'BB'| Trainjob: The Roads We Take | ходы игроков | Кейт Уолкер (1866)

  Ты родилась... где-то. Не помнишь. Не говорили. Ты росла в приюте в городе Джексон, что в штате Миссисипи, но как туда попала – никто точно рассказать не мог. У каждого была своя версия. Кто-то говорил, что ты появилась в приюте в тот месяц, когда был страшный ветер (это, наверное, до вашего штата долетели отголоски урагана Тампа-Бэй), река Пёрл размыла дамбу, разлилась и затопила несколько ферм. А другие говорили, что твои родители, должно быть, умерли от оспы. А третьи говорили, что ничего они не умирали, а просто бросили тебя на станции в Клинтоне, в одной пеленке, а тамошние жители и подобрали. А как было на самом деле – кто ж знает?
  Мало помнишь из того, что было в приюте, даже не помнишь, какого размера он был или сколько там было детей. Зато помнишь, что вас всё время заставляли вести себя тихо. Была большая общая спальня и в ней нельзя было шуметь. Нельзя было шуметь и в столовой, где вы ели кашу. Нельзя было шуметь нигде. Ты помнишь, что вы выращивали что-то в огороде – кажется, репу какую-то, и в земле жили мясистые червяки. Помнишь, как вас учили вдевать нитку в иголку и ты больно уколола палец, но громко плакать было нельзя. Тихо, тихо, тишина! Тишину ты помнишь, и как стояла в углу помнишь, и ещё как вас пугали чуланом, и одну непоседливую девочку заперли в нём. Потом она плакала, потому что там было темно и пауки, но плакала тихо. Пауков она сама не видела, потому что было темно, а вот паутина там была. Вашу воспитательницу звали миссис Френчард, а девочку звали Сьюзан. Она была на год, кажется, постарше тебя. Если можно так сказать – вы дружили. Дружба выражалась в том, что вы разговаривали шепотом, когда было нельзя, и не ябедничали друг на друга.
  Потом, когда тебе было лет шесть, приехали мужчина и женщина, забрали тебя, купили леденцов, посадили на поезд и повезли куда-то, а за окном проплывали поля, на которых работали негры, и леса, и домики. Был пятьдесят четвертый год. Детей поменьше из приюта старались распределять в городские дома, а постарше – в фермерские семьи. Ты попала в город. Это был не очень большой, но очень быстро растущий город, стоявший на реке Миссисипи.
  Он назывался Виксберг.
  Твоих приёмных родителей звали Джеймс и Флоренс Уолкеры. У них был дом, бакалейная лавка и два раба – кухарка и Бен, который делал всё, и даже торговал иногда: он не умел читать и писать, но умел немного считать на пальцах и помнил некоторые цены наизусть. Кухарка по имени Лавиния (вы звали её Лав, как любовь) считать на пальцах не умела, зато умела готовить пироги со сливами. Бен очень задавался, что ему иногда дают торговать, а Лавиния была тихая, скромная, всегда смотрела вниз оттопырив свою нижнюю губу.
  У Джеймса и Флоренс был всего один ребенок – сын. Его звали Сай, от Сайлас. Он был "избалованный маленький масса", как про него говорил Бен (Бену было можно и не такое). Но зато брат тебя любил, несмотря на то, что ты была девчонка. Почему? Потому что у всех других мальчишек были братья и сёстры, а у него до тебя не было, и это было невесело. А так вы бегали вместе смотреть на пароходы вместо школы. Он был старше тебя на три с половиной года, а взяли тебя в семью, потому что доктор Китчнер сказал, что больше детей у миссис Флоренс не будет.
  В Виксберге была школа для девочек, и ты в неё ходила, но там было скучновато. Поэтому вы сговаривались с братом и убегали из школы – вдвоем это было не так страшно. Но доставалось всегда Саю, а тебя жалели. В итоге Бен стал отводить вас в школу за руки – сначала тебя, потом его. Саю стало стыдно, что негр водит его за руку в школу, и он дал честное слово, что не станет сбегать. Но... все равно иногда сбегал.
  Ещё у него была удочка и иногда он звал тебя с собой удить рыбу. На самом деле, он и правда был хороший рыболов, и некоторые негры из округи даже считались с ним и любили поболтать про то, какую рыбу на что ловить и про самые рыбные места. Он всё мечтал поймать какого-то осетра, который жил много лет в одной заводи на реке Язу, но негры над ним посмеивались. "Его никто не может поймать! Это рыба-демон!"
  Дела у твоих приёмных родителей шли очень хорошо, потому что город разрастался, а значит, всё больше людей заходило к ним в магазин. Но Сай не хотел быть лавочником. Он говорил:
  – Что я, буду сидеть в лавке с утра до ночи, как вошь на булавке? Тоска одна!
  Он хотел быть капитаном на речном пароходе, лучше всего, конечно, на большом, но можно и на маленьком. Но родители говорили, что для этого надо хорошо учиться, а Сай учился плохо. Зато он знал все названия пароходов и какой куда идёт, и увлеченно тебе рассказывал какая на каком машина и какой капитан, смелый или так себе.

