумала, да? Ухо? Палец? Ну чтобы ты поняла, что всё серьезно. А то, кажется, ты не поняла.
  – Не надо, пожалуйста, мсье! – что ещё ты мог сказать....
  – Сам не хочу. Но... надо! – он с деланым сожалением развел руками. – Вы, видимо, американцы, по-другому не понимаете. А тебе придется смотреть. Так что, ухо или палец?
  Бородавка схватил тебя за шею сзади.
  – Смотри! – сказал он. – И отвечай!
  Ты непроизвольно мотнул головой.
  – Не дергайся! – сказал бородавка и схватил тебя второй рукой за шею спереди. И отдернул её.
  Он сказал что-то, быстро и недоверчиво.
  – Что? – переспросил удивленный Рене-глаз.
  Ты не понял слов, но догадался об их смысле. Смысл был в том, что у "невесты," оказывается, есть кадык. Он почувствовал его через бархотку.

  И тогда... Ты не понял, как это произошло. Как-то... как-то само!
  Как-то сама рука полезла в декольте.
  Кр-клик – Пах! – и раньше, чем кто-то из них что-то успел сделать, бородавка застонал, отшатнулся и упал на задницу.
  Все вздрогнули. Все побледнели. Все застыли. Кроме тебя.
  Кр-клик.
  Надо было, наверное, навести на них револьвер. Что-то сказать. Но ты не успел.
  – Сука! Убила меня! – чуть не плача, сказал бородавка.
  – Ах ты... – процедил красный колпак и схватил стул. Ты прицелился и нажал.

  Само собой как-то.

  Птах!
  Он выронил стул, схватился за плечо.
  "Спуск дернул".
  Сзади на тебя навалился кто-то, наверное, шерстяной шарф. Он обхватил тебя руками, качнул в сторону, дыша над ухом. Зря он дышал у тебя над ухом. Ты ткнул наудачу револьвером "куда-то туда" и нажал.
  БАХ!
  И тебя сразу отпустили. В ухо ударило так, что ты согнулся, чувствуя как его заложило. Напрасно ты выстрелил над собственным ухом! Открыл рот. Больно в ухе.
  И тут Рене-глаз, придя в себя, схватил твой "Лефошо". Он взвел его, поднял и прицелился. И ты тоже прицелился.
  Та-тах! – почти одновременно щелкнули два выстрела.
  "Господи, как громко!" В тире выстрелы были раза в два тише – в комнате всё отражали стены.
  Не заметил, куда он попал. Не в тебя. В сайд-борд, кажется.
  А он выронил револьвер, с грохотом хлопнувшийся на стол, и упал – словно сел на стул, с которого вскочил. Пуля попала ему... да не поймешь куда! Не видно!
  Сам не зная почему, ты сделал шаг вперёд. Красный колпак смотрел на тебя в оцепенении.

  Комнату заволокло дымом, его клубы плыли в свете керосиновых ламп Ты понял, что в барабане остался последний патрон. Ты пошел вперёд, как сомнамбула наставив на последнего из Рене оружие. Бородавка стонал и корчился – у него был прострелен живот. Шарф лежал неподвижно. Красный колпак держался за плечо. Заплывший глаз "заплыл" целиком – он сидел на стуле, уронив голову на бок, и изо рта бежала струйка крови.
  Ааа, вон оно что... В рот пуля попала.
  Тут дверь открылась – там был борода, "консьерж".
  – Что слу... о-о-о! – протянул он.
  Красный Колпак схватил чашку с кофе и кинул в тебя, но промахнулся. Он завизжал и кинулся прочь, но споткнулся о стул и растянулся на полу. Попытался вскочить.
  Ты выстрелил ему вслед машинально, больше, от страха или от неожиданности, чем из какого-то расчета. Но выстрелил, как привык: прицелившись и поделив его колпак мушкой пополам.
  Пуля попала ему в голову, но вскользь – она была слабенькая и даже череп не пробила. Он закричал и пополз по паркету. Куда? Зачем?
  Бородатый смотрел на всё с ужасом. Он схватился за голову двумя руками и не мог понять, как, что и почему.

  Все были в шоке. Никто не мог проронить ни слова – ни ты, ни Альберт, ни бородатый. Только скулил Рене-с-бородавкой-на-носу, первый подстреленный тобой в этой жизни человек.
  Ты взял в руки "Лефошо". Тогда бородатый сказал только:
  – Не надо! – опустился на одно колено, сжался и затрясся.
  Молодая нервическая женщина с грустным ртом, которая пришла и убила четырех человек, включая твоего шефа – это слишком жутко. Настолько жутко, что её темно-синее платье кажется черным.
  Кажется, что это сама смерть пришла. А ты, Тьери-идиотина, не понял. А это СМЕРТЬ. Настоящая, только без косы, хотя лучше бы с косой.

***

  Убивать людей одним движением пальца – это так противоестественно... хотя кому я о противоестественном.
  Это не борьба, это не драка, это не дуэль. Это – убийство. Раз – и нет.
  Теперь ты понял старое французское выражение: "Я высек его в мраморе." Пять минут назад они все были для тебя злыми, чужими, ничем не примечательными людьми. Если бы у тебя, скажем, были деньги, ты бы их заплатил и забыл бы их лица. А теперь... Заплывший глаз. Шерстяной шарф. Бородавка. Красный колпак. Может, и борода тоже. Ох, теперь они – почти родные. Теперь они с тобой НАВСЕГДА, понимаешь?

  Что общего между убийством и оргазмом? На первый взгляд ничего. Но не зря французы называют оргазм "маленькой смертью."
  Кто-то скажет, что это отвратительно. Кто-то – что это круто. Но все согласятся, что это – мощно. От такого теряешь голову.

  Необратимость. Порванная нитка. Черта. Они за ней, хоть некоторые ещё и корчатся на полу. Но и ты – за ней, просто ты стоишь, а они лежат.
  Ты – убийца, Уильям. И с этим никто. Никогда. Ничего. Не поделает.
ссылка

  "Я защищался. Меня могли убить. Они плохие. Оно само. Я не этого хотел. Они не люди."
  Да-да. Все так говорят, поверь. Это всё неважно. Каждый убийца знает правду.

  Лучше скажи, как тебе с этим?

  И посмотри на Альберта. Он того стоил?

***

  – Не нааадо... – повторил бородатый и заплакал.

  И тут ты вспомнил голос Рене-глаза.
  "Сам не хочу. Но... надо!"

  Этих душегубов совсем не жалко. Правда же?

Уильям чувствовал себя как во сне. Будто лихорадка ещё не полностью прошла.

Ну а разве могло быть в реальности, что он в женском платье разъезжает по Парижу с Леру, да ещё направляется в один из самых «плохих» районов, где горы мусора и разбитые окна – естественная часть пейзажа, где люди смотрят друг на друга будто волки и в любой момент готовы вцепиться в глотки.

Быть может надо только проснуться чтобы это всё закончилось?
Сейчас он откроет глаза, нальёт себе стакан воды, Альберт спросит «что случилось» и они рука об руку снова заснут в безмятежном покое. Проснутся в своей большой французской квартире (в той, что на бульваре напротив церкви), пойдут в какое-нибудь кафе-шантан с друзьями. Альберт похвастается новыми рисунками, Уил расскажет об успехах в работе над новой пьесой, французы будут спорить о политике, а они с Альбертом маяться от приятной скуки, тихо переговариваясь за их спинами и тайком соприкасаясь ногами под столом.

Но нет, уже добрались до нужного адреса, а «сон» не прошёл.

– Не подъезжайте слишком близко, Жан – попросил Уильям. – Остановитесь за квартал или два. Лучше им не знать, что вы со мной.
– Держите, – Прежде чем вылезти из коляски, Уильям передал Леру то самое письмо, которое привело их сюда. – Если я не вернусь через пол часа, езжайте в полицию, расскажите им обо всём и передайте это.

Вылез из пролётки. Почувствовал дыхание холодного ветра на горящих щеках. Холод приятно бодрил. Собственные каблуки гулко стучали по брусчатке, подчёркивая пустынность улицы. Вот нужная арка.

Короткий разговор с «консьержем» («Борода» – один).
Голос немного подвёл, и первая фраза получилась «хрипловато». Ну да ладно, может у «мадемуазель» простуда.

Подошёл кудлатый молодчик («Шарф» – два).
К какому Рене? А к какому звали?
Борода побежал проверять улицу… Оставалось надеяться, что Жан будет достаточно далеко, чтобы его не посчитали компанией Мэри.

Лестница… Лестницы для Уила-Мэри представляли некоторую сложность. Попробуй ка пройти так, чтобы и не наступить на подол и не засветить нижние юбки (а то и ноги), и чтобы смотрелось изящно… Сложно, но кое-как справился. Вроде Шарф ничего не заметил, только поторапливал идти быстрее. Сам бы попробовал в таком наряде…

Комната, где двое играют в карты («Колпак» – три, «Глаз» – четыре).
Интересно, Альберт именно тут с ними играл? Или они уже потом его сюда приволокли? Да и здесь ли он?

Эти двое, вопреки этикету, вставать перед дамой не спешили. И кофе не предложили… Ну и ладно, не очень-то и хотелось.

Зато предложили (или приказали?) сесть. Уильям сел. Он предпочёл бы остаться на ногах, но это не то, из-за чего стоило начинать с ними спорить.

Ещё и курят? Интересно, люди из этого круга просто не знают, что перед дамами не курят, или делают это нарочно? Уил сейчас и сам покурить не отказался бы…

А вот и про Альберта речь зашла. «Может придёт…». Это «Может» Уил посчитал едва ли не за оскорбление. Он правда сомневался? Или просто хотел бы верить, что не придёт, чтобы уберечь от опасности? Нет уж! Не всё же тебе одному головой рисковать в эти дурацкие карты играя. Оставалось только надеяться, что обоим удастся уйти отсюда живыми и Альберт усвоит урок, что лучше зарабатывать как-то иначе.

«Кто Рене?». Все? Так разве бывает? Бессмыслица какая-то, ну да ладно, Рене так Рене.

«Кто ты?». Ох, если бы вы знали… Лучше бы прямо не отвечать, но если настаиваете… Пусть будет «невеста».

«Друг в коляске?» - чёрт, Леру всё же обнаружили. Только бы его не тронули – этого ещё не хватало.

Двое ввели в комнату Альберта: Шарф и ещё один… («Бородавка» – пять).
Живой, слава богу. Руки связаны… Интересно, он пробовал применить на них свой сават? Что ему пришлось тут пережить, пока не приехал Уильям?

«Деньги…» – опять эти проклятые деньги. А нету денег. Pardonnez-moi.
Уил не ожидал, что они бесцеремонно вырвут сумку из рук, поэтому не сумел удержать её как следует. Одним секретом в комнате стало меньше.

Взгляд Альберта, призывающий к бегству... Неужели думаешь, я тебя тут оставлю? Либо мы уйдём вместе, либо не уйдём вообще.

«Ты полная дура?» – Да нет… Разве что дурак, да и то вряд ли… Разве можно назвать дураком человека, который хочет спасти любимого? А вот Альберт, конечно, дурак, что с вами связался, ну чтож с того? Вслух Уил ничего не ответил.

Полотенце? А полотенце зачем? Ах вот зачем…
Когда на столе появился нож, всё внутри у Уильяма похолодело. Ему казалось, что он боялся и до этого, с того самого момента как сюда пришёл, но вот теперь он испугался по-настоящему. Все члены будто сковал лёд. Холод подобрался и к голове, сделав сознание кристально чистым. Уил будто стал лучше видеть, ощущать больше запахов, чувствовать в тысячу раз сильнее, время стало тягучей патокой. Когда жизнь (не обязательно собственная, но того, кого ты любишь) в опасности, она будто концентрируется. Как если испарить воду из кофе, напиток станет крепче, так и ощущения «на грани» без нормального течения жизни становятся острее.

«Не надо…».
А вот и к нему попытались применить силу. Рука Бородавки отдёрнулась как от огня. Нашёл что-то чего не ожидал? Кажется ещё одним секретом меньше. Чтож, пора тогда открыть и последний.
Уил боялся, что очень уж неудобно будет выхватывать револьвер из декольте. А нет, нормально…

Бородавка: «Сука! Убила меня!»
Когда уже убили не разговаривают. (Минус 1)

Колпак: «Ах ты…»
На даму со стулом? Похоже этикет вам совсем не близок. (Минус 2)

Шарф. Схватил со спины.
Это ты зря… Блин, ухо заложило. (Минус 3)

Глаз. Почти дуэль.
Промазал. Теперь моя очередь. (Минус 4)

Борода: «Что слу... о-о-о!»
Да так… Вечеринку устроили.

О! А вот и кофе. Что, всего лишь в руку мало было? Чёрт, последний патрон жалко…
Что? Уже уходите?

В книгах обычно один герой говорит что-то другому, держа того на мушке. У Уильяма никакого желания говорить не возникало.
В целом он предпочитал улаживать вопросы словами, а не пулями, но время для слов заканчивается, когда пистолет достаётся из кобуры, сумочки, декольте или где он там был.

Каждый выстрел будто взрывал маленький ледяной фейерверк где-то в груди. Уил чувствовал себя так, будто играет на сцене. И страшно, и волнительно одновременно и будто это уже не он, а персонаж, вызванный к жизни умело написанным сценарием, картонными декорациями и особым освещением. А неплохая пьеса могла бы получиться, не правда ли?

Уил подумал, что, если он когда-нибудь напишет пьесу или роман с перестрелками, его герои тоже будут убивать молча. Изюминка, так сказать.

Патроны закончились. А впрочем, есть ещё второй револьвер.
Борода: «Не надо!»
Уил презрительно смотрел на Рене-Бороду, склонившего перед ним колено. Я тоже говорил не надо…

– Где деньги? – Коротко спросил Уильям.
– Н… Не знаю.
Уил выстрелил прямо промеж глаз. Чтож… Теперь это не дуэль, а просто убийство. Внутри горел азарт. Наверно именно это испытывает охотник, убивающий добычу.

Уил навёл револьвер на Колпака, пытающегося ретироваться, и повторил вопрос:
– Где деньги?
Он не ответил, а только продолжал ползти.
Уил нажал на спуск. Теперь пуля вошла «как надо», продырявив и колпак, и голову.

– Где деньги? – перевёл ствол на лицо Бородавки, прижимающего окровавленную руку к животу. Тот кивнул на комод. Уил, не опуская оружия, подошёл к комоду и дёрнул дверцу. Заперто.
– Ключ?
Бородавка кивнул на Глаза.
Уил подошёл к телу на стуле, залез к нему в карман – пусто, в другой карман – есть!

Уил открыл дверцу. В основном какие-то побрякушки… Наличности не так много, как он ожидал.
Уильям набил ассигнациями и монетами сумочку. Остальное трогать не стал.

- Пошли, - бросил он Альберту, на ходу убирая оба револьвера, и направился к выходу.
Ах да, у него же руки связаны… Взяв ТОТ САМЫЙ нож, Уил полоснул по верёвке, стягивающей кузену руки. Зачем-то положил нож в сумочку.

На улице Уильяма начало трясти так, что зуб на зуб не попадал. От холода? Может быть… А впрочем, едва ли. Живот зашёлся в спазме. Уил согнулся пополам, опираясь рукой о стену, и его стошнило. Рвота забрызгала платье Уила и ботинки Альберта.

Чёрт, неужели это сделал он? Убил минимум троих, да и остальные двое неизвестно выживут ли. И главное КАК убил. Да, быть может сперва стрелял лишь защищаясь, но потом… Потом они ведь были безоружны, пытались спастись, а Уил их застрелил. БАМ и всё. Человек, который жил тридцать лет прекратил своё существование по одному движению пальца. Оправдывало ли Уильяма то, КАКИЕ это были люди? Вряд ли. Что-то в библии нет заповедей «не убий, но если убьёшь похитителя, грозящего отрезать кому-то пальцы, то ладно». Он был в ужасе от того, что сделал. И ещё больше от того, что ему это понравилось!

Леру, увидев их, подъехал поближе и они залезли в коляску. Там, сидя рука об руку с Альбертом и даже не глядя, куда его везут, Уил думал, как поступил бы, будь у него шанс вернуться в прошлое и понял, что ради Альберта не задумываясь сделал бы это снова. Он того стоил. Ценнее него у него нет ничего в жизни.

  Сказать, что Альберт был ошарашен – значит, ничего не сказать. Он как будто растерял все слова, а глаза у него были, как две тарелки. Когда ты разрезал веревки, он молча пошел за тобой, словно воды в рот набрав. Только в пролетке Леру он словно снова вспомнил, как это – говорить.

  – Как прошло? – спросил дижонец удивленно и озабоченно. – Я вроде слышал выстрелы. Или показалось?
  – Да, мы тоже, – невпопад ответил твой кузен и истерически рассмеялся.
  – Ну, я вас поздравляю.
  Альберт, опустив некоторые подробности, сбивчиво рассказал о случившемся, и прибавил, что у вас теперь есть деньги (вы их даже толком пересчитать не успели). Леру выслушал его молча, тоже немало удивившись.

  Вы поехали домой к Леру – тебе надо было переодеться. Паспортов у вас не было, потому что вы перед отъездом не ездили за ними в Вашингтон по понятным причинам, а без американского паспорта нельзя было получить внутренний французский, так как он выдавался в обмен на американский.*

  Но это были 1860-е – во Франции уже давно существовало такое понятие, как "политические беженцы". Ввели его ради поляков, которых после подавления очередного восстания приехало слишком уж много, и потому паспорта для иностранцев (во всяком случае для состоятельных) были уже необязательны, лишь бы вид на жительство был в порядке. А с видом на жительство проблем у вас не возникло: два вполне прилично одетых молодых джентльмена из США не вызвали никаких подозрений, и вы получили его в префектуре легко – достаточно было показать письмо отца Альберта, члена заксобрания Джорджии. Да и вообще... жизнь во Франции, несмотря на революцию, была тем проще, чем богаче ты выглядел, потому что полиция и чиновники регулярно получали указания не беспокоить зря людей состоятельных. В результате за всю вашу поездку по югу у вас ни разу не спросили никакие документы.
  Но вот при выезде из страны вид на жительство должны были аннулировать, а в нем никакой Мари не фигурировало, а фигурировал Уильям, поэтому ехать было лучше в мужском платье.

  Приведя себя в порядок, вы направились на вокзал Сен-Лазар.

  Париж прощался с вами равнодушно – мрачный, небрежный, безразличный город, прекрасный и отвратительный. Пожалуй, вы оба узнали и увидели здесь больше, чем за всю предыдущую жизнь.
  Париж въедается в человека быстро. Полтора года – и всё, уже не забыть ни его бульваров, ни резных контр-форсов Нотр-Дам, ни кафешантанов, ни улыбки Сары, ни дубов в Булонском лесу, ни вони рыбных рядов Ле-​Аль, ни запаха гашиша в гостиной Дардари, ни шумных развлечений Куртия. Ни серого дома в Страсбур-​Сен-Дени, где ты стал убийцей. И может быть, только теперь, первый раз надолго (а может, и навсегда) покидая Париж, ты понял, что это за город – изящный, небрежный, заносчивый и невыразимо мощный.