  Получалось, когда родители умрут, лавка достанется не ему (раз уж он её не хотел), а твоему мужу. Но родители были ещё не старые, ты была ещё маленькая, и муж пока на горизонте не маячил.
  Когда ты научилась писать, то взяла и написала письмо для Сьюзан, но из приюта ответили, что её тоже забрали на ферму. Ты написала ей и туда письмо и позвала в гости. Она ответила, что живет с приемными родителями, какими-то Томпкинсами и позвала тебя в гости в ответ. Ты туда съездила с Беном – ферма и ферма. Там были всякие животные, куры, свиньи и лошадь, но стоило взглянуть на платье Сьюзан, чтобы понять, что тебе-то повезло куда больше. Потом она приехала к тебе в гости – и было видно, что ей не по себе от того, какая у вас фарфоровая сахарница и вообще всё. Чуть попозже она тебе написала, что ферма ей осточертела, и она скоро сбежит в Сент-Луис. Ты думала, что это так, бла-бла-бла, а в шестидесятом она и правда сбежала, и теперь ты не знала, где она, что она.
  А какой была ты?

Рай наверняка очень шумное место. Там все время веселятся, танцуют, и играют на арфах, трубах и барабанах, славя Всевышнего. По крайней мере? Кейт думала именно так, ведь в унылом, тесном, тихом и очень скучном аду она уже побывала. И самое частые слова, которое она там слышала, были «Не» и «Нет». Не делай того и сего. Кейт быстро забыла лицо миссис Френчард, вместо него в ночных кошмарах было серое пятно. А вот ее противный голос оказалась забыть намного сложней. Она вначале сильно боялась в новом месте. Не новых папу и маму, Кейт долго привыкала называть так Джеймса и Флоренс. Боялась не новоявленного брата, и, конечно, не самого места. Боялась поверить, что теперь все будет совсем по другому. А когда поверила, стала очень шумной девочкой. Пожалуй в их классе не одна юная леди не могла сравниться с ней по крику и визгу. Ведь он, шел из самой глубины естества Кейт, и за тихие годы в приюте его там накопилось очень много. А еще она очень любила петь, все равно что, даже псалмы. Правда на рыбалке она не пела, рыбалка для Сая была священнодействием, а ради брата девочка была готова на все. Сама она рыбу не ловила, но с удовольствием смотрела как ее удит брат. Она таскалась за ним как хвост за собакой и с удовольствием участвовала во всех авантюрах и приключениях. Один раз они даже, чуть было не переплыли Миссисипи с их левого берега, на другой. С реки, стоящий на холмах Виксберг был почти не виден, поэтому девочке казалось, что он словно пропадал, на время их приключений. Особенно завораживающе было плыть на плоскодонке по течению, дать самой реке нести тебя, а самой смотреть на воду, или улечься на дно и смотреть в небо. Тогда верилось, что Сайлас Уолкер станет самым прославленным речным капитаном на самом быстром и могучем пароходе Миссисипи. А она будет заниматься лавкой и преданно ждать его на берегу. Честно говоря, ждать на берегу не очень то и хотелось. Хотелось плыть рядом. Но папа с мамой так переживали за свое детище, что Кейт частенько оставалась, чтобы им помочь. Да, она выучила все товары, но это было так же скучно, как уроки в школе. Когда не было покупателей, лавка мигом превращалась в тихое место, и тогда Кейт приходилось самой что-нибудь напевать или насвистывать. Ведь Бен в песнях был не помощник.
Twinkle, twinkle, little star,
How I wonder what you are!
Up above the world so high,
Like a diamond in the sky.

  В тот раз решено было субботу прогулять совсем. Сай почему-то был не весел и сказал что нету ни сил, ни настроения сидеть в субботу в школе, когда такая погода – надо пользоваться! Но почему-то ты чувствовала, что дело не в погоде.
  В общем вы убежали после уроков ещё в пятницу, причем хорошо подготовившись. Из кладовой вы взяли большой кусок бекона (все равно его купили совсем недавно и там ещё было много), а с одного поля по дороге к реке нарвали кукурузы. Ещё у вас с собой были всякие червяки и жуки в жестяной банке из-под чая (Сай открывал её пару раз и проверял, что они не сдохли и не поубивали друг друга), большая лепешка, кулёк с солью, лимон и бутылка с водой (там был ручей, но всё же лучше было иметь бутылку из дома).
  Вы пробрались к лодке после обеда так, чтобы никто не заметил – мальчишки часто ябедничали родителям друг друга, и ваши родители могли послать за вами Бена сразу же.
  Но день был очень жаркий – настолько, что мальчишки даже не пошли купаться, и вы легко дошли до лодки, никого почти не встретив. Только один знакомый фермер подарил вам два красивых яблока и обсудил с Саем всякие новости – как выше по течению один из пароходов типа Натчез сел на мель, как говорят, что будет война с янки, как какой-то негр сбежал с плантации Литтлтон, как Одноглазый Фил поймал панцирную щуку без малого фунтов в сто весом.
  Сай молча грёб всю дорогу, скинув рубашку, лодка легко скользила по неподвижной почти что воде. Из-за жары все обмелело, вы пару раз скребанули по дну там, где не должны были.
  – Давай немного с лодки половим? – попросил он. – Можно будет сразу чистить, как приплывем.
  Ты легла у борта и стала смотреть на синее небо. Ничего больше не видно: только синее небо и соломенное поле шляпы! Потом стала смотреть на берег, на заросли. Потом на поплавок. От лодки приятно пахло дёгтем, а от воды – прохладой и тиной. Забилась пойманная рыба – окунь какой-то. Потом ещё один. Отпила из бутылки воды, так что капли покатились по подбородку. Не смотря на твою непоседливость, что-то было такое в этом разморённом лежании на медленно дрейфующей по воде лодке. После длинного дня ничего не делать, лежать на горячих досках и просто смотреть что происходит, даже просто за тем, как скачут по воде водомерки.
  Потом вы причалили, а шалаш у вас уже был тут свой готов – надо было только проверить, что его никто не растащил и разложить вещи. А что дальше?
  Сай никогда не заставлял тебя чистить рыбу – ему и самому нравилось. Он был совсем небрезгливый – легко вспарывал ей брюхо и снимал чешую. Костерок затрещал: хочешь – свари, хочешь – пожарь. Вы для начала пожарили и съели с половиной лепешки. Потом играли на спор в шарики, а кто проигрывал, должен был делать всякую чепуху – стоять на одной ноге или щипать себя за нос или вспоминать стихи из Библии – и это было самое "ужасное" наказание. А не вспоминать нельзя – пока не вспомнил, не считается.