  – Удачи, господа, – сказал Леру, пожимая вам руки. – Вы весьма необычные молодые люди. По правде сказать, самые необычные из всех моих друзей. Вам крупно повезло... но если кому и должно было повезти, то вам! Мне будет не хватать вашего общества. Счастливого пути, – добавил дижонец.

  И вы сели в поезд. Он понес вас на северо-запад.
  – Спасибо, – сказал вдруг Уильям, глядя в окно. По стеклу скользили дождевые капли, за окном начались бурые, мрачные поля. – Никогда не забуду, что ты пришел туда.

***

  Через Мантес и Руан вы вскоре доехали до Гавра.


  Найти корабль, который шел бы сразу в КША из Гавра, было, разумеется, просто невозможно. Вы сели на корабль, шедший на Мартинику – билеты стоили дорого, но денег хватило и ещё осталось. Вы рассчитывали добраться от Мартиники до Нассау или до Гаваны, а уж оттуда – до Мобила или Чарльстона.
  Почти три недели вы провели в море: Атлантика зимой – "не самая приятная дама", как шутили моряки. Альберт опять сильно страдал от морской болезни и притерпелся только через неделю. Но в целом плавание прошло без приключений – темные волны, золотистые закаты, соленый ветер.

  Вы оба теперь чувствовали себя бывалыми путешественниками.

  От Мартиники вы добрались до Гаваны без всяких задержек. Тут было вечное лето – плюс двадцать пять, ром, кокосовое молоко и мелкая, как мука, разогретая солнцем коралловая пыль, которую поднимала всякая повозка, проезжавшая по улице.


  Мулатки с непристойно пухлыми губами носили на головах свои извечные корзины, синьоры в шляпах из тростниковой соломы спешили куда-то по делам, в кабаках пили разбавленный водой ром и джин с индийским тоником, а ели блюдо, называвшееся ропа вьеха – старая одежонка – из птицы, фасоли, риса, тушеного мяса, и все такое пряное, такое не острое, а остренькое...

  На Кубе проблемы и начались.

***

  Дело в том, что... никто не хотел брать вас в рейс. Во-первых, потому что война шла уже третий год, США всерьез взялись за блокаду. На суше Роберт Ли продолжал громить янки, но на море федералы правили бал. И потому морские перевозки стоили страшно дорого!
  Ушли в прошлое большие степенные пароходы. Контрабанду возили на шхунах, шлюпах и специально построенных для этих целей в Англии блокадопрорывателях. Это были маленькие, приземистые пароходики с плоским дном и низкими бортами, выкрашенные серой краской. Иногда, чтобы быть ещё незаметнее, их котлы топили не углем, а пропитанным скипидаром хлопком, хотя это и было все равно что сжигать в топке банкноты. И естественно, такие корабли забивались грузами под завязку – хозяевам надо было отбить стоимость судна за один, максимум два рейса. Но и прибыли были просто баснословными – привозимые предметы роскоши, соль, ром и сахар продавались на аукционах, ведь конфедерация особо ничего не производила, кроме хлопка. Говорили, что 200-фунтовый мешок соли, который в начале войны стоил 50 центов, сейчас можно было купить в Нассау за доллар, а продать за ТРИДЦАТЬ ИЛИ ПЯТЬДЕСЯТ! А три ящика французских кружев, которые можно было загрузить вместо пары двадцатилетних балбесов, могли дать прибыль вдвое-втрое большую, чем остававшаяся у вас наличность. Ведь мужчин становилось все меньше, и конкуренция среди женщин все больше. Те, у кого были деньги, отдавали за кружева всё.
  Но это было не главной причиной, в конце концов вы бы с кем-нибудь да договорились. Была причина поважнее – вас двоих... часто принимали за шпионов. Никто вас не знал и отца Альберта, жившего где-то в Саване, тоже мало кто знал, его письмо выглядело, как странная подделка. Самое забавное – дело было не в том, что вас подозревали в шпионаже в пользу Союза. Люди как раз думали, что, может быть, как раз наоборот – вы "шпионили" в пользу конфедерации в Европе. Или же в пользу Европы... Какая разница? Зачем связываться с какими-то мутными типами, если можно просто продолжать получать прибыль? А то захватят корабль янки, потом проблем не оберешься, "соучастие в шпионаже". Зачем всё это? И так проблем хватит.
  В общем, вам нужны были связи, а их у вас не было.

  В Гаване вы провели... чертовых полгода! Откуда вы взяли деньги? Ниоткуда – у вас они были. Ведь здесь конфедератские доллары вполне себе ходили: капитаны прорыватели блокады могли купить на них хлопок, так что пусть и по грабительскому курсу, их принимали.
  Кроме того, Альберт достаточно успешно играл в карты (уже было понятно, что он будет продолжать, запрещай не запрещай). Шутки ради вы работали на погрузке в порту – но это была опасная, тяжелая и слишком слабо оплачиваемая работа, так что вы быстро перестали "заниматься глупостями".

  А ещё вы пили. Началось с того, что вы пили джин с тоником, потому что его пили все – чтобы не подхватить малярию. Потом вы попробовали Джин-Сауэр – с лимонным или лаймовым соком. Потом вы стали просто пить, каждый день, по полбутылки на брата. Ром с пряностями. Или с лаймом. Или без пряностей.
  Вы начинали ещё в обед, а потом в ужин, а потом где-нибудь, а потом... ты помнишь звук, с которым пустая бутылка каталась по полу в вашей гостиницу и сталкивалась с другой пустой бутылкой.
  На Кубе по-другому было почему-то нельзя, вернее, никак не получалось. Тропическая жара, мухи, лица людей, протяжные гудки пароходов, колокола собора, гнилые пальмовые листья, потные объятия – всё здесь почему-то было тоскливо-сладковатое. Куба была каким-то тошным раем, в котором давно не видели ни одного ангела. Хотелось уехать отсюда – и ничего не хотелось делать, чтобы уехать.
  В ваших ленивых, томных, приторных поцелуях, в следовавшей за ними яростной любовной возне было что-то такое тоскливо-отчаянное, что, ты понимал, наверное, никогда не повторится. Это было словно плотное, тяжелое марево – душная ночь, мотыльки вокруг лампы и безумный ромовый угар, от которого сильные прикосновения казались нежными. Когда вы вернетесь в США, что там будет? Да уж конечно, ничего этого не будет.

  Никогда, тебе не было так плохо, как по утрам в Гаване – похмелье и жара.
  Или никогда не было так же хорошо, как по вечерам? Сложный вопрос.

  Альберт... Альберт тоже всё это чувствовал, и он изменился. Он стал словно более безразличным к жизни. Раньше он жил скорее с настроением "да!", теперь в его глазах читалось "а почему нет-то?" Он стал резким – не с тобой, а с другими людьми. Теперь он лихо блефовал в карты и очень редко проигрывал, но и хвастал редко. В Париже он всегда вел себя очень обходительно даже с прислугой, а теперь мог теперь рявкнуть на кого-нибудь и даже запустить стаканом. А наедине с тобой он был милым, как никогда, и тебе показалось, что тебя он теперь начал уважал по-новому, по-другому. Он и раньше не держал тебя за пустое место, но все же ты был "мечтатель-Уил". Теперь же... возможно, если бы вы не были вместе, он бы даже тебя побаивался. Но тут было другое: тебе казалось, что он тебя... ненавязчиво оберегает? Без покровительства. Без "Ах, Уил, ну не стоит, правда."
  Нет, теперь это выглядело по-другому.
  Стоило кому-то что-то не так тебе сказать или косо посмотреть он вставлял резкую фразочку навроде:
  – Будьте повежливее, – если это был человек приличный.
  Если же это был человек простой, он говорил:
  – Рот закрой, сукин сын! – и добавлял иногда ругательства на испанском, которые быстро здесь выучил.
  И люди перед ним пасовали, хотя ему и было всего двадцать лет. Однажды какой-то плантатор назвал тебя "милашкой", и Альберт, ни слова не сказав, ударил его по лицу так, что разбил губы в кровь.

  Всё это ромовое безумие продолжалось, пока не случилась ссора в кабаке "El gallo y la gallina".

***

  Это была дешевенькая пивная, куда ходили французские матросы, просто из-за вывески с петухом, а вы заходили, чтобы "сменить обстановку". Поскольку вы неплохо говорили по-французски и бывали в Париже, вас тут не то чтобы считали за своих, но относились в целом нормально, как к завсегдатаям. Но ведь матросы – публика быстро меняющаяся.
  Ты шел к бару чуть раскачивающейся, хмельной походкой, когда вдруг на ровном месте споткнулся и упал. Матросская подножка, ну помнишь, как тогда, когда вы плыли на Багамы в шестьдесят первом?
  Ухмыляющееся усатое лицо, чей-то глумливый смех.
  – Извинись-ка, – сказал Альберт, подходя.
  Никогда вы не видели драк в "Галле", но они здесь случались.
  – А то что?
  – А то поцелуешь мостовую у входа.
  И опять взрыв хохота.
  Вас было двое, а их трое. И они были старше, но несильно.
  – А если я не хочу целоваться? – судя по акценту, парень был с севера. Нормандец?
  – А ты мне потом "спасибо" скажешь, – ответил кузен, беря со стола полупустую бутылку. – Как тебя зовут?
  – Анри. Это за что? – и нормандец был не промах, положил уже руку на спинку стула. Они были чуть менее пьяные, чем вы. Его приятель скользящим движением опустил руку в карман. Ножик, понятно.
  Альберт пожал плечами.
  – А он тебя иначе убьет, дружище, – сказал он, пожав плечами.
  – И много он уже убил? – спросил, хохотнув, третий.
  – При мне – двоих. А ты лучше сам его спроси.
  Анри посмотрел на тебя и... спасовал.
  – Ну ладно, ха-ха, – сказал он. – Извини, приятель! Нога сама дернулась, бывает.
  Это было вроде как шутка, вроде как издевательство, но смешок, который он издал, был до того неуверенный, что все поняли – шутил он единственно для того, чтобы сохранить лицо.
  – Анисовой поставим? И забыли! – предложил третий.

  Но эта незначительная на первый взгляд ссора имела для вас значительные последствия. Через четверть часа, когда анисовая уже залетела поверх рома, к вам за столик подсел приличного вида человек лет сорока.
  – Мсье, – сказал он. – Я Капитан Дюнуа. Я вижу, вы люди бывалые, несмотря на юный возраст. Не хотите немного заработать?
  У Дюнуа были волосы с проседью, острые черты лица и очень хитрые глаза.
  Он был, как вы поняли (прямо он вам, конечно, этого не сказал) контрабандистом.
  Ему были нужны... телохранители, ни больше, ни меньше! Он шел в Веракрус, в Мексику, и там у него были какие-то темные делишки.

  Альберт пожал плечами и сказал, что можно, но только вам не в Веракрус надо, а в Мобил или в Чарльстон, а лучше всего добраться до Саваны. Ну, на худой конец сойдет Порт-Матаморос...
  – Мы как вернемся, я замолвлю за вас словечко, – пообещал Дюнуа. – У меня есть знакомые среди блокадопрорывателей. Считайте, дело в шляпе. Ну так что? По рукам? Жду вас утром в порту?

  Ночью Альберт устроил просто грандиозную пьянку – ты помнил отчетливо только два эпизода: как он зачем-то, держа в руках живую курицу, старался, сунув ей под крыло голову, убаюкать, и как слизывал сок из раздавленного ананаса у тебя с живота, практически залезая языком в пупок.

  На корабле (он назывался "Дельфин") вы живо протрезвели от свежего бриза и обсудили, как вы будете охранять Дюнуа.
  У Альберта теперь тоже был револьвер – английский "Адамс", он купил его уже давно, в первую неделю в Гаване. И трость у него теперь была новая – с залитым свинцом набалдашником в виде шарика.
  Нет, что-то определенно сильно изменилось в вас обоих, и было непонятно, Гавана тут больше постаралась, или все же Париж.

***

  Веракрус встретил вас огромным полукругом бухты, ослепительно белыми стенами, высоченными пальмами. Мексика. Здесь говорили по-испански, хотя на улицах иногда раздавалась французская речь и кое-где мелькали даже синие мундиры.



  Трезвые, как стекло, вы повсюду ходили за Дюнуа, хмуро посматривая на мексиканцев, которые отвечали вам той же монетой.
  Хотя внешне мексиканцы несильно отличались от кубинцев (не считая тех, в ком негритянской крови было много), отличия внутренние были куда глубже. В Гаване все еще чувствовалась твердая рука заморской монархии, Мексика давно её сбросила и теперь боролась за независимость. На белых тут смотрели не то чтобы как на врагов, но не как на друзей. На Кубе на это было наплевать, здесь же вы чувствовали себя чужаками.
  Люди здесь выглядели ещё более ленивыми, чем в Гаване, но при этом более гордыми, что-то внутри них щетинилось при виде вас. Внешне это могло никак особенно не проявляться – они просто долго смотрели на вас, не моргая, иногда качая головами, и не улыбались. От этих взглядов вы оба становились нервными.
  А ещё в еду здесь клали больше перца. И у мужчин на поясе чаще можно было рассмотреть нож. Ножи здесь любили, в отличие от американцев.
  – Потому что эти балбесы проиграли нам войну и мы забрали чуть ли не пол их страны, – сказал тебе как-то Альберт по-английски. – Теперь французы заберут себе то, что осталось.

  И все же было непонятно, зачем Дюнуа вас взял с собой – он не ходил в какие-либо опасные места, а лишь в приличные, хорошие дома. Там он просил вас подождать во дворе, где вам непременно выносили воду или мерзотное пульке. Никакой опасности эти визиты не представляли. Дюнуа, видимо, был не только шкипером, но и судовладельцем, и пока пароход его разгружали, договаривался о покупке грузов.

  И только на третий день вы пошли в какой-то нехороший притон в южной части города. Там вам отвели отдельную комнатку, отгороженную от остальной залы свисающими с веревки цветастым одеялами. Два стола. Пошарпанные стены.
  – Месье, вот сейчас будьте начеку, – попросил Дюнуа. – Я привез этим господам не совсем то, что они просили, могут быть... разногласия. Больших проблем я не жду, но смотрите в оба. Главное – сохраняйте спокойствие. Неприятности не нужны ни нам, ни им.
  Мексиканцы пришли вторыми – трое мужчин, довольно невзрачно одетых, напряженных до шевеления усов. Они поздоровались и сели за столы: двое за стол к Дюнуа, а третий – за ваш стол.
  Беседа шла примерно полчаса и быстро дошла едва ли не до крика – мексиканцы чему-то очень уж возмущались. Дюнуа потел, бледнел, краснел, отнекивался и то и дело смотрел на вас. Говорили они вполголоса и очень быстро: Дюнуа хорошо знал испанский, а вот вы не понимали ни слова.
  Сидевший перед вами черноусый кабальеро свирепо сверлил вас глазами – то тебя, то Альберта.
  – Ты что такой хмурый, синьор? – спросил его Альберт. – Выпьем, – на столе стоял кувшин с мутной брагой, глиняные чашки, лежала на тарелках нехитрая закуска.
  Мексиканец не ответил.
  Тогда ты вдруг понял, что происходит – Дюнуа взял вас не чтобы драться с кем-либо, а чтобы чувствовать себя увереннее. Мексиканцы давили на него, а ему надо было выстоять и не прогнуться, стребовать с них полную цену. А когда рядом два человека, которые могут заставить спасовать крепких нормандских парней, выдержать натиск кабальерос куда как проще!
  Вы не имели понятия, о чем идет речь, а он продавал им, ни много ни мало, порох и капсюльные карабины. Прямо в Веракрусе! Прямо под носом у оккупационных властей! Скажи вам кто – вы бы не поверили: не похож он был на человека, который торгует порохом, а не перцем чили. И потому ему и нужны были американцы – не все французы согласились бы участвовать в таком мероприятии.

  Наконец, стороны пришли к пониманию, выпили по кружечке и разошлись.
  Вы вернулись в гостиницу.
  – Ну все, мсье, – сказал ваш наниматель, отсчитав вам гонорар в песо. Серебром. – Больше вы мне не понадобитесь в Веракрусе, дальше у меня спокойные дни. Я собираюсь отчалить через три дня. Не опаздывайте. Три дня на разграбление города, как говорится. Если вдруг будут проблемы – знаете, где меня найти. Спасибо вам за работу.

  И конечно, вы сразу же напились и пошли смотреть город и "заказывать музыку". И тогда-то между вами и произошла глупая ссора.

***

  Это была пьяная ссора по нелепому поводу, а вот насколько нелепой была причина – мне сказать уже сложнее. Причина... причина была вполне осязаемая – её звали Мерседес. Мерседес было лет двадцать пять, она была похожа на цыганку, возможно потому что носила кучу всяких браслетов, бус и серег. Ещё у неё были огромные темные глаза, очень звонкий смех и дурацкая манера садиться на колени к незнакомым мужчинам. Именно в таком положении, сидящей на коленях у Альберта, ты и увидел её в каком-то не то кабаке, не то борделе, не то всем сразу. Вы расстались на улице на четверть часа, и за четверть часа он уже успел найти себе какую-то бабу! Кажется, хотя сейчас вспомнить уже сложно, Альберт целовал её мизинец, а она заливисто смеялась.

  – А, Уил, садись к нам! – позвал он тебя, когда заметил, что ты смотришь на них.

  После этой фразы ссора ваша набрала скорость, как чайный клиппер, поймавший попутный ветер.

  Вы не разговаривали двое суток.
  На третьи сутки, ближе к вечеру, ты все-таки постучал ему в номер. Никто не ответил.
  Тогда ты спустился вниз.

  Альберт сидел за столиком и играл в карты с каким-то субъектом. Это был коренастый мужичок, по виду – француз, со смеющимся ртом. Мерседес нигде не было.
  До тебя донеслись обрывки их разговора.
  – А, неплохо сыграно! – сказал "француз". – Слушайте, давайте прервемся. Я люблю хорошую игру, но вы мне не дорасказали про Париж. Целую жизнь там не был! Говорят, его весь перестроили опять. Расскажите. Где вы там жили? А потом еще сыграем! Если хотите.
  Кажется, какой-то вполне безобидный мужичок. Совсем неопасный.

Уильям смотрел на удаляющийся берег Франции. Доведётся ли когда-нибудь ещё побывать в Старом Свете? Или же он видит Европу в последний раз? Что он знал точно, так это то, что Париж его изменил. Для Уильяма образца 1861 тот человек, который сейчас стоял на палубе показался бы незнакомцем. Тот Уил понятия не имел, как чувствуют себя после пол бутылки рома или после травок, которые курили у Дардари, не знал, каково это самому зарабатывать себе на жизнь, он никогда не ходил в оперу и не просиживал дни в очередях в государственном учреждении, не тратил баснословные суммы в заведениях Куртия, не ходил зимой пешком через пол города потому что потратил последние деньги на театр, не умел стрелять из револьверов и, главное, никого не любил и никого не убивал.