  Потом Сай ходил купаться, потому что было очень жарко. Он и тебе предложил, но ты отказалась – не хотелось потом волосы сушить, да и... не хотелось в воду лезть. Мало ли, вдруг там и правда аллигатор или хотя бы даже злобная грифовая черепаха?
  Потом Сай смастерил тебе тоже удочку и вы сидели в какой-то бухточке на упавшем дереве в теньке и ловили рыбу (он сам тебе насаживал червей). Потом он начал как-то издалека и всё тебе рассказал.
  – Понимаешь, – сказал он. – Я узнал тут, как стать рулевым на пароходе. Идешь и платишь рулевому, и он тебя учит. Обычно требуют пятьсот, есть за четыреста, но всё равно... откуда у меня четыре сотни? Я пошёл к родителям, а они мне сказали – вот если с Кейт больше не будешь по Язу ходить, тогда через год оплатим. И что мне делать? Ладно, черт бы побрал эту старую лодку, и этих карасей, и всё это. Конечно, мы будем дома видеться. Но мне кажется, как будто мы уже с тобой будем не вместе. Понимаешь? Знаешь, я ни с кем, как с тобой не дружу больше. Дружил когда-то, но все мальчишки смеются надо мной, что я хочу быть капитаном, потому что завидуют, что у моих родителей есть лавка, а у ихних нет. Даже Бак Трэвис смеётся, а уж как мы дружили, не разлей вода! А девчонки что? С девчонками не подружишь особенно. Что с ними дружить? Им это неинтересно, у них чепуха одна на уме, платья какие-то, банты... Вот то ли дело ты! Тебе всё можно всегда рассказать. Знаешь, может, они даже завидуют не что у меня есть лавка, а что у меня есть ты. Знаешь, я бы хотел купить когда-нибудь настоящую лодку, не такую, а с парусом. Спуститься до залива, до Нового Орлеана и ещё дальше. Там говорят есть острова... на них белый песок и прозрачная вода, и водится макрель, а не эта озерная чепушня. Знаешь, настоящая рыба, говорят, у неё мясо сладкое, как кукуруза. Я бы хотел на пароходе пройти всю Миссисипи сверху донизу, но потом я бы хотел туда с тобой пойти на большой лодке. Пароход – это бизнес. А парусная лодка – совсем другое дело... Знаешь...
  Он обнял тебя за плечи, как будто боялся, что ты убежишь или заплачешь.
  – Ты только не думай, что я забуду, или что. Просто... я просто не знаю, как иначе. Как я ещё четыреста долларов достану? Так, конечно, тоже долго получится. Год мне ещё учиться, потом полгода на рулевого, потом ещё рулевым, пока на пароход себе не заработаю. Ну, а как будет свой пароход, так там уже быстро. Может, лет пять всего, – сказал он неуверенно.
  Потом помолчал.
  – Кэти, ты такая хорошая! – сказал он с жаром и с грустью. – Мне так всегда хорошо, когда ты рядом. Как будто ты всегда была моя сестра. Знаешь, мне кажется, была бы у мамы с папой ещё дочка, она бы всё равно была бы не такая, как ты. Всё равно ты была бы лучше.

  Когда Сай всё это рассказал, стало полегче, ушло напряжение. Вы запекли кукурузу в земле, под костром, и съели несколько початков. Угли дотлевали, загадочно мерцая. Последняя ваша пятница вместе, получается! Но завтра ещё должна была быть последняя суббота, поэтому эта последняя пятница не выглядела такой тоскливой. Вот когда завтра вечером будет последний вечер субботы...
  Солнце садилось за лес по ту сторону Язу, когда ты расчесывала волосы, и Сай смотрел на него, прищурившись, через твои волосы, и говорил, что они теперь золотые. Потом солнце село, а он сказал, что твои волосы навсегда теперь золотые. Потом вы легли спать.

***

  – Ты уверен, – спросила ты шепотом?
  – Ага, – ответил Сай. Он весь напрягся и лицо у него было одновременно шальное и испуганное.
  – Точно-точно? – боязливо уточнила ты.
  – Точно, Кэти! Смотри! – сказал он и, держась одной рукой за дерево, повиснув на нем, ткнул палкой аллигатора, лежавшего у самой воды. Аллигатор дернул мордой из стороны в сторону и глухо, утробно взрыкнул. Было в его рыке что-то от крупной собаки и от свиньи одновременно.
  – Не надо! – попросила ты издалека. Было видно здоровенные костяные зубы, и стоило представить, как что-то пойдет не так, как Сай упадет туда, к нему, и эти зубы могут... хотелось закрыть лицо руками!
  – Смотри! – сказал Сай и ткнул сильнее. А когда он ткнул в третий раз, аллигатор мотнул головой, схватил палку и крутанулся, молотя хвостом по грязи! Палка вылетела из рук Сая, он подтянулся второй рукой к дереву и отпрыгнул на всякий случай назад, к тебе.
  Аллигатор раскрошил палку, заглотал небольшой её кусок, лежа на спине, потом перевернулся, уставился на вас ленивыми желтыми глазами цвета расплавленного янтаря и снова глухо зарычал. У Сая наготове была ещё палка. Но тебе что-то не хотелось больше на это смотреть.
  – Ладно, ладно! – сказал Сай. – Пойдем! Да он сытый, видно же! Интересно, кого он сожрал. Да чего ты! Все мальчишки это делали! Просто аллигаторы же не нападают на взрослых. Значит, если на меня не напал, я – взрослый.
  "Вот же дурак!"
  – А что, нет что ли? – спросил он обидевшись. – Вот хочешь я тебе докажу? Да легко!
  И знаешь, как он это доказал? Подхватил тебя на руки и понес.
  – Вот если донесу до костра, значит, взрослый! – хорохорился он, хотя ему было тяжело идти по болотистой земле, расползавшейся под пальцами грязью. Вот если он тебя сейчас выпустит, то ты упадешь в грязь и привет твоему платью!
  Но он не выпустил, он упрямо нёс тебя и приговаривал: "Сейчас увидишь, Кэти, сейчас ты увидишь!" Чего уж там – было приятно, что тебя несут и ни за что не выпустят, ни за что не дадут упасть в грязь.
  Но потом, когда до костра оставалось совсем немного, он вдруг остановился, замолк и резко поставил тебя на землю.
  Хотелось раззадорить его, сказать: "Ну что же ты! Мальчишка! Не донес!" но вдруг ты поняла, отчего он остановился.

  У вашего костра сидел, глядя на вас исподлобья, негр в ошейнике, и, медленно работая челюстями, поедал ваш бекон.

  – Ты беглый, да? – спросил Сай, завороженно глядя на негра.
  Тот не ответил.
  – Ты сбежал с Литтлтон?
  Нет ответа.
  – Говори, раб!
  – Я не раб, – сказал вдруг негр, перестав жевать, и вытер пальцы о штаны.
  – А кто ты? Ты раб с Литтлтона! Значит, ты раб мистера Фелпса!
  – Я не раб. Я родился свободным. Меня просто украли в Миссури.
  – Ну и что!? – возмутился Сай. – Раз десять дней в Миссисипи пробыл, значит, раб!
  – Ни черта я не раб, – покачал кучерявой головой негр. Губа у него была рассечена и на скулах кровоподтеки. Выглядел он как типичный раб, только глаза блестели уж слишком как-то решительно.
  – Ты ещё и вор! Ты сожрал наш бекон! И на тебе ошейник. Тебе клеймо поставят, наверное.
  Негр сделал паузу, чтобы осторожно рыгнуть.
  – Это да, – согласился он. – Бекон я сожрал с голодухи, извиняюсь. Но я не тронул половину лепешки и остатки рыбы.
  – Неважно! – сказал Сай. – Мы всё равно отдадим тебя куда надо. Я поймал тебя.
  – Ну, пока не поймал, – возразил негр и кивнул в твою сторону. – Сестра твоя?
  Сай не ответил. Видимо, он понял, что с негром этим, придется драться или что, но он был пока не готов драться. Сай был силен для своих пятнадцати лет, и хотя не мог сравниться со взрослым негром. Но негр голодал, к тому же его сильно били последнее время, а с жирного бекона его должно было разморить. Сай же думал не об этом, а о награде, которую обещали за беглого, как рассказал вам фермер.
  Раб вдруг встал и вырос перед вами – большой и неожиданно страшный. Ни черта его что-то не разморило.
  – Детки, не надо меня трогать, – попросил он не очень-то смиренно. – Я уйду и вас не потревожу. Просто дайте мне уйти. И спасибо за бекон.
  Но чувствовалось, что он настроен решительно. Необычный это был негр. Действительно, можно было бы подумать, что не раб, если бы не ошейник на шее.