Как же их выручил тогда Леру… Если бы не он, то неизвестно куда бы они с Альбертом из Сен-Дени отправились… И главное на чём? Уильям после случившегося впал в какой-то ступор и, если бы пролётки рядом не оказалось, наверно так и стоял бы там до сих пор. Да и куда им было ехать в таком виде? Перепачканным кровью, кофе и рвотой. Хороши бы они были, заявившись в какую-нибудь гостиницу: «Не найдётся ли у вас номера для джентльмена и его дамы?».

Прощаясь с Жаном на вокзале, Уилу хотелось не только пожать ему руку, но и обнять… В знак благодарности… Но это, наверно, слишком странно будет, да и что Альберт подумает?
– Спасибо вам Жан, – в итоге просто сказал Уильям, пожимая ему руку, – за то, что поехали со мной и за то что не оставили в трудные дни…
– Спасибо… – повторил он ещё раз и приложил руку к стеклу, когда поезд тронулся, унося их с Альбертом к морю.

***

Уил тайно надеялся, что в Гавре им попадётся корабль до Нассау и удастся повторить в обратном порядке их путь в Европу – посетить знакомые места, а быть может и снова поплавать вокруг островов. Но выбирать особенно не приходилось – до Мартиники, так до Мартиники. Оно и к лучшему, к чему эта глупая ностальгия?

В пути Уильям страдал от тесноты и скуки, Альберт от морской болезни. Уил как мог пытался облегчить его страдания, но что тут сделаешь? Даже по палубе из-за пронизывающего ветра не погуляешь. Впрочем, чем южнее продвигался корабль, тем становилось теплее. Впереди ждало вечное лето, ром и море свободного времени.

Впервые с начала проблем с театром Уил вздохнул с облегчением и снова почувствовал себя «человеком». Ну в смысле обеспеченным человеком, который может позволить себе всё что захочет, каким он и был всю сознательную жизнь, кроме последних нескольких месяцев во франции. Всё что захочет, за исключением билета до США… С этим было не так просто, но в остальном они могли снова снять приличное (почти роскошное) жильё, покупать дорогой алкоголь и… А больше тут толком и заняться нечем было.

Поняв, что уплыть из Гаваны быстро не получится, Уил был за то, чтобы тратить деньги более разумно – неизвестно, насколько они тут застряли, но Альберт настаивал, что если уж Уильяма волнуют финансы, то лучше озаботиться добычей денег, а не их сохранением. Звучало разумно... Уильям предложил попробовать работать в порту.
– Серьёзно? – Спросил Альберт, приподняв бровь.
– Ну а что? Нормальная честная работа.

Работать в порту поначалу было даже весело… Первые пол часа… Двигать ящики было слишком уж тяжелым и монотонным занятием, а когда Уил с Альбертом решили, что пора отдохнуть и перекурить, их окликнули, заявив, что когда корабль загрузят, тогда и покурят, иначе судно опоздает к отплытию. Пришлось вкалывать ещё пару часов без перерыва. Ко всему прочему, в тот день Уила чуть не придавило упавшими с верхнего яруса тюками и Альберт в прямом смысле слова спас его, удержав их падение на пару секунд, чтобы Уил успел убраться в сторону.
– Ну что, всё ещё хочешь работать в порту? – Спросил Альберт, затягиваясь сигаретой, и давая прикурить Уильяму, когда им, наконец, разрешили сделать перерыв.
Уил лишь ухмыльнулся и поджал губы, давая понять, что ноги их в порту больше не будет (ну разве что когда найдётся судно, готовое доставить их в Америку).

***
После того, что случилось во Франции Уил подумывал, что неплохо было бы изложить произошедшее в новой пьесе, а быть может романе… Но не писалось. Дело было то ли во вдохновении, то ли в совершенно не подходящем для интеллектуальной работы распорядке дня. Почти каждый день он просыпался с тяжелой головой, кое-как приводил себя в порядок, потом завтракали с Альбертом, завтрак плавно перетекал в обед… В первое время они ещё околачивались в порту и на пристани, пытаясь найти место на судне, но спустя месяц приходили туда всё реже. За обедом начинали пить Джин-Сауэр, чтобы освежиться, потом переходили к рому и становилось уже не до пьес и романов.

Альберт снова начал играть в карты. Хотя что значит «снова играть»? Он прекращал-то только пока их корабль был в пути и то, должно быть потому что колоды с собой не было.
– Ты правда хочешь вернуться за карточный стол после того, что было в Сен-Дени? – Спросил его Уильям, когда Альберт собирался присоединиться к очередной партии.
– Там вышло недоразумение.
– Хорошенькое недоразумение, что тебе чуть палец не отрезали…
Альберт лишь пожал плечами.
– Ну тогда я тоже поиграю, пожалуй. – Сказал Уил

Зачем Уильям на самом деле пошёл с Альбертом? Уж точно не чтобы заработать лишних несколько долларов. И развлечение на вечер он какое-нибудь уж нашёл бы. Ему хотелось защитить Альберта. Если нельзя отгородить от карт, то хотя бы будет рядом если что-то пойдёт не так.
Уил проверил револьверы, прежде чем идти – теперь он всегда носил с собой оба: Лефошо во внешнем кармане (он был даже рад, что знающие люди наверняка догадываются что скрыто под тканью) и неприметный Смит-Вессон во внутреннем (а вот о нём не полагалось знать никому, пока он не понадобится). Два – лучше, чем один, как показал опыт.

Что касалось игры, правила покера он в целом знал, но знать правила и уметь играть – две совершенно разные вещи. Разумеется, Уил первым же вышел из игры, проиграв стек, но даже не расстроился – другого он и не ждал.
Уил пошёл играть с Альбертом и в следующий раз. Снова проиграл.
– Если так пойдёт и дальше, мы обанкротимся, – в шутку сказал потом Альберт.
– Ну тогда научи меня играть так чтобы не проигрывать, – ответил Уильям.
– Хочешь научиться? Ну давай попробуем…

К удивлению Уильяма, Альберт рассказывал больше не про карты, а про людей. Как понять, что человек блефует? У кого и впрямь хорошая рука, но он пытается не задирать ставки, чтобы остальные не спасовали? Кто будет идти до конца даже с парой шестёрок, а кто сбросит чуть что? У Уильяма получалось играть всё лучше и лучше.

Играть с Альбертом на деньги было глупо, потому как у них был общий бюджет. Поэтому играли на... Много чего эээ... менее материальное: стопки водки, желания, одежду, что была на них надета... И это неизменно уводило их от игры к другим занятиям...

Больше, чем играть Уилу нравилось вертеть карты в руках, тасовать колоду и проделывать с ними всякие трюки.
– Да из тебя так и шулер получится, если потренируешься. – Сказал как-то Альберт, глядя на карточный фокус, которому обучился Уильям по книге, купленной на блошином рынке. – От таких фокусов до передёргивания карт один шаг.
Ну уж этим Уил точно заниматься не собирался.

Уил странно чувствовал себя за столом. Он так и не научился полностью увлекаться игрой, как это делают большинство тех, кто желает испытать удачу в картах. В первую очередь он был тут чтобы поддержать Альберта если тот попадёт в беду. Он всё время ожидал подвоха от остальных игроков. Будто кто-то из них в любой момент мог бросить карты и достать из-под стола револьвер. Уил и свой держал наготове, уговаривая себя, однако, что это всё глупости, конечно. Альберту не повезло тогда связаться не с теми ребятами, но это не повод подозревать всех остальных. Не все вокруг бандиты и мошенники. И всё же, Уил понял, что теперь не доверяет людям и это навсегда останется шрамом на его душе.

Не только у Уила было желание защитить Альберта. Обратное, кажется, тоже было справедливо. Он сбился со счёта, сколько раз Альберт вступался за него если что-то шло не так и сколько испанской ругани с английским акцентом местные услышали из-за этого в свой адрес. Уила это немного выводило из себя – он и сам может за себя постоять, если потребуется.

А уж что касается той истории с плантатором, которому Альберт и вовсе врезал… Уильяму тогда ХОТЕЛОСЬ, чтобы разговор принял более крутой оборот. Он представлял, как ответит что-то в духе: «Что вы сказали?», а тот: «Что слышала, красотка». Слово за слово и у Уила появится вполне легитимный повод пустить в ход оружие, чтобы защитить свою честь, не так ли? Ледяные искорки начали зарождаться в груди. Он представлял, как этот грубиян осядет на пол с аккуратной дырочкой промеж глаз.

Но Альберт не дал этой картине стать реальностью. Его удар по челюсти плантатора отрезвил Уильяма, будто и ему самому попало. Уил испугался собственных мыслей. Что же за человеком он стал?

Ещё один похожий эпизод произошёл в пивной. Уже не слишком трезвый Уил, упав на дощатый пол, поначалу даже не понял, что произошло. А когда понял… Это тогда на корабле в похожей ситуации он был готов договариваться, молчать и терпеть. Тогда он жил по принципам: «Ударили по левой щеке, подставь правую и больше не связывайся с этими придурками». Теперь… Теперь в кармане был заряженный револьвер, которым он неплохо умел пользоваться. Теперь он точно знал, что МОЖЕТ убить если возникнет такая необходимость и почему-то каждый раз, когда он подходил к этому «краю» он ХОТЕЛ чтобы такая необходимость возникла.
Уил поднялся с пола. Оглядел себя и испачканную одежду. Отряхнул колени, хотя это мало помогло.

Альберт уже решил, что без его защиты Уильям не обойдётся… Конечно… Куда же без него.
Целовать мостовую эти ребята явно не хотели. Рука Уила сама собой легла на гладкую рукоять револьвера.
Типа с ножом обезвредить первым. Потом убрать того, что собрался драться стулом. Третий - напоследок.

Третий: И много он уже убил?
Альберт: При мне – двоих.
– Троих. – поправил Уил. Все затихли и уставились на него. Он смотрел на нормандцев тем самым взглядом, которому учила Сара - просто и прямо. Сейчас он понял, что этот взгляд может не только просить. Ещё им можно сказать что-то вроде: «Я не шучу. У тебя три секунды, чтобы убраться или я за себя не ручаюсь», и ни у кого не останется сомнений, что это правда.

Несколько минут спустя, отправляя в рот стопку анисовой водки, Уил думал, а согласился бы он на водку, если бы рядом не было Альберта, который хлопнул его по плечу, сказав: «Ну ладно… Будет… Пошли.»

Этот инцидент не стал причиной кровопролития, зато привёл к знакомству с капитаном Дюнуа.

«Не хотите немного заработать?», – сразу понятно было, что он не тюки в порту тягать предложит. Уилу этот вопрос показался подозрительным и всё же капитана выслушали. Деньги это хорошо, но ещё лучше то, что он предлагал замолвить слово перед другими судовладельцами, а это шанс наконец-то убраться из этого богом забытого места. Должно быть прежний Уил от должности телохранителя отказался бы – раз капитану понадобились люди, готовые прикрывать спину, то явно он собирался в Веракрусе не на пляже греться. Но новый Уил хотел себя испытать и не так сильно ценил свою жизнь. За Альберта он переживал больше…
В общем, на предложение согласились и ударили по рукам.

– А мы ведь скоро уедем отсюда. Даже не верится. – Сказал Уил, когда они вернулись в свой номер и наполнили бокалы.
– Верно, и это стоит отметить, – ответил Альберт.

Уил думал о том, что в Америке всего этого уже не будет. Не будет попоек, свободы и вседозволенности, безумных ночей с Альбертом... Нужно наслаждаться этим здесь и сейчас так, будто завтра не наступит.

Эту ночь Уил запомнил плохо. Откуда Альберт взял курицу и главное зачем? А вот он режет ананас тем самым ножом, которым ему чуть не откромсали палец. Пупок вместо стакана? Альберт, щекотно! Но и очень приятно тоже…

***
Как Уильям представлял себе работу телохранителя? Револьвер наготове. Любая тень готова убить твоего клиента. В вас постоянно целятся со всех сторон или, как минимум, угрожают ножами, которые тут висят на поясе каждого мужчины.

Реальность была даже разочаровывающей… Приличные места… Большую часть времени приходится околачиваться во дворах асиенд вне видимости нанимателя.

А ещё нельзя выпивать... Уил только сейчас осознал, что похоже у него проблемы с алкоголем. Раньше он считал, что пьёт просто потому что хочет, но сейчас, когда Дюнуа ввёл сухой закон, понял, что пил потому что не мог не пить (во время плавания, когда выпивки тоже почти не было, неприятные ощущения он списывал на морскую болезнь). Альберт, судя по всему, чувствовал себя примерно также. Пульке, которая вроде как дозволялась, не очень-то помогала. Слишком слабая и при её тошнотворном вкусе выпить сколько-нибудь приличное количество не выходило. Попробовав пару раз, Уил решил ограничиться водой и страдать.

Два дня прошло в томительном трезвом безделье, когда на третий день воображение Уильяма, наконец, немного приблизилось к реальности.

Выслушав предупреждение контрабандиста, они с Альбертам переглянулись. «Стоило ли вообще соглашаться на эту работу?» – промелькнуло в голове Уильяма. Но теперь-то что об этом думать.

Пришедших мексиканцев Уильям почему-то сразу начал рассматривать не как покупателей и переговорщиков, а как противников. Трое натрое значит?
Дюнуа: Что-то на испанском.
Мексиканцы: Возмущаются.
Дюнуа: Возражает.
Мексиканцы хватаются за ножи.
Уильям выхватывает пистолет, стреляет в голову тому, что ближе к Дюнуа.
Тот, что сидел с ними за столом вскакивает и выбивает револьвер из рук Уильяма. Альберт валит его с ног каким-то хитрым приёмом Савата. Уил достаёт Смит-Вессон из внутреннего кармана, стреляет и попадает прямо в глаз третьему мексиканцу, оставляя на его месте уродливое кровавое пятно.
Через несколько секунд, до того, как кто-то успел разобраться что к чему, всё кончено.

Вот что промелькнуло у Уильяма в голове, но ничего из этого не произошло.
Мексиканцы не схватились за ножи.
Альберт разрядил обстановку меткой фразочкой, пусть она и осталась без ответа.
Дюнуа договорился о чём собирался.
Уильям сидел с натянутыми до предела нервами и револьвером наготове, готовый пустить его в ход если придётся. Ну и ещё немного боялся за Альберта…

В общем, встреча Дюнуа закончилась хорошо, чего нельзя сказать об их с Альбертом вечере.

Посиделки в кабаках не были для них с Альбертом диковинкой. И то, что в таких заведениях можно встретить девушек, не обременённых социальными нормами, тоже не новость.
Мерседес крутилась вокруг них с того момента, как они вошли в заведение. Но Уил дал ей понять, что они здесь не за «этим» и она вроде бы отстала. Но вот стоило ему отойти на четверть часа…

Когда Уил увидел «цыганку» на коленях Альберта, ему захотелось схватить её за волосы и спустить с лестницы. Но он не сделал этого, а когда Альберт увидел и позвал его, развернулся на каблуках и вышел. Уил зашел по дороге в ещё какое-то заведение, Купил бутылку текилы, заперся у себя в номере и пил в одиночестве весь вечер прямо из горла.

Кажется Альберт стучал к нему и что-то говорил, но Уил не мог сказать наверняка. Быть может показалось.

Он то впадал в забытьё, похожее на сон, то приходил в себя и снова прикладывался к бутылке.
Закончил пить только на следующий день и то в основном лишь потому, что текила закончилась.

Следующее утро вместе с дикой головной болью принесло и мысли об Альберте.
Значит одного Уила (ну и Мэри в нагрузку) ему всё же недостаточно? Он когда-то говорил, что с женщинами всё иначе… Ему этого не хватает? А не слишком ли эгоистично со стороны Уильяма в таком случае обижаться и устраивать скандалы из-за того, что Альберту захотелось женского тепла?

На эти темы он размышлял пол дня, а потом решил помириться с кузеном. Чтож, если ему хочется и женщин – пусть. Альберт не его собственность… И они никогда не договаривались о том, что у Альберта (или у Уила) никого больше не будет. Стиснув зубы, Уил был готов с смириться с Мерседес, если это так важно для Альберта.

Ещё через несколько часов, которые ушли на то, чтобы привести себя в порядок, Уил постучал к кузену в номер. Тишина.
Спустился вниз.
Опять играет… Альберт неисправим.

Мерседес, к счастью, нигде нет. Оно и к лучшему. А это что за мужичок? Не видел его раньше…

Уил подсел за стол и решил вести себя так, будто они с Альбертом и не ссорились:
– Добрый вечер. Можно к вам присоединиться?
А на Альберта Уил посмотрел взглядом, в котором читалось: «Давай забудем всё, что произошло.»

  И Альберт похоже, рад был сам забыть всё, что произошло. Вернее отложить на потом, когда можно будет поговорить спокойно. Что-то в этой истории с Мерседес не давало ему покоя.
  Мужичок представился Винсентом Д'Элонэ. Он тут занимался посредническими услугами, был чем-то вроде адвоката для иностранных бизнесменов, торговцев и капитанов, решал разногласия и тому подобное. Полезная профессия.
  Вы почти сразу начали бурно общаться, вспоминая Париж, и много пить. Эмоции, накопившиеся за время ссоры, требовали выхода – Альберт не давал этому Д'Элоне и слова вставить. Тот вас угощал и был, кажется, рад такому приятному обществу. Он был старше вас на десять лет, но одно слово – обыватель. Чувствовалось (да он и прямо это говорил), как он завидует вам.
  – А покажите ваши револьверы?
  Вы даже рассказали ему (ну, конечно, скрыв некоторые подробности), как в Париже обезвредили целую банду, чем привели его в полный восторг. Он заказал вам еще выпить и поднял за вас бокал.
  Время летело незаметно, уже стемнело.
  – Господа! А не прогуляться ли нам в одно из заведений с местными дамами? – спросил Д'Элонэ, подмигивая. – Я как раз знаю одно. Боюсь, для вас это будет слегка... de mauvais aloi, но хотя бы экзотично!
  Ты почувствовал, что пьян совершенно, что язык плохо ворочается. Но Альберт пришел на помощь.
  – Не извольте беспокоиться, мсье Д'Элонэ, – ответил он. – Мы с Уильямом отвергаем подобные развлечения.
  – Не верю! Вот не верю! – засмеялся Д'Элонэ. – Два таких молодых, здоровых, веселых человека!? Не может быть!
  Альберт хотел что-то сказать, но пьяно махнул рукой.
  – Просветите меня! Мне всё это интересно! – попросил Д'Элонэ.
  Тут Альберт задумался, посмотрел на тебя и вдруг поцеловал. Прямо на глазах у всех посетителей. Ты даже немного протрезвел от такого.
  Если честно, никто вроде бы не обратил внимания, а Д'Элонэ пришел в еще больший восторг.
  – Это значит... ну да, что еще это может значить! – засмеялся он. – В самом деле... Господа! Вам страшно повезло встретить меня здесь. Страшно повезло! Вы знаете, Мексика – католическая страна, но сейчас всё перемешалось, перепуталось – к власти приходят то одни, то другие. У вас уникальный шанс. Я... я могу вас поженить.
  – Чегооо? – засмеялся Альберт.
  – А вот так! – парировал Д'Элонэ. Сейчас тут в законах полный бардак, и мужчины иногда женятся друг на друге, чтобы второй мог получить наследство, не платя налоги, в случае смерти первого. Такие браки признаются на всей территории, контролируемой военной администрацией. Сделать это проще простого – мы заполним заявку, я отнесу её завтра в ратушу, и готово! Не отказывают практически никому.
  – Вы смеетесь над нами! – Альберт толкнул его в плечо. – Вы просто смеетесь над нами.
  – Вовсе нет, – обиделся Д'Элонэ. – Я вам докажу. Он достал из саквояжа какие-то бумаги, стальное перо, чернильницу, и принялся их заполнять. Кажется, он опьянел куда меньше вашего, и из-под пера выходили ровные буковки.
  – Шутка зашла слишком далеко, мой друг, – сказал Альберт.
  – Ну, как хотите, – ответил Д'Элонэ. – Будете жалеть всю жизнь.
  Вы переглянулись.
  – А сколько это стоит? – спросил Альберт.
  – По десять песо с носа. А мне от вас вообще ничего не надо. Ну, если и мне десяточку подбросите... а, да что там, я больше просадил, угощая вас, хах!
  – А давай! – вдруг сказал кузен и залпом допил горьковатый мескаль. – Давай!
  И вы подписали заявку на двух листах каждый.
  Потом вы ещё пили, играли в карты, смеялись, но долго вечер уже не продлился – осознание нового статуса захватило вас обоих с головой.
  Через час вы попрощались с Винсентом и пошли наверх.

  Вы были в странном состоянии – оба совершенно пьяные и оба взвинченные до предела, и почему-то понимающие друг друга с полуслова.
  Вместо того, чтобы разойтись каждый по своей комнате, вы оказались в номере Альберта. И там он стал говорить, и ни один писатель, журналист и даже стенограф не смог бы внятно изложить на бумаге, что он несет, но ты ОТЛИЧНО его понимал.
  Он рассказал тебе об искупительных жертвах. Он объяснил, что курица в Гаване – это должна была быть именно такая жертва. Это как козел отпущения у евреев. Его не надо убивать, просто курица была там с вами и видела ваш грех, а потом он её отпустил. То же и Мерседес, только лучше, ведь курица всего лишь свидетель! А с Долорес вы оба слились бы и отдали ей свой общий грех. А ты этого не понял, не поверил, что это может быть что-то еще, что это не просто так, и Альберту стало очень обидно. Но теперь... теперь это ни к чему, потому что этот человек вас "поженил". Наверняка это какая-то шутка, и так не бывает, но... но в глазах любого божества свидетельство такого лица – это и есть освящение, если не подходить к вопросу формально-ритуалистически.
  Это был отборный и лютый бред, но ты отчетливо понимал каждую мысль, ты чувствовал вашу небывалую близость в этот момент, ты понимал, как глубока и важна для него проблема ваших отношений. Как он не хочет ехать в Савану. Как он хочет остаться здесь. В Мексике. Вдвоем с тобой.
  – Ты меня иногда не понимаешь, – твердил он тебе. Вы пили снова, глотая дешевый, слишком сладкий и слишком пахнущий спиртом ром. – Знаешь, почему я так люблю, когда ты переодеваешься? Хотя я знаю, что для тебя это непросто. Ты же боишься, что я люблю в тебе женщину, а не тебя! А это не так, Уил. Я люблю тот момент, когда открывается, что ты не женщина. У тебя в этот момент подпрыгивает сердце, я по глазам это вижу. У тебя там страх, стыд, тревога, паника. Такой коктейль! Я вижу, как у тебя сердце бьется. Когда я трогаю тебя в этот момент, я как будто сердце твое трогаю, бьющееся. И дальше что мне сделать? Успокоить? Или еще чуть сильнее напугать, довести тебя до точки кипения? Такой выбор! Такое искушение!
  Вы говорили, обливая рубашки ромом из рюмок и обливаясь непослушными словами, теряя концы фраз, горячо шепча друг другу и едва не крича. Никто из вас не заметил, как граница исчезла совсем, как вы начали дотрагиваться друг до друга, потому что так получалось убедительнее что-то объяснить.

  Отчетливо помнишь, как Альберт, распластав тебя на кровати, делал что-то невыразимо приятное с тобой, приникая к тебе ртом и одновременно входя в тебя пальцами. Как вы спорили о какой-то глупости, целуя друг друга между фразами. Как твои ноги оказались у него на плечах, но он был так осторожен, так нежен, как будто это был и не он, а ты уже был так распален, что хотелось кричать ему что-то... чтобы он сам наслаждался тобой смелее. Или тебе это только казалось?
  Были там какие-то игры, в которых вы через поцелуй делились сорокатрёх-градусным ромом изо рта в рот.
  И потом опять кровать скрипела, как корабль в шторм.
  И вы курили потом одну сигару на двоих и смеялись.
  И все было снова понятно, а что непонятно – то и неважно.
  И потом вы заснули, обнимая друг друга. Двадцатилетние юноши. Один – убийца, но поневоле, случайно, еще до конца не понявший, во что ввязался, в какую сторону резко накренилась жизнь. Второй – еще даже и не убийца.

  Сложно уже вспомнить, что точно происходило той ночью, а что примерещилось.

***

  А вот то, что произошло утром, запомнилось навсегда.

  Вы проснулись от того, что кто-то настойчиво барабанил в дверь чем-то твердым. Альберт кое-как натянул штаны и сорочку, вдел босые ноги в туфли. Это была Мексика – тут многие так ходили.
  – Ща! – крикнул он, еле ворочая языком.
  Болела голова – так, что хотелось стонать.
  – Кто там? – спросил Альберт, держа в руке револьвер.
  – Лейтенант Дарден. Здесь находится Альбер О'Ниль?
  – Дааа, – нехотя протянул кузен.
  – А Уильям О'Ниль?
  – А что нужно?
  – Может, откроете дверь?
  – Зачем?
  – Мне приказано доставить вас к капитану Сен-Валери.
  – Чего-о?
  – Мсье, со мной солдаты. Открывайте, не дурите.
  – Сейчас... погодите.
  Вы кое-как оделись, обмениваясь взглядами, в которых читалось: "Это какое-то недоразумение или Дюнуа попался?"

  Лейтенант Дарден оказался тридцатипятилетним мужчиной с капральскими усами.
  – Вы что, спите в одном номере? – удивленно спросил он.
  – Мы вчера напились, и я заснул в кресле, – парировал Альберт.
  Дарден презрительно и недоверчиво поморщился.
  – Ладно. Идемте со мной. О, у вас револьвер. Сдайте, пожалуйста.
  – Мы арестованы? – спросил Альберт, не спеша отдавать оружие.
  – Нет.
  – А вы полицейский?
  – Нет. Но я при исполнении и выполняю приказ военной администрации. Так что без глупостей.
  – А в чем дело?
  – Ни в чем! Сдайте оружие и пойдем к капитану. Просто чтобы проблем не было. Вам его потом вернут.
  Как-то подозрительно это звучало.
  – Послушайте, молодые люди, – сказал лейтенант. – Ну, хватит дурочку валять. Идем!
  – А зачем? В чем нас подозревают? – спросил Альберт.
  – Да ни в чем! – ухмыльнулся офицер. – У нас никогда никого ни в чем не подозревают. Давайте поскорее.
  За спиной у него в коридоре маячили солдаты в кепи с ружьями в руках, и вы решили, что игра не стоит свеч. Ну, попался этот дурак Дюнуа. Но вы-то причем? Вы не были в курсе никаких его дел. Вы даже можете дать показания против него, если попросят. А что?
  К тому же с похмелья вы оба были так себе бойцами, так что в итоге вы все же сдали оружие.
  Связывать или заковывать в цепи вас не стали, но лица у солдат были такие, что вы поняли – если что стрелять они будут не в воздух. Кажется, им были даны соответствующие указания на ваш счет – "ребята опасные". Вы вышли на улицу. Было уже довольно жарко, солнце слепило ваши воспаленные с перепою глаза.
  – Нам бы к полудню на пароход поспеть, – сказал Альберт. – Это получится?
  – На какой пароход? – не понял Дарден.
  – "Дельфин".
  – Так, господа, – сказал он. – Ну-ка ещё раз. Вы Альбер О'Ниль, а вы Уильям О'Ниль. Все верно?
  – Да, все так.
  – Странные вопросы задаете просто.
  – Да Господи Иисусе! – взорвался Альберт. – Вы можете объяснить, что, черт побери, происходит?
  Дарден скомандовал солдатам остановиться и достал... те самые бумаги, которые вы вчера подписывали. С видом человека, которому надоел этот балаган, он помахал ими в воздухе.
  – Ваши подписи?
  Альберт замялся и отвел взгляд, но потом вызывающе выпрямил шею.
  – Да, наши! И что теперь? Мы нарушили какой-то закон что ли?
  – Вам виднее.
  – А зачем вы нас ведете куда-то?
  – Как зачем!? – теперь взорвался Дарден. – Ваша же подпись, вы сами сказали!
  – Нам сказали, что это здесь разрешено, – осторожно заметил Альберт.
  Лейтенант посмотрел на него, как на сумасшедшего, но доброжелательно.
  – Ну, конечно!

  А что если... что если капитан хочет заверить формальности и вас и правда... поженят!? А что? Наверняка в Веракрусе такими делами ведает военная администрация, тем более, когда речь идет об иностранцах!!! Ну то есть этого не может быть, конечно... Как-то это не в духе консервативной партии, которую поддерживает Франция. И все-таки... Мексика – это не Европа! Здесь и не такое может быть, наверное! Может, как-то схитрят, денег потребуют, а потом все-таки разрешат!?!?!?

  – Но в таком случае... зачем нужен капитан? – спросил Альберт.
  Тут до Дардена дошло.
  – Вы что, подписали, не читая? – спросил он.
  – Ну, мы были навеселе.
  Он рассмеялся.
  – Ну, меня это не касается, господа. Подписали, так подписали! Теперь – всё!
  – Что "всё"!? Имейте в виду: мы – граждане США! – угрожающе крикнул ему Альберт. – Мы пойдем в... в консульство! Вы не имеете права...
  Дарден расхохотался и провел рукой по усам.
  – Да всем плевать, чьи вы граждане! – успокаивающе заметил он. – Забудьте.
  – В смысле?
  – Читайте.
  Он ткнул вам в лица бумагами. Вы пробежали их глазами и пораженно замолчали.
  Это были... контракты. Пятилетние. С вашими подписями. И по этим контрактам...

  УИЛЬЯМ И АЛЬБЕРТ О'НИЛ. ПЯТЬ. ЛЕТ. ОБЯЗАНЫ. СЛУЖИТЬ. ВО. ФРАНЦУЗСКОМ. ИНОСТРАННОМ. ЛЕГИОНЕ.

  – Не-не-не-не-не! – забормотал Альберт.
  – Поздравляю, теперь вы не американцы. Теперь вы – легионеры! И я буду рассматривать любую попытку уклонения от несения службы, как дезертирство. И имею право стрелять на поражение.
  – Мсье Дарден, а мы можем как-либо решить вопрос деньгами? – спросил Альберт почти заискивающе.
  – Нет! – ответил лейтенант Дарден с улыбкой. – Я – патриот. Франции нужны солдаты. Вперёд, господа, вперёд, выше голову! Вперёд к славе!

***

  Тут нужно рассказать, откуда взялся иностранный легион, что вы вообще о нем знали, что он представлял собой и что делала в Мексике в 1863 году.
  Легион был создан в 1831 году – в него брали либо иностранцев, проживавших на территории Франции, либо французов, которые не нашли себя в мирной жизни. Офицерами были ветераны наполеоновских войн, бывшие бонапартисты, вылетевшие из армии после поражения великого корсиканца. А нужен он был, чтобы не зачисляя всех этих людей в ряды армии, отправить их воевать в Алжир. Легион по закону можно было использовать только за пределами Республики.
  На легионеров в то время смотрели, как на наемников. Их бросали в бой в Африке, в Испании и в Крыму, и нигде особенно не жалели. Но сама по себе идея "получить второй шанс в жизни" была важной для этих людей. И постепенно у них сложилось чувство сродни братскому. Легион отверженных. Кто угодно смотрел на них, как на наемников, но только не они сами, особенно французы.
  В 1860-х затевалась реформа французской армии, и легион предлагали даже расформировать (коль скоро и бесконечная 17-летняя война в Алжире, и Крымская бойня закончились). Почему? Да как раз из-за его статуса. Франция строила колониальную империю, зачастую надо было послать именно французские части, как это было сделано в Сирии и в Индо-Китае. Зачем нужны "наемники"? Из них, конечно, хорошие солдаты, но плохие миротворцы.
  Но в 1863 оказалось, что миротворцам в Мексике делать нечего, и первый иностранный полк прибыл в Веракрус морем. Что им там поручили? О, самую неблагодарную работу. За Веракрусом начиналась территория, известная, как Тьерра Кальенте – жаркая земля. Это была часть равнины с тяжелым тропическим климатом, где лихорадка и дизентерия преследовали любое войско.
  Чтобы прорваться в другие районы страны, с более щадящим климатом, нужно было захватить Мехико, столицу Хуареса. Но путь на Мехико лежал через Пуэбло. Год назад, в мае 1862, французский корпус больно обжегся, попытавшись взять Пуэбло с ходу. Оказалось, что сил для лобового штурма недостаточно.
  Тогда французы довели численность армии до тридцати тысяч человек. Только с каждым днем эпидемии разгорались все сильнее. Генерал Форе, сменивший неудачника Лорансе, повел эту армию в наступление. Расстреляв город из тяжелых морских орудий, Форе устроил штурм, дом за домом, и взял непокорную "крепость". В июне пал и Мехико. Французы вырвались за пределы Тьерра Кальенте.
  Но вот их коммуникации всё еще проходили по ней. И кому поручили их защищать от партизан? Пф! Конечно, легионерам. Никаких славных битв! Мотайтесь пешочком с обозами по раскаленной равнине между Рио-Бланко и Тепеакой и постарайтесь не загнуться от лихорадки.

  И вот тут произошло событие, которое подарило легиону славу, историю и будущее.
  30 апреля 1863 года маленький отряд в шестьдесят пять легионеров конвоировал вереницу мулов с жалованием для регулярных войск на четыре миллиона франков, оружием и боеприпасами. Командовал ротой Капитан Жан Данжу, однорукий вояка. Нет, руку свою он потерял не в бою – ему её оторвало, когда в руках взорвалось ружье много лет назад. Ну в общем, инвалидная команда, что возьмешь, да?
  Но когда показался противник, капитан Данжу приказал готовиться к бою, и маленький отряд, построившись в каре, своими залпами прикрыл отход обоза. Задача была выполнена. А дальше началась легенда.
  Мексиканцы, рассерженные тем, что караван с лакомой добычей ушел, не хотели выпускать легионеров из западни живыми. К месту боя стали стягиваться новые и новые подкрепления повстанцев. Данжу приказал отступить к гасиенде Камерон – большой кирпичной усадьбе. Там легионеры завалили входы мебелью и приготовились к обороне.
  Каким было соотношение сил? Шестьдесят пять легионеров против... двух тысяч мексиканцев!
  Ни один командир ни в одной армии мира не счел бы зазорным сдаться в таких условиях. А уж тем более наемник, ведь зачем мертвецу все деньги мира?
  Но только не легионеры.
  – Пока у нас есть патроны, мы не сдадимся, – ответил парламентёру капитан Данжу.
  Они дали бой, такой жестокий, какого Тьерра Кальенте (да и вся Мексика) давненько не видела. Они стреляли и заряжали, заряжали и стреляли, покрытые копотью, пылью и кровью. Пули выхватывали их одного за другим, но мексиканцы несли потери в пять-десять раз больше.
  Раз за разом повстанцы ходили в атаки на гасиенду и каждый раз откатывались, оставляя убитых и раненых вблизи её стен.

  Капитан Данжу получил пулю в сердце. Лейтенант Вилен, вызвавшийся накануне добровольцем идти с маленьким отрядом, сменил его. Через пару часов пуля угодила ему прямо в лоб.
  Не было ни воды во флягах, ни продовольствия, ни малейшей надежды. Только честь и братство.
  Полковник Милан, командир нападающих, повторно предложил сдаться.
  Ответил ему поляк, сержант Морзицки. Ответил так же, как отвечали гвардейцы при Ватерлоо.
  – Merde!
  Они продержались десять часов. Потом мексиканцам удалось забраться на крышу, проделать в ней отверстие и стрелять по легионерам оттуда. Потом они и вовсе подожгли гасиенду.
  И что было хуже всего – кончились патроны.
  И тогда...
  И тогда пятеро последних защитников вышли наружу. Это были су-лейтенант Моде, капрал Мен, легионеры Катто, Константин и Винсент.
  И что они сделали? С честью сдались?
  Нет. Они дали по врагу последний залп, а потом... ПОСТРОИЛИСЬ В ЦЕПЬ И ПОШЛИ НА МЕКСИКАНЦЕВ В ШТЫКОВУЮ АТАКУ!
  Мексиканцы открыли беспорядочный огонь. Катто закрыл собой офицера, получив девятнадцать пуль. Благодаря его самопожертвованию, в лейтенанта попали только две. В Винсента одна, в плечо... Три фигурки со штыками на перевес упорно шли вперёд.
  – Это не люди. Это демоны! – сказал полковник Милан пораженно.
  И тогда майор Анхель Кампос приказал прекратить огонь.
  – На этот раз вы должны сдаться! – крикнул он по-французски.
  – Только если нам оставят оружие, – потребовал в ответ Мен. – И если вы обещаете позаботиться о нашем раненом лейтенанте.
  – Я ни в чем не могу вам отказать, – ответил Кампос. И на этом битва завершилась.
  Двенадцати раненым оказали помощь, большинство из них вскоре умерло. Умер и лейтенант Моде, протянув всего неделю.
  Но кто же рассказал эту историю? Мальчишка, барабанщик Лаи, которого оставили на поле боя, приняв за мертвого и на следующий день подобрали легионеры 1-го полка.

  Битва за Камерон сразу же стала легендой. Само название было помещено на знамя первого полка. Имена Жана Данжу, Клемента Моде и Жана Вилена были выбиты в зале героев в Les Invalides в Париже. А деревянная рука капитана Данжу на веки вечные стала главной святыней легиона.

  Больше никто не сомневался, что Легион – не только нужен, но и важен для Франции.

***

  Эту поразительную историю вам рассказал сержант Грабнер, бельгиец, которому и выпала честь конвоировать вас в лагерь первого полка вместе с десятью другими рекрутами, завербованными частью в Веракрусе, а частью в Европе.
  Нет, конечно, вы с Альбертом попытались объяснить капитану Сен-Валери, что произошло досадное недоразумение, что вы готовы решить вопрос деньгами, и так далее, и тому подобное. В ответ на это капитан обнял вас обоих за плечи и сказал:
  – Господа! Ваши сомнения понятны, но они показывают лишь вашу растерянность. Посмотрите на это в ином свете. Ведь вы были пьяны! Вас могли убить, ограбить или обмануть, а вы записались в легион! Братство воинов! Разве это может не вдохновлять на подвиги настоящих мужчин?
  Когда вы сказали, что может, он пожал плечами.
  – Более ничем помочь не могу!