Бывают, такие дни, когда все идет невпопад или наперекосяк. У Кейт они случались, к счастью, не так часто, но какие противные, аж жуть. Самое обидное, что каждый раз совсем — совсем не вовремя. Именно поэтому Кейт их прекрасно помнила. Тот случай, когда ма купила кленового сиропа и обещала сама состряпать вафли. Да она и начала их делать, используя Лав как лишние руки. И надо же было такому случится, что именно в этот день у девочки страшно заболел зуб, да и щека распухла. Да так, что на следующий день она не пошла в школу, а зуб пришлось выдрать. О, это была отдельная «песня», о которой Кейт предпочитала не вспоминать. Естественно, что никаких сладостей она тем вечером не получила. Про то позорище, как она училась первый раз плавать, даже вспоминать не хочется. Чуть не утонула в «лягушатнике» на самом мелководье. Или взять последний случай, тогда она второй раз хотела навестить Сьюзан на ферме. От той пришло письмо, что Томпкинсы могут провалиться в ад, и она от них скоро сбежит. Не то, что Кейт ей вот прямо поверила, но решила навестить. Даже договорилась с па, что Бен ее туда снова свозит. Кончилось это тем, что она, когда с веселым визгом мчалась вокруг школы на перемене между уроками, споткнулась на ровном месте. Причем упала так неудачно, что не только ударилась и содрала кожу на коленке, но и потянула правую стопу так, что не могла ходить несколько дней. Естественно поездка в гости отложилась, а потом Кейт узнала, что ее приютская подружка действительно сбежала из приемной семьи.

Вот и в этот, вначале все шло просто отлично. Скучная школа осталась за спиной. Погода была отличной, несмотря на жару, бекон вкусным, Кейт, естественно, попробовала кусочек, прежде чем отрезать, и все остальное тоже не предвещало неожиданностей. Даже когда фермер подарил им яблоки, а потом стал болтать про войну и беглого негра, Кейт не ничего не заподозрила.
Дальше все тоже было как обычно, то есть правильно. Солнце было жарким, Язу теплой и медленной, лодка неспешно скользила по мутной воде, рыба послушно клевала и попадала в ведро. Кейт смотрела на небо и думала о том, какая она счастливая. У нее есть Сай, па и ма. И пускай девчонки в школе дразнятся, что она бегает за братом как хвост за собакой. Они просто завидуют! У них-то нет такой собаки которая ими виляет. И они валялись, ели, играли, и все было хорошо. До тех пор, пока Сай не стал говорить. Вначале она не поняла, даже переспросила:
- А куда же мы будем сбегать из школы?!
Потом она слушала молча. А мысли в голове путались и толкались, как коровы у водопоя. Там было про то, что если идти вдоль реки, а не плыть по ней, это же не будет считаться нарушением договора. Или можно плыть не по Язу, а по самой Великой Реке. А можно не плыть, она-то без рыбы как-нибудь проживет, а вот сам брат?! Потом Кейт подумала, что Сайлас совсем вырос. Он сейчас закончит школу, а ей придется еще год или два таскаться туда одной. Или бросить школу, что там вообще делать одной, и начать работать в лавке. Так она сможет немного заработать, и тогда Сай быстрее начнет свое обучение. И быстрее начнет плавать, один, без нее...
Когда брат обнял девочку, то все эти мысли как ветром выдуло из ее голову,и она изо всех сил сжала его в ответ. Наверное этот же проказник ветер бросил ей в глаз соринку, иначе почему они стали мокрые? Потом мысль вернулась.
- О что, утешает меня как маленькую?! - подумала Кейт и ее слезы высохли.
Когда брат замолчал, она ответила. Девочка очень старалась быть рассудительной, но получалась все равно горячо и с чувством. Если бы ей кто-то сейчас сказал, что она очень похожа в этом на миссис Флоренс, она бы искренне удивилась.
- Ты лучший брат на свете! Самый — самый лучший. Недаром мне все девчонки в школе завидуют! А Язу ерунда. Все равно ты станешь капитаном, и мы будем видеться только на берегу. - она энергично махнула рукой. - Просто ты старше, а значит вырос раньше. Я буду всегда ждать тебя на берегу. И всегда буду любить тебя.
Потом она чуть смутилась и ткнулась раскрасневшимся личиком в грудь Сая.