  Легион – это, конечно, братство воинов, честь и все такое... но после эпидемии Желтого Джека, после потерь под Камероном, живая сила была нужна. Вот вы ею и стали.
  Сбежать? Ну, может, в Веракрусе еще можно было попытаться, но Дарден что-то там такое наговорил про вас Сен-Валери, и сторожили вас хорошо. А по дороге... нет, по дороге бежать было некуда. О, эта дорога до палаточного лагеря первого полка запомнится тебе хорошо.
  На тебе – черная суконная куртка, белые парусиновые штаны, широкополая шляпа, а за спиной – ранец.

  Господи, что ты в жизни таскал-то тяжелее револьвера? Шаг за шагом, шаг за шагом, шаг за шагом. Можно считать шаги, но это бессмысленно. Выжженная солнцем земля. Пот пропитывает всё, что на тебе надето, пота столько, что его можно пить. Мексика его и пьет. Она всё пьет. В небе кружатся стервятники, ты уже не смотришь на них, потому что насмотрелся, а любое лишнее движение, даже поднять голову, нежелательно. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Сержант Грабнер идет, как заведенный, отмахивает палочкой, ему всё нипочем. Все смотрят только на него. "Привал, пожалуйста!" – написано у всех на лицах. Но плевать сержанту на ваши лица. Ему скучновато, но в целом неплохо.
  Ну, и куда там можно было сбежать? Даже если бы с вами не шли два легионера с винтовками.

  Первый месяц вас, новобранцев, учили обращаться с винтовками Минье, стрелять из них, ходить строем и выполнять все команды. Потом вас раскидали по отрядам. Вы с Альбертом... попали в разные.
  Даже не в разные взводы. В разные роты. Вот так вот. Дарден подсуетился, видимо. Чтоб не сговорились и не сбежали.

  А потом пошла служба.
  – Господа легионеры, завтра ваш взвод займется стрельбами. Проверьте оружие.
  Значит, завтра придется под палящим солнцем шарашить из винтовки по мишеням. Снова будет ныть плечо, отбитое прикладом.
  – Господа легионеры, завтра будет смотр. Приведите форму в порядок.
  Значит, завтра отдохнуть не удастся. За смотром почти всегда какие-нибудь учения.
  – Господа легионеры, завтра мы с вами пройдем маршрут до Эсперансы, и пройдем его за сутки. Проверьте обувь.
  Значит, завтра будет ад.
  Самое убийственное, что было во всем этом – полное отсутствие смысла. Зачем вы воюете в этой стране? Зачем делаете всё, что делаете? Это кому-то приятно? Это кому-то нужно? Это кого-то порадует? Нет. Такой приказ. Всё, все объяснения.
  А ещё тебе пришлось впервые в жизни всё делать самому. Готовить еду. Стирать одежду. Ставить палатку (да, и колышки забивать, и узлы вязать, безрукий вы бесполезный недоносок, мьсе О'Ниль). Штопать и латать. Чистить винтовку. Только обувь чинил сапожник.
  А ещё работать! Ты, Уильям О'Нил, ничего в жизни не делавший, кроме написания пьесок и стрельбы из револьвера, копал лопатой ямы под нужники. Ты грузил какие-то ящики и бочки. Ты таскал на себе снаряжение весом фунтов в сорок, не меньше, это не считая оружия. Ты чистил глиной кожаные ремни – так положено. Чтоб сверкало все и скрипело. Чтобы на тебя приятно было смотреть в те редкие минуты, когда ты не похож на пыльное потное чучело с оружием в руках.

  Ты стоял в караулах. Однажды, ты задремал в карауле.
  – Мсье О'Ниль, никогда не спите в карауле, – сказал тебе лейтенант Ламбер. – Этим вы переводите себя в разряд придурков, из-за которых погибают товарищи. И вы, и ваши товарищи погибнут лютой смертью. Но ваши товарищи попадут в рай, а вы – нет. Потому что рай – для мучеников, а не для придурков. Вы же не хотите подобной участи?

  В легионе офицеры обращались к солдатам подчеркнуто уважительно. Здесь очень часто можно было услышать "господа" в адрес обычных легионеров. Тебя могли назвать мсье. Обманываться не стоило – те, кто подобное обращение не ценили, могли получить и кулаком в зубы. Но солдаты уважали офицеров, а офицеры – солдат. Большинство и тех, и этих, были добровольцами и спайка между ними была сильной. Вот только в последнее время всё больше и больше приходило новобранцев, таких вот... как О'Нилы. Дух элитной части размывался. И все же он был жив.
  Тут были всякие люди – те, кто потерял всё, и те, у кого никогда ничего и не было. Те, кто бежал, и те, кому больше некуда было пойти. Те, кто скрывал прошлое, но все же делился им с вами, и те, кому нечего было скрывать. Но твоя история понимания не встретила.
  – Надо было думать, когда подписывали, – сказал злорадно капрал Покора, поляк. – Ничего, хоть жизнь узнаете.
  Ты был человеком, у которого было всё, и который ничего не терял, просто развлекался. Ты залетел сюда случайно, и людям это не понравилось. Ты хлебнул их жизни – и им это показалось забавным. Ты заслужил свои страдания.

  – В обычной армии рядовые – как дети, и ждут, что офицеры о них позаботятся. В Легионе вы все – взрослые люди, господа. Вы все заботитесь о себе и о своих товарищах.
  Врали, конечно. Заботились они о вас, просто на свой манер.

  Несколько месяцев ничего не происходило – вы сопровождали караваны, умирали от жары и болезней, но это всё превратилось в тяжелую рутину. Тело изнемогало, но мозг, высушенный солнцем, привык.
  Потом случилась твоя первая перестрелка. Несколько конников выметнулись из низины и осыпали ваш отряд пулями.
  – Стреляйте в ответ! – приказал Ламбер.
  – Смелее! – крикнул Покора.
  Сколько раз ты тогда выстрелил? Два? Пять? Все закончилось быстрее, чем началось – всадники ускакали прочь.

  И таких перестрелок было ещё несколько – в пикетах, патрулях, караулах.
  А потом опять – жара, пустая фляга, солнце в зените.
  Пыль.
  Смрад немытых тел.
  Спасительная тень под навесом в какой-то почти заброшенной жителями деревушке, куда вы ввалились после марша. Лежите, отдыхаете. Дышите. Живые. Селестен разносит воду, подставляете фляги, он наливает туда из бадьи. От воды ломит зубы.

  Еда... господи, ты никогда бы не подумал, что сможешь жить на такой еде. Рис, бобы, чечевичная каша. Мясная похлебка, похожая на бурду. Через месяц такой еды само понятие "вкусно исчезает". Ты либо голоден, либо ешь, либо сыт. Больше ничего.

  Марши, патрули, пикеты.
  – Господа легионеры, завтра будет смотр. Приведите форму в порядок.
  По-видимому, так пройдут следующие пять лет твоей жизни.

  И никаких весточек от Уильяма. Ничего. Он где-то в другом месте. Ваша рота сама по себе, их – сама по себе. За сколько-то миль от вас, ты даже не знаешь, за сколько.

  Война... война оказалась меньше всего похожа на то, как её рисовали в газетах. Война оказалась похожа на тяжеленную работу, для которой ты не был рожден.
  Или...
  Или был?

Уилу не спалось. Он лежал уже несколько часов, глядя в брезентовый потолок. Сна ни в одном глазу, хотя вечером казалось, что смертельно устал. Он сел, наощупь надел ботинки и, стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить, вышел из палатки. Закурил. Надо же, сколько звёзд. Впрочем, ни они, ни что-либо ещё Уила уже давно не радовало. Иногда он думал, а не попробовать ли выбраться из лагеря и скрыться в пустыне? Умрёт, но зато наконец-то всё это закончится… А может повезёт и случится какое-нибудь чудо? А так… Тянуть эту лямку ещё 4 года, а потом что?

Он не представлял, как будет смотреть в глаза родным, если всё же доберётся до дома, который стал уже далёким воспоминанием. «Я уехал, чтобы не участвовать в войне на родине, но случайно застрял на 5 лет на другой, к которой вообще не имею никакого отношения. Почему? А, да просто мы с кузеном решили пожениться и нас обманули». Срам-то какой…

То, как они с Альбертом оказались в легионе, казалось такой постыдной глупостью, что щёки каждый раз пылали едва он об этом думал. И как они могли на такое купиться и поверить хоть на секунду? Свадьба двух мужчин… И через тысячу лет такому не бывать!

И всё же он с трепетом вспоминал тот единственный вечер, когда считал, что действительно возможно узаконить их союз на небе и на земле. Для Альберта это оказывается было важно. Уил с удивлением слушал его рассказ про курицу и про Мерседес.
– Долорес взяла бы на себя наш общий грех? Значит её бессмертная душа тебя ничуть не волнует?
Сам Уил не считал, что это так работает, но ему стало стыдно от того, что он не понял Альберта. Разве не должен он с полуслова читать его мысли? Он обещал себе постараться быть более чутким. Жаль, что такая возможность больше не представилась.

Думал ли Уил сам о том, что то, чем они занимаются – прямая дорожка в ад? Бывало… Но им было так хорошо вместе, что он гнал от себя эти мысли как назойливых мух. Ну а после поспешного бегства из Парижа это и вовсе потеряло смысл. Грех убийства наверняка тяжелее желания любить и быть любимым. Так что если курица и поможет, то теперь только Альберту.

А этот Винсент Д’Элонэ… Человек без души. Альберт открыл перед ним сердце, а тот втоптал его в грязь. Целоваться при всех было, конечно, безумием. Уил тогда почувствовал, что его сердце замерло, будто разучившись биться. И Уил не мог сказать, от страха ли или от странного запретного удовольствия делать это вот так при всех. Разум говорил: «Как можно, перестань!», а грешник внутри кричал: «Да, давай ещё!»

А всё же… Если бы в Мексике и правда можно было бы жениться двум мужчинам, смыло ли это с них грех? Или такой брак был бы всего лишь формальностью, позволяющей надуть государство с налогами? А, какая разница… Всё равно это лишь выдумка одного подлеца, который готов продать в «рабство» не только двух молодых людей, но наверняка ещё и собственную матушку в придачу. Сколько он получил за их с Альбертом контракты? Больше 30 серебряников или меньше? «Гори в аду!», - не раз повторял сквозь зубы Уильям, шагая бесконечно долго по мексиканским пустошам. «Если встретимся ещё раз, я помогу тебе там побыстрее оказаться».

Интересно, что подумал Дюнуа, когда они не явились в назначенное время? Отплыл ли сразу или подождал непутёвых пассажиров хоть пол часа?
Уильям, когда их арестовали, то и дело тянулся в карман за часами, заставляя каждый раз напрягаться лейтенанта Дардена (вдруг там ещё один револьвер). В итоге тот сказал ему держать их в руке, раз уж время ему так важно. Уил следил за стрелками, подбирающимися к полудню так, как потерпевший крушение на необитаемом острове смотрит на проплывающее мимо судно, которое было так близко, но не заметило его.
А вдруг, Дюнуа увидев, что они задерживаются, пойдёт в гостиницу, узнает, что они в беде и поможет? Но чудес не бывает. Контрабандист наверняка решил не упускать удобный прилив из-за двух балбесов.

Поняв, что помощи ждать неоткуда, Уил начал высматривать возможность удрать, но сперва было слишком сложно (их даже в туалет одних не отпускали), а потом просто некуда. Попытки объяснить, что всё это страшная ошибка, само собой, ни к чему не привели. Так и началась их служба.

Поначалу Уил и Альберт решили, что будут бойкотировать приказы. Зачем кому-то солдаты, которые не делают, что говорят? Но пара дней без еды, и они поняли, что скорее умрут тут не от жары и вражеских пуль, а от голода и «на волю» их точно не отпустят.

Некоторые новобранцы отнеслись к их выходке пониманием, некоторые выказывали презрение и за глаза насмешливо обзывали «сосунками» и «маменькиными сынками». У командиров и потом находились поводы придраться, но с тех пор Уил с Альбертом хотя бы ПЫТАЛИСЬ выполнять что требовалось.

В армии Уила бесило всё: жизнь по расписанию, смотры, переходы и патрули, тяжелый физический труд, невкусная еда и, пожалуй, больше всего, невозможность ни на секунду остаться одному.

В учебке было тяжело, но это не шло ни в какое сравнение с тем, когда их разделили с Альбертом. Даже попрощаться нормально не дали. Уж эту поблажку – служить вместе они могли оставить? Или их главная цель – сломать жизнь целиком и полностью, чтобы не осталось ни единой капли надежды и радости?

Образцовым солдатом Уил не стал. Всё что связано с физическим трудом у него неважно получалось, да он не очень-то и старался. Стрелять он, пожалуй, мог бы хорошо, но специально мазал, чтобы… Да он сам толком не знал почему. Показать, что ему тут не место? Не отсвечивать перед командирами? Не вызывать у сослуживцев зависть тем, как он хорошо стреляет?

С сослуживцами отношения и так не складывалось. Историей о том, что Уил подписал документы по ошибке никто не проникся (это они ещё не знали, какие документы Уил ДУМАЛ, что подписывает). Он и сам в друзья никому не набивался. От этого их «Братства» просто тошнило. Honneur et Fidélité*? Вы же просто выполняете приказы. Своей кровью платите за чьи-то амбиции. И More Majorum** будете гнить в сырой земле.



Сказочка о бравых вояках от сержанта Грабнера тоже не произвела на Уила впечатления. Во-первых, он сомневался, что эта история не вымысел – слишком уж она казалась неправдоподобной начиная от соотношения сил противников, заканчивая чудом выжившим барабанщиком. Во-вторых, даже если и правда, за что они в итоге умерли? За кучку золота, которая им даже не принадлежала? Ладно, за БОЛЬШУЮ кучу золота, но что толку, если их матерям пришлось хоронить сыновей. Хоть медальки-то дали посмертно?

Уильям припомнил как их собственный отряд впервые попал под пули.
Он даже не успел понять, что произошло. Спрятался за какой-то ящик. Услышав приказ, Уил выстрелил пару раз никуда особо не целясь и не рассчитывая попасть. Тогда им повезло – никто не был ранен, впрочем, противники тоже ускакали невредимыми.

Потом, в других перестрелках у него БЫЛА возможность стрелять более прицельно, но мысль о том, чтобы убивать по приказу казалось отвратительной, и он специально стрелял в молоко. Если уж убивать кого, то того, кто это точно заслужил (Винсента Д’Элонэ, например). А эти бедолаги с другой стороны… Кто знает, быть может, они оказались на этой войне также случайно, как и сам Уил. Он не испытывал к ним ненависти.

Что будет, если встанет выбор он или они? Наверно выберет себя из чувства жалкого животного самосохранения. А впрочем, нужна ли ему ещё эта жизнь? Порой казалось, что всё хорошее уже прошло и ничего подобного больше не будет. Так может и ну её? Пока Уил не был готов окончательно сдаться, но надолго ли?

  Конечно, с таким настроем ты не стал образцовым солдатом.
  Но человек устроен так, что если он не идет на бунт, он все же следует общепринятым вокруг нормам, особенно когда эти нормы насаждаются. И особенно когда они считаются... ценностью. Да, в Легионе ценили хорошего солдата. Если в обычной французской армии с наполеоновских времен прижилось отношение: "Главное ввязаться в бой!", согласно которому основной ценностью бойца был высокий боевой дух и умение "навалиться и вцепиться", то легионеры воевали иначе – аккуратно, старательно, вдумчиво. И постепенно ты стал обращать внимание на то, что от вас требуют не бессмысленных вещей. Чистые мундиры – залог здоровья, что в здешнем климате было особенно важно. Утомительные марш-броски – залог того, что когда дойдет до сражения, вы, промаршировав весь день, сможете, сцепив зубы, сделать "хоть что-то" – построиться в каре и отбиваться, а не поднять лапки кверху и упасть без сил. О стрельбе и говорить не приходилось. Видя, что ты стреляешь кое-как, лейтенант Ламбер лично поговорил с тобой.
  – Мсье О'Ниль, – сказал он. – Выбросьте из головы те облака, в которых вы витаете. Здесь либо мы, либо они. Если вам наплевать на свою жизнь – то я могу вас понять, но всем вашим товарищам не наплевать на неё. Они стреляют метко не потому что они – кровожадные убийцы, а потому что ответная пуля может убить не только их, но и вас. Подумайте, каково вам будет, если они своей стрельбой спасут вас, а вы своим малодушием подведете их и станете причиной их гибели. Разве это – достойное поведение? Я слышал, что когда вас привели на службу, у вас при себе было целых два револьвера, кстати, можете забрать их в штабе, если вам не лень их таскать. Вы ведь их не для красоты носили? Вы можете врать мне, вы можете врать своим товарищам, но напрасно вы врете себе – уж я-то могу различить людей, которым приходилось убивать, и которым не приходилось. Вы, вероятно думаете, что убийство убийству рознь. Что есть какое-то честное, благородное убийство, которое вам подходит – а вот такое нет. Только на войне убийство и является честным. В мирной жизни всегда есть способ отказаться от него. Здесь же – нет, ни у вас, ни у вашего противника. Именно поэтому убийц презирают, а воинов – чтят. Подумайте об этом в следующий раз, когда будете целиться, хорошо?

  Оказалось, что всё, решительно всё, что вы делаете – важно и имеет смысл. То есть, да, в конечном итоге смысл-то был в том, чтобы победить, а победа французского оружия была для тебя глупой безделицей. Но вот только для начала следовало не загнуться. И в этом отношении то, чем тебя заставляли заниматься, от рытья нужников до вбивания колышков от палатки играло большую роль.

  А что было самым важным, что поддерживало вас в этой негостеприимной, пустынной, выжженной солнцем стране? Песни, которые вы пели. Сначала ты просто открывал рот – в хоре вроде и незаметно, что ты не поешь, а бережешь дыхание, но потом ты сам не заметил, как начал подхватывать – с песней почему-то идти было проще. Даже когда ветер кидал вам в лицо пыль, вы все равно пели назло этому ветру, назло кружившим над вами стервятниками и назло мексиканцам, поклявшимся вышвырнуть вас из своей страны.
  Песен было много, но ты запомнил главную – "Луковую песню".
ссылка
  У вас не было оркестра – только ротный барабан. И не больно-то хороши были ваши запевающие. И голоса ваши – хриплые, нестройные, уставшие – звучали всегда поначалу жалко. Но потом, с каждым Au pas camarades сил прибавлялось. Ты чувствовал, как в людях справа и слева, а потом и в тебе самом просыпается сила дерева, которое растет посреди пустыни назло всему. Сила травы, пробивающейся через камень. Сила тех, кто живет вопреки, а не благодаря. Из разряда "благодаря" был только идущий справа легионер и идущий слева легионер, да еще лейтенант Ламбер со своей кизиловой тростью подмышкой. И все вы кричите Au pas camarades! – и в этот момент чувствуете, что все еще живы и вместе, а вместе – не в одиночку. Одиночки не выживают.
  Что касается слов, то поначалу они казались тебе полным бредом – причем тут лук? Причем австрийцы? Потом тебе рассказали связанную с песней легенду.
  – Говорят, перед сражением у Маренго у наших остался только хлеб и лук. Император спросил, что они едят, и когда узнал, сказал, что ничего лучшего для храбреца, чем лук, нету. Это была шутка, чтобы подбодрить солдат в тяжелый момент, ну вот из неё песня и сложилась. А "никакого лука австрийцам" – потому что они трусы.
  – Когда я пою, мне наплевать, что я не француз, – говорил Покора.
  И когда потом, после марша, вы пили воду, у неё был другой вкус. Не вкус милостиво одолженной вам этой землей жизни, а вкус жизни, которую вы взяли сами. Отбили, отвоевали милю за милей, сбивая подметки своих сапог. И вода как будто отдавала луком.

  А потом батальон собрался вместе в лагере, был объявлен недельный отдых, и вот тогда-то ты и встретил Альберта – первый раз за год. Был июнь шестьдесят четвертого.
  Вы обнялись. Ты сразу понял, что он изменился, и для этого даже необязательно было замечать нашивки капрала у него на рукаве. Да, твой кузен стал капралом.
  – Как ты? – спросил он. А когда ты рассказал, то ответил:
  – Да, этого я и боялся. Военная служба, видать, не для тебя, Уил. Ну а мне... а мне хорошо.
  Ты спросил, чего же тут хорошего?! Ни грамма рома, хрючево вместо еды, желтая лихорадка на десерт и ещё и стрелять заставляют в кого попало!!! Это не говоря о том, что вас разлучили еще на... на четыре года!?!?!
  Он улыбнулся тебе грустно и как-то снисходительно что ли.
  – А наша жизнь, Уил? Вот скажи, жизнь, которую мы вели – разве она была правильной? Что мы делали хорошего?
  Ты спросил его, что он теперь делает хорошего?
  – Я сражаюсь! – ответил он. – И сражаюсь хорошо. И я хороший товарищ, понимаешь? Вот помнишь тех французов? Дардари, Клотье... Кто они? Что делают? Да никто! Просто проживают свои жизни, тратят их на пьянки или на девок из кафешантана. Одно и то же, одно и то же. Потом заводишь семью. Потом умираешь. И дети твои побежали по кругу. А тут – тут ведь не так. Посмотри, как эти люди относятся друг к другу, к нам. Ну да, нам тут некогда расшаркиваться, зато и уважение настоящее. Если тебя уважают – у этого совсем другая ценность. Тут война идет. Тут все серьезно. Нет ничего серьезнее, Уил.
  Ты заметил, что Альберт стал мысли формулировать как-то коротко, рублено.
  – На войне никто не разберет, кто прав, а кто нет, пока она не закончится. Вот ты знаешь, кто лучше, Максимилиан или республиканцы? Я не знаю. Это пусть другие решают, потом. Мне достаточно, что есть товарищи – и все.
  Ты спросил, какого черта он тогда не пошел драться за конфедерацию?
  Альберт пожал плечами.
  – Мне было бы тяжело стрелять в американцев. Мало ли кто среди них может оказаться? И потом... Там-то я и так знаю, что обе стороны не правы. А тут – черт его разберет. Да и не всё ли равно? Есть приказ, есть товарищи, да и всё! Что еще нужно? Знаешь, мне кажется, в наших жизнях нам мало приказывали. Только тот, кто научился подчиняться, может научиться управлять. Знаешь... мне всегда казалось, я чего-то в жизни не успею. Не успею полюбить, не успею найти, не успею познать... а тут меня могут убить каждый день или я могу заболеть, но я спокоен. Легион никуда не денется. Я уже бессмертный, Уил, понимаешь? А ты? Что будет с тобой, если ты умрешь? Бедный Уил, – он снова обнял тебя. – Отбрось лишнее. Так много ненужного было, понимаешь?
  Это был странный разговор.

  Потом ваши роты опять разъединились.

***

  Возможно, тебе было бы проще служить, если бы ты понимал, что происходит, как идет война. Увы! Этого толком не понимал ни лейтенант Ламбер, ни президент Хуарез, ни генерал Базэн. Это и невозможно было понять.
  То есть, формально все было понятно – французские войска, поддержанные мексиканскими частями "консерваторов" (вскоре они получили вместо знамени императора Максимилиана, "выписанного" из Европы, можно сказать, по почте), теснили армию республиканцев по всем фронтам. Захватив Мехико, сердце страны, они теперь наступали по расходящимся, словно звезда, направлениям, и везде одерживали победы – брали города: когда штурмом, когда измором, когда уговорами, а когда и без боя. За то время, пока Иностранный Легион присматривал за тылом экспедиционных сил, корпус Базена и его прихвостни из числа мексиканцев отбили у повстанцев Актопан, Морелию, Керетаро, Гуанахуато, Сан-Луис-Потоси – внушительный список. Вы были не единственным легионом "добровольцев" – были ещё бельгийский и австрийский, и ещё куча всяких отрядов генералов-коллаборационистов, всех этих Мирамонов, Макесов, Мехий. Называли они себя то так, то эдак, но обязательно "защитниками Мексики". От кого и что они защищали?
  В общем, внешне все выглядело, как надо – войска маршировали, атаковали и всячески делали вид, что участвуют в одной из кампаний Наполеона Бонапарта. К сожалению (или же к счастью) напоминало это больше всего кампанию Наполеона в Испании.
  Дело в том, что в Мексике... нечего было захватывать. Тут не было толком ни промышленности, ни каких-либо ключевых районов, важных для обороны страны в целом – только пустыни, прерии, джунгли и горы. Базен с тридцатью тысячами своих солдатиков взял под контроль города на площади, примерно равной по размерам Франции, но кроме городов он не держал ничего. Да и в самих городах стоило его силам уйти, как власть переходила к повстанцам.
  Крестьяне-то, конечно, особо не хотел присоединяться ни к одной из сторон, только бесправные мексиканские индейцы охотно вливались в ряды повстанцев – потому что либералы обещали наделить их общины землей. Но обе стороны активно пытались заставить население встать на свою сторону. Французы штыками загнали пеонов на избирательные участки, где те, конечно, от безысходности проголосовали за императора Максимилиана. После того, как он короновался, формально всех повстанцев можно было объявить вне закона и, например, судить военно-полевым судом. Хуарез не отставал – он объявил всех оставшихся на оккупированных территориях мужчин от двадцати до шестидесяти лет предателями, а поскольку оккупирована была половина страны, по сути – половину населения. Теперь, чтобы перестать быть предателями, им надо было стать партизанами.
  Народ Мексики в своей массе хотел одного – чтобы от него отвязались и дале пожить спокойно. Но подобная роскошь в ближайшие лет пять явно не светила, надо было выбирать. И они выбрали республиканцев просто из принципа: лучше свои плохие парни, чем чужие.
  Максимилиан I отнюдь не был тираном – этому человеку, ставшему пешкой в чужой глупой, пафосной, бессмысленной игре, можно было только посочувствовать. Он написал Хуаресу письмо и предложил заключить перемирие, чтобы обсудить совместные усилия по наведению в стране порядка. Боги, как это было наивно! Никто не позволил бы ему заключить такое перемирие: французы уже давно воевали на ради денег, а ради одной только победы, да и самому Хуаресу нужна была полная власть, а не милость с императорского плеча. И все равно Максимилиан попытался сделать хоть что-то: он провел национализацию церковного имущества, объявил свободу печати, пообещал амнистию, начал вводить бесплатное среднее образование, отменять пеонаж и даже индейцам разрешил совместное владение землей.

  Но было уже поздно.

  Кто-то скажет, что выиграть в партизанской войне нельзя – это, конечно, чепуха, можно, еще и как. НО НЕ С ТРИДЦАТЬЮ ТЫСЯЧАМИ ЧЕЛОВЕК В ВОСЬМИМИЛЛИОННОЙ СТРАНЕ! В которой и без войны-то по дорогам ходить было опасно...

  Вы мало что понимали в ходе войны – вам просто иногда перед строем объявляли о славных победах французского оружия, и все. Но в вашей службе не менялось ничего – с той же частотой приходили сообщения о том, что там-то видели партизан, а здесь был совершен налет. Так же часто гоняли вас сопровождать караваны, прочесывать селения и холмы. Так же часто легионеры убывали, заразившись Желтым Джеком.
  Ближе к осени вас передислоцировали южнее.
  – Идем в Оаксаку, – говорил лейтенант Ламбер. – Ну, господа, выше голову. Ещё год-полтора, и они сдадутся.
  Но вы не верили, что они сдадутся. Вы верили только в fais ce que dois advienne que pourra. Что вам еще оставалось делать?
  Постепенно тебя стали если не уважать, то по крайней мере считать за своего. Никто больше не задевал тебя. Ты служил среди них, ты вытерпел с ними слишком много, чтобы оставаться чужим.
  – О'Ниль лучше всех варит кофе, – говорил Танги, молодой легионер чуть постарше тебя. Имя и фамилия у него были вымышленные – он попал в легион, потому что убил человека. Он говорил "случайно" – и ты верил в это. Про таких говорят "и мухи не обидит", хотя положиться на него было можно. Он был родом из-под Нанта, бедняк, которому на роду было написано оставаться бедняком всю жизнь, и в Легионе он, как говорится, ничего не терял.
  Ты узнал получше и Покору. Он был намного старше тебя, лет тридцати с лишним, и был сыном эмигранта – его отец сам был повстанцем в тридцатых годах в Польше, а потом бежал в Париж, когда Покоре было лет пять. Покора договорился, чтобы деньги отсылали его сестре – у неё в Париже были дети, а мужа не было.
  – Лучше сразу отослать – говорил он, – а то еще вам проиграю!
  Это была шутка – играть вам было некогда, негде да и вообще не приветствовалось, что называется.
  И еще ты запомнил одного мужчину, Жобера. У него было тонкое, аристократическое лицо, умные глаза и слегка надменный взгляд. Он не рассказывал вам о своем прошлом, но из его комментариев можно было судить, что он учился не то в колледже, не то в университете. Он всегда долго думал, прежде чем что-то сказать, а потом говорил – и сражал собеседника своим комментарием. Еще он знал наизусть стихи: на бивуаках вы просили его почитать их – и он читал вам по памяти Делиля, Шенье и Готье, и никто не говорил "Чепуха!" или "Блажь!"
  – Стихи красивее, чем жизнь, – сказал как-то Покора. – Жизнь – уродливая шутка. Стихи – то дело другое.
  – Жизнь порождает стихи, чтобы дать нам силы породить новую жизнь, – говорил Жобер.
  – Ну это ты, положим, уже загнул! – отвечал поляк, чистя винтовку. – Тебя послушать, без стихов и жизни бы не было. Так нет! Когда-то стихов никаких не было, а жизнь уже была!
  – Возможно, она была не так тяжела, – пожимал плечами Жобер.
  – Нет. Не может такого быть. Жизнь на вкус всегда одинакова, – отвечал Покора. – Даже у богача. Ему просто падать выше. Разболится у него зуб – и что тогда? И всё. От лихорадки любой одинаково помрет. Жизнь всегда одинаково жестока, просто кому-то везёт, а кому-то нет.

***

  Как-то раз вы нашли в деревне раненых партизан. Или не партизан, как тут разберешься? Ну, у кого еще могли оказаться огнестрельные раны?
  Капитан Трюффо решил, что они партизаны. Лейтенант Ламбер сказал ему, что они военнопленные. Капитан сказал, что теперь, после коронации, они преступники. Лейтенант возразил, что нужны доказательства. Капитан спросил, сколькими солдатами лейтенант готов рискнуть, чтобы отконвоировать их... собственно, куда?
  Они говорили четверть часа. В принципе, оба знали, чем закончится разговор, просто обоим хотелось потянуть время. Потом лейтенант вышел к вам.

  – Добровольцы? – спросил Ламбер, морщась.
  Никто не вышел из строя.
  – Господа, сделать это необходимо. Вы ведь не хотите, чтобы вам потом эти туземные господа стреляли в спины? Итак, кто пойдет? Выходите, или я назначу команду приказом.
  Тогда Покора вышел из строя, чертыхнувшись сквозь зубы так тихо, что слышал только ты и Жобер. И еще кто-то вышел, какой-то венгр с бычьей шеей, и один руанец, и еще один южанин с перебитым носом. "Надо – значит сделаем."
  Привели "партизан" – их было трое, они хромали, а у одного была перевязана голова. Двое были индейцы, а один – креол. Они были так измучены жарой и своими ранами, что даже на ненависть у них сил не хватило. Они даже могилы себе вырыть не смогли – это пришлось делать потом.
  – Курите? – спросил их сержант.
  Те покачали головами.
  Сержант развел руками.
  – Тогда бренди?
  Креол кивнул, но не оживился. У индейцев в глазах словно застыло расплавленное стекло.
  Для вас для всех время тянулось, как обычно, а для них летело скорым поездом, но они этого словно не понимали.

  Их поставили у растрескавшейся глинобитной стены.

  – Feu! – и винтовки плюнули дымом.
  Они упали.
  – Третье отделение – закопать, – приказал лейтенант. – Остальным разойтись.

  Никто тогда не принял это близко к сердцу – ну расстреляли и расстреляли. Что ж поделаешь! Но большинство из вас поняли, что чем дальше, тем такого будет больше. Потому что когда армия одерживает победу за победой, а конца войне не видно – такого должно становиться все больше, а рыцарственного – все меньше.

  Потом две ваши роты – твоя и Альберта – снова соединились и встали лагерем у холмов, где по слухам были логова герильерос.

***

  Вы с Покорой стояли в карауле. Это был особый пост – на холме был сложен "колодец" из камней, и вы сидели в нем, чтобы вас издали не подстрелил какой-нибудь меткий партизан. Красные камни ночью остывали и становились темно-бурыми, а днем опять нагревались, на закате же они становились охряными.
  Ночью было нежарко, всего плюс пятнадцать, но вам нельзя было заворачиваться в одеяла на посту. Нельзя было и разводить огонь. Вы просто торчали там, в этом "колодце" и смотрели по сторонам, выглядывая врага в ночи.
  В карауле говорить было запрещено, но лучше говорить, чем заснуть – это ты усвоил быстро.

  – Слушай, вот ты вроде умный, – спрашивал тебя Покора со своим неистребимым польским акцентом. – Скажи, почему солнце и луна везде одинаковые, а звезды разные? Зачем это так сделано?
  Потом ты все-таки чуть не заснул, и он растормошил тебя.
  – Не спать! А ну не спать! Соберись и смотри!
  Потом вы молчали.
  – Я много гнусного повидал, – добавил он вдруг ни с того ни с сего. – Много гнусного. Знаешь что? Все забывается. Все забывается. Хоть бы при мне Иисуса самого распяли – я бы и это со временем забыл. Человек так сделан, понял? И ты тоже забудешь.
  Потом ты опять задремал, ткнувшись в камни грудью.
  – Чшшш! О'Ниль! Просыпайся! Герильерос идут! – потряс он тебя за плечо.
  Ты очнулся. Он был встревожен – похоже, это была не шутка. Вы вгляделись в летнюю ночь, прислушались. Было слышно только, как бьется сердце.
  – Видишь их?
  Ты не видел.
  – А я вот слышал. Чшш!
  И вы услышали металлический стук по камню и почти сразу же увидели тень, ползущую по камням. Тени. Их было несколько.
  – Стреляй! – крикнул Покора.

  Вам, видимо, уже не суждено было выжить, но своей стрельбой вы должны были подать сигнал батальону, чтобы в разбитом под холмом лагере легионеры встретили врага во всеоружии.
  Покора вскинул винтовку к плечу, но замок только щелкнул – капсюль не сработал.
  – Ах ты ж дерьмовщина! – скрежетнул зубами капрал, лихорадочно доставая новый капсюль из сумки. – Стреляй! Стреляй!

В небольшом блокнотике Уильям отмечал месяцы и дни, прошедшие со времени его попадания во французский легион и сколько ещё осталось. В последнее время он заметил, что всё чаще забывал это делать – дни сливались похожие один на другой. Потом он сразу зачеркивал неделю или даже две. Правильно ли посчитал? Да к чему вообще это всё? Когда настанет срок, скажут, а раньше всё равно не отпустят. Ну знаешь ты, что до свободы осталась 1462 дня, а что толку? Четырёхзначное число терзает душу.

Он бы наверно и до встречи с Альбертом дни отмечал, если бы точно знал, когда она состоится, но он не знал, поэтому временное объединение их батальонов стало сюрпризом.

Их встречу он представлял совсем не так… Вроде бы обнялись, поговорили, но… Уил понял, что между ними с Альбертом теперь пропасть. И объятия вышли просто дружескими и даже немного неловкими, а не как… Ну не как раньше.

Простые вопросы, простые ответы, которые показали, что они стали совсем разными людьми.

Альберт вон теперь капрал и во французском легионе ему нравится. Казалось бы, Уилу за него порадоваться, но слишком уж он был не согласен с мнением Альберта и это мешало похлопать его по плечу и сказать: «Молодец, так держать!»

Что они делали хорошего, пока жили во франции? О, да ведь кучу всего… Писали пьесы и картины, давали работу нищим и развлекали людей своим искусством. Дружили и любили в конце концов… Что же в этом плохого? А что хорошего они делают тут?

Вели ли они правильную жизнь до того, как попали на эту войну? А кто устанавливает правила? Бог? Вроде бы убивать он тоже считает «неправильным», но во время войн об этом вечно забывают, и священники начинают благословлять «крестоносцев».

Уил был не согласен с Альбертом в том, что война войне рознь. Что до него, он бы уж конфедеративную армию предпочёл. Там можно было бы хотя бы убеждать себя, что защищаешь интересы родного штата и всё такое, хотя и это Уилу когда-то казалось недостаточной причиной убивать людей и рисковать своей шкурой. Потому он сейчас и тут, а не дома…

А всё же он понимал Альберта. Ему и самому не хотелось признавать, что ему НРАВИТСЯ чувствовать «братское плечо», распевать песни, идя в строю, пить крепкий кофе, сидя в лагере с сослуживцами вокруг костра. Атмосфера товарищества и единства, что царила тут действовала прямо-таки как заразные миазмы. Она настойчивым гулом в голове твердила: «оставь свои убеждения и идеалы, живи этим моментом будь здесь и сейчас, почувствуй, как сильны мы вместе, будь с нами, просто выполняй приказы и ни о чём не думай». Уил сопротивлялся этому изо всех сил. Быть может зря? Тоже был бы уже капралом и не испытывал бы никаких душевных терзаний.

В тот раз, каждый остался при своём и разошлись с тяжелым сердцем.

***

После разговора с лейтенантом Ламбером Уил при первой возможности забрал в штабе револьверы и решил больше не играть в неумеху на стрельбищах. Ему ведь вообще-то нравилось стрелять по мишеням, так почему бы не добавить себе в жизнь немного развлечений, раз уж всё и так всем понятно.

Как Уильям ни старался отгородиться ото всех, совсем «избавиться» от братства не вышло. Да и, сказать по правде, без обычного человеческого общения с ребятами вроде Танги, Жобером или Покорой пребывание тут было бы ещё более невыносимым. В Танги он видел какую-то опасную притягательность, с Жобером мог спорить до темноты и отбоя кто из писателей лучше и был готов слушать стихи в его исполнении хоть всю ночь, а Покора… Иногда он вызывал недоумение тем, как же можно быть таким тупым, но в то же время и странное умиление своей наивностью.

***

История с ранеными партизанами заставила всплыть в памяти одно давнее и незначительное событие из другой жизни.

Когда-то давно, когда Уил был ещё ребёнком, у них в доме развелись тараканы. Спустившись утром к завтраку, он застал нянюшку с туфлей в руке нещадно по этим самым тараканам лупившей.

– О, мастер О’Нил, – как ни в чем ни бывало, поприветствовала его она. – А я тут негодяев извожу. О, ещё один паршивец ползёт! Хотите сами его прикончить?

Уил вроде бы ничего не ответил, но она уже сунула ему в руку туфлю.

Таракан замер, будто специально для того, чтобы Уилу было проще по нему шлёпнуть.

Чувствуют ли тараканы страх? Успевают ли почувствовать боль, когда посторонний предмет касается их хрупкого панциря? Волнуются ли за них другие тараканы, если они не возвращаются?

Мальчик резко опустил туфлю. Тельце насекомого превратилось в плоское коричневое пятнышко.

Уил надеялся, что ответ на все три вопроса «нет».

Когда лейтенант Ламбер вызвал добровольцев для казни, Уил конечно же остался в строю, почему-то припомнив тот случай. Вот только мексиканцы не насекомые… Хотя умерли почти также безмолвно, как тот таракан.

***

Уилу тяжело давались караулы. Вроде бы и делать ничего не надо – стой себе и стой, но это безделье утомляло больше, чем рытьё канав или дневные марши по пустыне. Чтобы скоротать время, Уил придумывал у себя в голове истории, которые могли бы в иной реальности стать повестями или рассказами, но записывать их у него не было ни времени, ни возможностей.

Вот и сейчас, сидя в колодце с Покорой, пока его взгляд блуждал в темноте, мыслями он был далеко отсюда.

Это была история про человека «забывшего дорогу домой». Один молодой человек ушёл из дома, а когда захотел вернуться, на том месте, где должен быть его дом оказался совсем другой… И никто из соседей его не узнаёт, как и он их. Он метался от дома к дому, расспрашивая людей о знакомых местах, но везде натыкался на стену непонимания. А где же его родные края, люди, которые ему дороги? Существуют ли они ещё где-то?

Уил думал над тем, как закончить этот «мыслерассказ», когда Покора задал дурацкий вопрос про звёзды.

Когда он только познакомился с поляком, Уил думал, что у Покоры такой дурацкий юмор – задавать вопросы с очевидными ответами и смотреть, как дурачок-зазнайка всерьёз будет пытаться на них отвечать. Но потом, к своему удивлению, понял, что он и ПРАВДА не знает.

Уил начал рассказывать про звёзды… Почему бы и нет, может после армии у поляка хоть немного мозгов прибавится.

А всё же как же спать ночью хочется… «И зачем так сделано, что люди спят?» Задал Уил сам себе вопрос в стиле Покоры. Жалко рядом не было никого более умного, чтобы ответить на него.

Тут Покора задвинул про гнусности и забвение… Чего это он? Нет, Уил не думал, что будет так-то просто забыть всё что он увидел на этой дурацкой войне… Хотя он представлял, что наверно бывает и похуже. Например, когда к стенке ставят тебя, а не каких-то безымянных партизан, но тут и помнить останется недолго. Или когда кого-нибудь пытают, чтобы добыть важные сведения (этим при нём никому заниматься пока не приходилось)… Или когда гражданских мучают и изничтожают просто развлечения ради (он про такое слышал, но пока тоже Бог миловал).

Герильерос идут? Спросонья Уил подумал было, что это один из «интеллектуальных», не стоящих внимания вопросов, но уже через секунду понял, что означают эти слова и сон улетучился сам собой.
Кругом темнота. Уж не приснились ли они Покоре?

Но нет, вот тени… Сколько их? Трое? Четверо? Пятеро? А быть может остальных просто не видно.
И что же? «Извините, господа, но вам туда нельзя. Будьте так любезны удалиться в своё место дислокации»? Едва ли это сработает.

Сдаться на их милость? Уил уже видел, что его собственные товарищи делают с противниками. Почему бы Герильерос поступать иначе?

- Стреляй! – крикнул Покора. И Уильям послушался приказа. Потому что в этот раз от его выстрелов действительно зависела судьба: «Либо мы их, либо они нас». Потому что быть может подействовали слова лейтенанта Ламбера. Или же он хотел доказать Альберту, что тоже на многое способен? Так ли важна причина, когда на мушке чья-то жизнь?

Тени в темноте похожи на мишени. Можно просто не думать, что это люди. Уил и не думал, пока стрелял. Он не чувствовал страха от возможности скорой смерти и не чувствовал ненависти к тем, кого убивал. Лишь азарт и лёд в сердце, прочищающий разум и обострявший эмоции.

Выстрелить, перезарядить, стрелять ещё. Благодаря многочасовым тренировкам у Уила неплохо получалось перезаряжать винтовки в темноте почти на ощупь. Пальцы сами знали, что делать.

Когда Герильерос подобрались совсем близко к укрытию, Уил отбросил винтовку и выхватил револьверы. Он всегда носил их с собой с тех пор, как забрал из штаба.

Ещё 11 выстрелов меньше чем за минуту. Когда Уил нажал на спуск Лефошо в седьмой раз, в ответ раздался лишь щелчок. Барабан Смит-вессона тоже был пуст. Как бы там ни было, в этот раз никто не сможет обвинить Уила в том, что он не сделал всё, что должно.

  Наверное, ты так себе и представлял последний бой капитана Данжу – герильерос лезут и лезут, а храбрый джентльмен жмет и жмет на спуск револьвера, но вот, барабаны пусты, надежды нет, и герой смело встречает грудью вражеский штык. Или лбом саблю. Или что там у них...

  Но только оказалось, что у герильерос с вами одна важная общая черта – они тоже, мать их, хотели жить, а не умирать. И еще было очень темно.
  Ты выстрелил – вспышка разорвала ночной мрак, и на мгновение ты отчетливо увидел ползущих между камнями людей с короткими мушкетами и длинными ножами. Они были одеты в темные короткие куртки и повязки на головах – тоже черные, чтобы прикрыть лбы и не так выделяться лицами.
  И все опять погрузилось во мрак, еще более плотный, как тебе показалось, потому что вспышка немного ослепила и тебя самого.
  – Бамос! Кохедлос! – крикнул кто-то вполголоса, и вы услышали торопливые шаги. Ты начал заряжать мушкет, а Покора, сменивший капсюль, высунулся и выстрелил сам. И сразу две тени кинулись на вас, темные, опасные, стремительные. Ты выхватил "Лефошо" и выстрелил, почти не целясь, потому что темно было так, что ты бы мушку не разглядел.
  И тени пропали. Ты выстрелил еще, куда-то в их направлении, и еще, но даже во время вспышек не мог понять – живы они или нет. Где они вообще? И тут сзади кто-то, обвалив кусок стенки, прыгнул в ваш "колодец" и схватил тебя за руку. Что-то очень острое и холодное ткнуло тебя в бок, распороло сукно мундира. Ты вскрикнул.
  – Пусти! – крикнул Покора, и повернувшись, сделал с ним что-то такое страшное и резкое, от чего нападавший тоже вскрикнул и хватка его ослабла. Ты выпростал руку с револьвером и выстрелил в него.
  – Сдохни, мразь! – сказал поляк и принялся колоть его штыком, зажатым в руке, как мясник колет поросенка.
Навалившееся на тебя тело стало совсем податливым, оно обвисло, перекинувшись через укрытие – ногами за пределами стенки, а окровавленной головой и руками – внутри.
  – Подох он?! Подооох! Стреляй! Я заряжу пока! Стреляй!
  Ты крикнул, что ничего не видно.
  – Да главное стреляй!
  Ты пальнул еще, заметив зловещую тень, и по взвизгу пули понял, что это скала.
  В темноте кто-то быстро лопотал по-мексикански. Ты целил в голоса, но мешкал нажать на спуск. И тут услышал, как под чьей-то ногой стукнул камень. Ты повернулся и заметил еще одну тень – согнутую, подбирающуюся с другой стороны. Выставил руку над плечом у Покоры и выстрелил в тень дважды, так что капрал даже крякнул – дуло было в нескольких дюймах от его уха. В этот раз ты увидел, словно запечатленные на фотографии удивленные глаза, искривленный стоном рот и судорожно поднятую руку. И тень пропала.
  Покора вытащил шомпол из ствола.
  – Ну, подходите! – крикнул он.
  Наконец, в лагере заиграли тревогу.
ссылка
  Для этого вы тут и стояли в секрете – чтобы если будут резать, то вас двоих, а не весь лагерь сразу.

  – Что, съели!? – расхохотался капрал, как тебе показалось, нервно. В ответ началась пальба. Пули хлопали по камням вашего укрытия, так что страшно было поднять голову. Вы укрылись, и ты достал второй револьвер.
  – Дай мне, – сказал Покора. – Зачем тебе два-то? Сейчас пойдут.
  Вы сидели, скорчившись, слушая, как переговариваются мятежники за скалами. Сколько раз по вам стреляли? Дюжину или две?
  – Ничего, отобьемся. Главное не трусить.
  Потом выстрелы и разговоры совсем смолкли. Вы услышали какой-то шорох. Герильерос могли подобраться к вам и застрелить, просто сунув в колодец мушкеты через край стены.
  – Давай на счет три, – прошептал Покора. – Раз... два... три!
  Вы высунулись, тыча револьверами в темноту.

  А вокруг уже никого не было.

  Вы еще какое-то время настороженно, едва показывая из-за бруствера носы, вглядывались в тени и прислушивались к шорохам, осыпающейся каменной крошке, постукиваниям чего-то металлического, еле слышному стону.
  Потом все совсем утихло. Герильерос ушли так же, как пришли – тихо, незаметно и быстро. Если бы не вы – что бы они устроили там, в спящем лагере, своими ножами?
  – А ты, О'Ниль, молодец, – сказал Покора. – Не растерялся. Ух! Еще бы чуть-чуть – и все! Поставил бы тебе пиво, но в этой стране хорошего не найдешь.

  Через двадцать минут до вас добрался патруль и сменил вас. Тебя перевязали, но царапина была нестрашная. Когда начало светать, у колодца нашли два трупа – не считая того, который повис на каменной кладке. И еще на камнях были пятна крови – кого-то вы зацепили.

  – Молодцы! – сказал лейтенант Ламбер. – Видите, О'Ниль, это оказывается несложно. Делай, что должен – и будь что будет.

***

  Вскоре после этой стычки, армия пришла в движение.
  Лейтенант Ламбер не ошибся – ваш легион приписали ко второй бригаде генерала Манжена и отправили на юг, в Оаксаку. На самом деле она называлась Оахакой, но французы не выговаривали "х", и у них получалась Оаксака. Вы с Покорой посмеялись над ними, а в ответ вас чаще стали посылать расспрашивать дорогу у местных.

  Марш выдался долгим – он был не самым тяжелым, потому что к климату вы уже привыкли, но очень уж длинным – километров триста. И еще – очень тревожным. Вы шли, и шли, и шли, и конца не было этому пути, а издалека за вами наблюдали всадники республиканцев. По вашей огромной колонне с пушками и обозом никто не осмеливался стрелять, но вы чувствовали на себе взгляды из-под каждого куста, из-за каждой скалы. Вы шли упрямо, потому что знали: отстанешь – умрешь. Ваши ботинки сносились, ваши мундиры выцвели на солнце, ваши шляпы растрепало на ветру.

  Вы дошли до этой Оахаки, большому городу в долине между поросшими лесом невысокими горами, и осадили его: заняли все деревни вокруг, перекрыли дороги блок-постами, установили дозоры и разъезды. А потом втащили на холмы пушки и принялись его бомбардировать.
  Бомбардировка началась в декабре, и два месяца вы засыпали город ядрами и гранатами. Стреляли размеренно, чтобы пушки не перегрелись и их не разорвало. Никто никуда не торопился. Отвечать вам осажденным было нечем – ваши мощные "морские" пушки легко подавили их убогую медную артиллерию.
  Над городом день за днем парили черные мексиканские грифы. Ты видел их и вблизи – уродливых гротескных птиц с длинными, изогнутыми на концах клювами, с кожистыми головами, похожими на индюшачьи. Им здесь было хорошо.

  Вы жили в палатках, обложенных камнями на случай нападения. Скоро вы завшивели. Еда была скверной. Многие солдаты мучались от дизентерии. Но вы стояли, как скала, и никого не пропускали ни в город, ни из города. Повстанцы пытались иногда проскользнуть через ваши пикеты, но черта с два у них это получалось – патрули следили за тропами днем и ночью. Алжирские зуавы и тирайёры охотились за мексиканцами по зарослям, как звери за зверьми. Ты сам видел, как несколько зуавов шли и несли в руках отрезанные головы. Не потому что между мексиканцами и алжирцами была какая-то особая ненависть, да и не потому что алжирцы были такими уж особенно дикими – вы иногда перебрасывались парой фраз, и выглядели они как обычные, цивилизованные люди. Но просто всё всем уже осточертело. Вам можно было делать всё, только делать-то было нечего.

  Через два месяца Оахака сдалась. Вы вошли в неё не как победители, а как люди, которые зачем-то разметали палкой муравейник, а теперь без особого любопытства разглядываете то, что от него осталось. Глинобитные стены, расколотые снарядами. Кучи мусора и щебня на улицах. Хмурых жителей, исподлобья, со страхом смотрящих на вас.
  – Чего уставились?! Не глазейте! – прикрикнул на них Танги и замахнулся штыком в ножнах. Он за время осады стал злым и агрессивным. Куда-то подевался мирный бедняк, который "и мухи не обидит".
  – Оставь их, – сказал Покора.
  – Я им поглазею.
  – Да они тебя не понимают даже, – мексиканцы и правда глядели с угрюмым равнодушием и никак на него не реагировали.
  – Поймут. Пора им учить французский.
  Вы подняли французское и имперское знамена на площади перед собором и приняли сдачу.

  Потом – мылись, брились и приводили себя в порядок. В городе уже нечего было есть, жители голодали. Грабежей и кровавых убийств не было – они сами готовы были все вам отдать за чашку риса, только у большинства давно не осталось ничего ценного. Богатые люди из города уехали вместе со своим добром еще до начала осады.
  В общем, сильно вы не разбогатели. Только Покора раздобыл где-то золотой крест размером почти с ладонь.
  – Отправлю домой, – сказал он, поцеловал его и перекрестился. – Мы тоже католики.
  – Католики! – хмыкнул Жобер. – Небось зарезал кого-нибудь?
  – За крест-то? Неее... на две кукурузные лепешки сменял.

  А потом... вы просто взяли и пошли назад – те же триста километров, с пушками, которые тянули отощавшие мулы, с обозом, в починенных за время осады башмаках и заштопанных мундирах. "Оаксакская экспедиция" – так это назвали. В Оахаке оставили гарнизонишко – теперь генералы могли похвалиться, что "захватили целый мексиканский штат". Вот зачем это все было.

  И опять началась военная рутина – вы охраняли какие-то телеграфные линии, проводили какие-то караваны, ловили каких-то партизан в холмах. Чаще всего – безо всякого результата.

  Новости из США доходили до вас с опозданием, обрывочными, неточными. Говорили, что Конфедерация все-таки проигрывает. Еще в шестьдесят третьем, когда вы только "записались" в Легион было какое-то важное сражение, которое она проиграла. Но потом вроде, случались и победы. Из Мексики, куда газеты если и доходили, то только французские, было решительно неясно, что же там происходит в штатах. Ты писал письма домой... но они, вероятно, не доходили. Как и кто бы проследил за тем, чтобы они достигли адресата? Через какой порт? Ведь все порты были блокированы кораблями янки.

  После осады Оахаки вы узнали, что осенью, оказывается, янки захватили Джорджию – Атланту взяли еще осенью, а Саванну – к рождеству. Что там было с вашими родителями, с вашими семьями – никто не знал. Альберт только пожал плечами.
  – Мы все равно ничего сделать не можем, – сказал он. Но чувствовалось, что что-то пылу у него поубавилось, что-то он, кажется, накушался "военного братства". Первые два года оно еще ничего, а потом уже надоест любому.

***

  Весь шестьдесят пятый прошел в какой-то непонятной возне – туда, сюда, туда, сюда. Иногда вы стояли лагерем и подолгу ничего не делали. Вас отправляли в увольнительные, но только группами не меньше пяти человек – одиночные солдаты слишком часто не возвращались. Потом несколько человек дезертировало, и все увольнительные сразу отменили.
  – Сидим, как дураки, в лагере, из-за каких-то трусов и идиотов. Все равно их поймают, – вздыхал Покора.
  – А чего ты там не видел-то? – спрашивал его Танги.
  – Да я там женщину завел.
  – Красотку?
  – Да не сказал бы... Но... но добрую.
  – Ну, теперь уж неважно. Можешь с ней попрощаться.
  – Не сыпь мне соль на рану.
  – И как звали?
  – Тереза.
  – Шлюха какая-нибудь местная?
  – Неее... какое там. Просто улыбнулась мне – вот и всё. Мне так давно никто не улыбался, друг.
  – Да ты небось деньги ей таскаешь.
  – Ну так, было немного. Но ей тоже надо детей кормить.
  – Ты у нас, я посмотрю, прямо семьянин.
  Покора грустно улыбнулся и покачал головой.
  – Да не переживай, будут другие.
  – Не знаю. Может, и так. А может, и нет.

  В июне вы с Альбертом узнали, что Конфедерация сдалась. Война между штатами закончилась.
  И тут же появились слухи, что в армии республиканцев теперь воюют иностранные добровольцы – американцы, поляки, даже какие-то греки. Ходили слухи, что США поставляет им оружие через северную границу и через Сан-Франциско.
  – А ты бы стал стрелять в американцев? – спрашивал тебя Покора. – В кого бы ты выстрелил, О'Ниль? В меня или в этого вашего янки?
  – А ты бы выстрелил в поляка? – спрашивал Жобер.
  Покора долго думал.
  – Ну, чего замолчал?
  – Когда на нас пойдут в атаку, я буду стрелять в любого, – ответил Покора твердо. – Я с вами до конца. За вас я любого на штык насажу. Вот так.
  – Вот это дело! – одобрил сержант. – Настоящий легионер.

  В октябре Максимилиан издал "Черный Декрет" – указ о том, что любой носящий оружие мексиканец, отказавшийся сложить его по первому требованию, должен быть казнен.
  Лейтенант Ламбер зачитал вам приказ. Теперь вы обыскивали дома, и если находили в них мушкет или пистолет – ставили к стенке кого-то из мужчин. А как иначе?
  – Мы еще что, – рассказывал сержант. – Я слышал от одного приятеля, под Веракрусом орудуют суданцы из Египта. Эти рубят налево и направо, виновных и невиновных. И не пропускают ни одной бабы. Как услышат, что в деревне герильерос – так все, не разбираются.
  – Ну и правильно, – заметил Танги. – Так только и можно победить.
  – Так можно только проиграть, – сказал на это Жобер. – В этой войне надо перетягивать население на свою сторону.
  – Перетянешь их, как же.
  – Значит, мы проиграем.
  – Ты что же, трусишь?
  Жобер усмехнулся.
  – Да нет. Мне вообще все равно.

  Но как бы он к этому ни относился, победа всё отчетливее стала ускользать от вас. И в шестьдесят шестом вы начали отступать. Вы всё мотались и мотались по Центральной и Северной Мексике, но только теперь помимо герильерос появились и регулярные части противника. Они выглядели неказисто – плоховато одетые, плоховато держащие строй, плоховато стреляющие. Вы с ними встречались пару раз в бою и легко их разгоняли, только их не становилось от этого меньше.
  И стали приходить тревожные сообщения – там такой-то отряд разбит, здесь генерал потерпел поражение. То и дело вы получали приказ "выступать немедленно", и хотя до рядовых этого обычно не доводили, вы всегда знали по обеспокоенному лицу лейтенанта Ламбера, что в этот раз ваша рота уносит ноги, а не идет на какое-либо задание.
  Дезертиров тоже стало больше. Бродили слухи, что мексиканцы не расстреливают пленных, но верилось в них с трудом. И все же солдаты продолжали исчезать. Иногда их ловили – и тогда в кандалах уводили назад, к побережью, а оттуда ссылали в тюрьмы на каких-то далеких островах. Там, говорят, было куда хуже, чем в легионе – люди там работали не то на шахтах, не то на строительстве дорог в джунглях. Сроки были лет по десять или по пятнадцать, но столько там по слухам никто выдержать не мог: помирали от лихорадки и тоски.
  – Это с нами офицеры "цацкаются", – говорил Танги. – "Мсье легионеры то", "мсье легионеры сё". А там цацкаться не будут. Чуть что – плетьми по спине: работай, пока не сдохнешь, а сдохнешь – не беда.
  Все это звучало страшно. Но люди все равно дезертировали. На что надеялись?

  А весной вас наконец по-настоящему разбили.

***

  Ты не запомнил, где это произошло. Названия были такие похожие, а деревни – так вообще одинаковые... Санта-Чего-то-там... Изабель? Каталина? И даже точной даты не запомнил, кажется, это было в марте или в апреле. Ваш сводный отряд в тот раз состоял из небольшого количества имперской конницы, одной линейной роты, двух ваших потрепанных рот легионеров человек по восемьдесят в каждой, и еще четырех сотен имперских солдат. Командовал вами целый генерал (Де Бриан, так, кажется, его звали?) – он ездил на красивой лошади и все высматривал что-то в подзорную трубу.

  И в один из дней впереди, за холмами, раздалась стрельба. Это бились друг с другом конные дозоры. Войско замерло. Пошли носиться курьеры с приказами и донесениями.
  – Ротаааа! Развернуться в три шеренги! – отдал приказ капитан Мулини, который в шестьдесят пятом сменил вышедшего в отставку по болезни Трюффо.
  Вы перестроились, подождали, пока союзники-мексиканцы подравняются и подопрут ваш фланг, а с другой стороны то же сделают ваши товарищи-легионеры, и двинулись вперед. Тум! Тум! Туки-тум! – отстукивал барабанщик. Все ждали – неужели настоящая битва? Вы ведь правда за всю войну не видели ни одной битвы. Как она выглядит-то хоть?

  Оказалось – вообще не весело.

  Весь ужас заключался в том, что ничего не было понятно и почти ничего не видно. Сжатый в строю другими солдатами, ты видел так же, как и все, строй врага в трехстах шагах – тонкую линию темно-синих мундиров, еще темнее, чем ваши. Эта полоска едва проглядывала сквозь пелену пыли, поднятой сотнями ног. А потом дым после первого залпа заволок все перед вами.

  – Заряжай! Целься! Огонь!
  А в кого стрелять? Пыль лезла в глаза, пот пропитал рубашку под мундиром.
  Мимо строя носились всадники, кто-то кому-то что-то объяснял хриплым, сорванным голосом. Грохали вдалеке пушки, со свистом куда-то проносились ядра – чьи? Кто побеждает? Кто проигрывает?
  Барабан все отстукивал и отстукивал такт.
  Куда-то проскакал мимо генерал Де Бриан.

  Рядом с тобой никого не убило и не ранило, но было слышно, как кричат раненые. Ты шел в шеренге, стиснутый с боков, спереди и сзади другими солдатами. Все молчали, потому что нечего было говорить. Первоначальный ужас от осознания, что вот это вот – бой, что ты ничего не решаешь, а все решается само, сменился деятельным ступором – как автоматы вы скусывали патроны, надевали капсюли, прикладывались и стреляли "куда-то туда". "Куда-то по ним."
  И в тот момент, когда тебе показалось, что ты втянулся, что ты привык, раздался крик:
  – Генерал убит! Мексиканцы бегут!
  Все вытягивали шеи, чтобы посмотреть, правда ли бегут, но никому ничего не было видно.
  – Ровнее шеренгу! Ровнее!
  Потом вокруг стали падать ядра – они отскакивали от земли, поднимая пыль, пролетали над ней низко-низко и катились дальше. Некоторые со свистом пролетали над головой.
  – Отступать в строю! – скомандовал капитан Мулини. – До чего скверные канониры у них, ребята!
  Строй попятился, и чуть погодя прямо в него прилетело ядро – прямо в ваш строй. Раздался многоголосый вой: кого-то к чертям разорвало, наверное, но... ты даже не увидел, кого и как! А вдруг Альберта?

  Потом вы сомкнули ряды и стали снова отступать. Поднявшийся ветер сдул дым и пыль в сторону, и стало видно конницу, которая сновала по равнине туда-сюда.
  Это были лансеры мятежников – в широкополых сомбреро, в коротких желтых куртках, подпоясанные красными кушаками и с красными же платками под шляпами, они носились с копьями под мышками, словно задиристые пикадоры, то и дело сваливаясь в рукопашные с имперскими кавалеристами. Тех было намного меньше, и скоро их совсем прогнали с поля боя.
  Группки лансеров стали заходить к вам с боков, они кричали: "Ó-ле! Ó-ле! Хей! Хей!" – и что-то еще на своем языке, а вы отгоняли их пальбой. И снова пятились, пятились, пятились.

  Потом капитан с помощью отборной ругани развернул вас захождением – вы увидели вражеские шеренги, плотные, но неуверенные. Они словно наощупь подходили к вам, и когда вы дали по ним залп, они сразу же отошли. Но не рассеялись.
  Капитан позвал лейтенантов на совещание – возникал передышка.
  Солдаты с тревогой смотрели по сторонам.
  – У меня пятнадцать патронов осталось, – сказал Покора.
  – И штык, – сказал кто-то.
  – И штык.
  – Кто-то должен подвести нам патроны, иначе крышка!
  – Николя, ты жив там еще?
  – Жив! А ты?
  – И я жив...

  И вот вы снова начали пятиться, изредка поворачиваясь и давая залпы то влево, то вправо.
  Наконец, осмелев, на вас налетели те самые руралесы-лансеры с копьями: с твоего места было видно проносящиеся над вашими рядами вдоль строя головы в сомбреро, а под шляпами – худые, усатые, потные, сосредоточенные лица. Резко щелкал металл о металл – копья о штыки.
  Дико, будто выворачиваясь наизнанку, закричала раненая лошадь – почти как человек, только отчаяннее и громче. Кто-то выматерился. Всадники отступили. Один легионер, из молодых, пришедших после Оахаки, бросил винтовку, заткнул уши руками и повалился на колени. Его подняли и запихнули в строй. Он шел, как сомнамбула, без винтовки, ему насильно всучили её в руки, но он опять выронил её. Лейтенант ударил его палкой:
  – В строй! В строй, болван! – но он только опять упал на колени и закрыл уши. И снова его подняли.
  – Не будь дураком! Не трусь! – кричали на него товарищи.

  И опять ваш строй пятился, поворачивался, как неуклюжий корабль, и давал залпы. И опять смуглые, усатые лица и длинные наконечники копий мелькали поверх ваших кепи, на которые вы сменили шляпы на время боя.
  Ты шарил в патронной сумке – там осталось всего три заряда. Еще вон револьверы, дааа...
  И наконец, враги зашли со всех сторон. Они подступали то справа, то слева, вы уже не могли поворачиваться достаточно ловко. Все сбились с ног, все страдали от жажды, во флягах было пусто. Некоторые были ранены, но сцепив зубы, упрямо шли в строю, а если не могли стрелять, отдавали вам патроны. Мулини был тоже ранен – его левая рука болталась, как плеть, даже некогда было соорудить повязку.

  Потом с фланга подъехали "драгуны" в серых низких шляпах и начали стрелять в вас почти в упор. И когда вы стали разворачиваться, чтобы дать им прикурить, кто-то крикнул:
  – Все пропало! Окружены!

  Вот тогда вы побежали. Это началось словно по команде: ты не понял как именно и кто первым кинулся бежать, а кто устремился за ним, только вдруг жесткий строй превратился в податливое, колышущееся от страха стадо. Физические силы еще были, но душевных не осталось.
  – Стоять! Вы же легионеры! – закричал лейтенант Ламбер, но его уже не слушали, толкали плечами. Да он и сам кричал как-то неуверенно.
  Вы бежали, а со всех сторон маячили вражеские конники. Они наскакивали на отставших, рубили их с плеча или же брали в плен, а вы бежали, стараясь не оглядываться. И еще снова подлетали на взмыленных приземистых лошадях драгуны, стреляли в толпу, почти не целясь. Люди падали, другие подхватывали их и тащили за собой. Многие еще сжимали бесполезные винтовки, но почти никто уже не отстреливался. Среди отставших был Жобер – в какой-то момент он вдруг сказал:
  – С меня хватит, – ты оглянулся и увидел его лицо, его глаза, смотрящие вам вслед.
  Что с ним стало?
  Потом толпа сама собой остановилась – кончились силы. Сколько в ней было человек? Сорок? Пятьдесят?
  Вы сбились в кучу, тяжело дыша, и выставили во все стороны винтовки. Многие просто сели на землю, уперев в неё приклады.

  Ты увидел всадника с куском белого полотна (кажется, это была оторванная штанина), который подъехал, помахивая этим импровизированным флагом, и крикнул:
  – Эй! Сдавайся! А не то, – и он зловеще провел большим пальцем у себя под шеей. – Лос кортаремос! Легионер! Сдавайся!
  Он улыбался, словно дразня вас.

  Проехав пару раз мимо строя и еще раз повторив свои угрозы, он ускакал, гикая и свистя.
  – Патронов бы еще, – вздохнул кто-то.
  – Дело дрянь.
  – Ну что, парни? Что? Сдаемся?
  – Погоди.
  – Все равно крышка.
  Солдаты лениво препирались пять минут. Покора достал сигару и спокойно прикурил.
  – Хочешь? – спросил он тебя, достав вторую. "Как все – так и я," – было написано на его лице. И еще на многих лицах.

  Подъехал какой-то офицер – теперь уже с нормальным белым флагом.
  В него целились, но никто не стрелял.
  – Солдаты! Вы храбро сражались! А теперь – сложите оружие! – крикнул он громко, звонко, с нажимом, по-французски, но с сильным акцентом.

  На какое-то время все замялись, стушевались... а потом начали бросать винтовки.

  И так кончилась эта битва. Ты даже точно не знаешь, убил ли ты кого-то в этом месиве.

***

  У вас забрали винтовки, дали передохнуть и напиться воды. Мексиканцы ловили лошадей и собирали раненых, а вы сидели и молчали, ожидая своей участи.
  Потом, уже ближе к вечеру, вас построили в колонну и куда-то повели. Раненых не бросили, а повезли на телегах из обоза. На одной из них ехал и Альберт – ему прострелили бок. Он лежал там, бледный, сцепив зубы, а ты брел впереди вместе с остальными солдатами. Танги и Покора шли рядом с тобой.
  Ваша вереница шла и шла, некоторые раненые умирали по дороге. Никто не копал им могилы. Но никто и не зверствовал, никто вас не бил и не мучил – мексиканцы смотрели на вас с безразличием. Вы просто были лишними в этой стране.
  Наконец, дней десять спустя, вы пришли в какой-то город, кажется, Техуакан... или Торреон... Там вас посадили в одну большую общую залу в тюрьме, мексиканцев и французов вместе, и дали как следует поесть бобов с рисом. Вы сидели большой кучей, места было мало, но никто не жаловался. Вы вообще мало говорили – все были подавлены и напряженно ждали, что будет дальше.
  Откуда-то взялся врач, который осмотрел раненых и даже сделал пару операций. Альберта забрали в госпиталь, но как он и выживет ли – об этом тебе ничего не говорили.
  Вас всех переписали – кто, откуда, как зовут, сколько лет. Ну, раз переписали, значит, наверное, убивать прямо сейчас не будут? Потом стали вызывать по одному, вернувшиеся рассказывали, что им задавали какие-то вопросы, предлагали сражаться на стороне республиканцев. Возвращались не все.
  Было жутковато.

  Потом зашли два низеньких, молодых мексиканских солдата и громко по очереди крикнули:
  – Вильям О'Ниль!
  Тебя ввели в просторный кабинет с массивным столом, усадили за стол перед красивым, усатым офицером с блестящими пуговицами на синем мундире, с красным шелковым кушаком и золотистой кисточкой.
  – Вы – Вильям О'Ниль? – спросил он, улыбаясь, по-французски.
  – Ты кивнул.
  – Я майор Маркез. Выпейте воды.
  Он спросил тебя еще раз, из какой ты части, попросил рассказать, как и где ты служил.
  – Мы знаем, что вы – американец. Так странно для американца сражаться за Максимилиана, когда сотни, тысячи ваших соотечественников сражаются за республику. "Легион Чести". А как же вы попали в эту шайку наемников, в этот их "иностранный полк"?
  Вы немного поговорили. Голос у него был приятный, вкрадчивый, и сам он вел себя очень вежливо и дружелюбно.
  – Я вижу, мсье О'Ниль, вы оказались втянуты во всю эту авантюру случайно. Вам ведь безразличен и Максимилиан, и французы, я прав? Счастье, что вас не задела пуля или пика! Это была бы невосполнимая утрата для вашей семьи! А теперь, синьор О'Ниль, у вас все будет хорошо. Мы не какие-то варвары! Мы не убиваем пленных. Мы отправляем пленных французов на север, и там они содержатся, а если хотят, то могут работать. Мы подбираем работу им по вкусу – кто становится сапожником, а кто плотником. Мы даже некоторых обучаем, если есть такое желание. Но вы – американец. Мы не воюем с США. Мы просто возьмем с вас слово больше не воевать против республики, доставим вас до границы на севере и проследим, чтобы вы безопасно достигли города в Техасе. Или можем отправить вас домой морем через Калифорнию, если вы того желаете. Если же вы прониклись идеей благородной борьбы мексиканского народа против угнетателей и интервентов, то вступайте в Легион Чести, сражайтесь вместе с другими вашими соотечественниками, и так вы поправите вред, что ненароком принесли нашей стране. Что выберете?
  Маркез говорил это так гладко, что было понятно – фразы у него отрепетированы и выучены заранее. Он смотрел на тебя своими карими глазами, и в них было написано столько сочувствия, столько одобрения, столько поддержки.
  А потом он сказал слегка, может быть, всего на полтона холоднее:
  – Я только не упомянул об одной маленькой формальности. Вы ведь были в Атликско в июне шестьдесят четвертого? Уже больше двух лет прошло, я вам напомню, что тогда было. Тогда ваша рота расстреляла трех патриотов. И так вышло...
  Он развел руками:
  – Так вышло, что один из них был племянником синьора генерала Диаса.
  Ты слышал о Порфирио Диасе – грозном предводителе республиканцев.
  – Мы хотим знать, кто стрелял в него. Мы, конечно, имеем кое-какие сведения. Но знаете... не хочется ошибиться, и чтобы пострадали невиновные. Просто назовите, кого вы помните из стрелявших. Вы же были там.
  Ты, конечно, сказал, что не помнишь... два года прошло! Но только ты всё помнил. Венгр с бычьей шеей – он умер от лихорадки. Руанец с темными, злыми глазами – его ранили во время осады Оахаки, и он отдал концы в госпитале. Южанин с перебитым носом дезертировал, о его судьбе ты ничего не знал. И капрал Покора. Он тогда чертыхнулся, вышел из строя, а потом стрелял в приговоренных.
  – Так у вас есть время подумать и вспомнить. Мы же никуда не торопимся! – сказал майор. – Но и затягивать не надо.
  Ты сказал, что они, кажется, все умерли.
  – В самом деле? Ну, тогда назовите их друзей. Велика ли разница, в сущности? Генерал имеет право на воздаяние, верно? А этот дурацкий иностранный полк... это плохая страница вашей жизни. Бессмысленная, глупая война. Назовите имена, переверните её – и всё. И вас с кузеном отправят домой. Или не домой – как захотите. Я очень рассчитываю на ваше благоразумие.
  Тебя увели и посадили в одиночную камеру. Глиняные стены, соломенный тюфяк, маленькое зарешеченное окошечко, тарелка кукурузной каши... а, нет, никакой тарелки. Только кружка воды.
  Ты попросил еще воды.
  – Больше давать не велено, – ответил твой стражник, пожав плечами.
  Солнце зашло. Ты лежал в темноте и чувствовал распухший, деревянный язык на деревянном нёбе.

  На следующий день должен был прийти майор Маркез и снова задать тебе вопрос. Но он... он не пришел. Никто не пришел. Только охранник сунул тебе через дверцу кружку с водой.
  Кружку, стенки которой хотелось вылизать, до того тут было жарко. И все.

  И еще один такой же день.

  Но ты был легионер, ты переносил походы и лишения, и двое суток выдержал, только ноги уже плохо держали.
  Потом двое солдат выволокли тебя из камеры и повели, хотя скорее потащили, в кабинет майора.
  Усадили перед ним на стул.
  – Надеюсь, хорошо вас кормят? – спросил он с участием. Ты смотрел в эти чуть раскосые, хитроватые креольские глаза и понимал, что он тебя, конечно, не убьет. Если только случайно помрешь тут, потому что про тебя забудут. – Я как раз собираюсь скоро обедать. Хотите отобедать вместе со мной? Моя кухарка готовит... ммм... ай-яй-яй, синьор О'Ниль. Вам обязательно надо попробовать. Вам вообще так много еще надо в жизни попробовать. Вы глупо потратили три года своей молодой жизни. Вы же не хотите еще глупее потратить её остаток?