Аллигатор это было знакомо, пусть и немного опасно. Кейт, конечно, волновалась, но была уверенна, что все будет хорошо. Это действительно делали делали большие мальчишки. По крайней мере, хвастались точно все. И все равно сердечко замирало в груди. Хотя опасность заключалась только в том, что можно было свалиться с дерева, во всех других случаях Саю ничего не грозило. Аллигаторы не летают и по стволу забраться не могут. Но все равно, дурак! Взрослый, а дурак — дураком, нашел перед кем выделываться! Он для нее и так самый лучший! Вот негр испугал ее гораздо больше. Тем, что он походил на других негров снаружи, но был не правильный. Вел себя не так, как нужно. Как будто это белый притворился черным. И эта неправильность происходящего заставила сердце уйти в прятки.

Негр оказался рядом. Большой, злой, побитый, но не сломленный. Он определенно был хуже аллигатора. Тот, хотя бы, был сытый. Кейт сильно боялась, что ее брат опять совершит дурацкий поступок. Полезет в драку. Боялась, что это будет хуже, чем тыкать палкой в речного хищника. За себя ей почему-то было совсем не страшно. Только за Сая. Страх исчез. Точнее будто переправился во что-то другое. Кейт никогда раньше не испытывала такого чувства. В нем было что-то от гнева, и что-то от решимости и... любви. Когда всем нутром понимаешь, что отступать нельзя. Если бы у Кейт было в руках оружие, она бы уже стреляла.
Поэтому девочка шагнула вперед, так что оказалась к негру ближе, чем брат и повернулась к Сайласу лицом.
- Пусть идет! - горячо сказала она, - Это больной негр! Сумасшедший! Он считает себя свободным. Он идет на север, где умрет от холода и голода. Никто его там кормить не будет. Кого Бог хочет наказать, лишает разума! Не трогай его! Он может быть заразным! Пусть убирается. Нам он не нужен!

Кейт кидала горячие слова. Любые. Какие в голову лезли. Только чтобы брат не сцепился негром. На негра ей было плевать, на деньги тоже, главное Сай! И Кейт знала, что если драка случится, она некуда не побежит. Будет орать и визжать. Схватит острый нож для чистки рыбу и пырнет им негра. Или будет бить веслом по голове. Да хоть глаза выцарапает. Главное, останется с братом. Что бы не случилось. До конца.

  – Умная девочка, – кивнул негр. – У вас, ребята, свои дела, у меня свои.
  Но Сая это не убедило.
  – Ничего он не заразный! Что ты болтаешь, Кейт? Не дай ему задурить себе голову. Ничего он не больной! Здоровый, как я погляжу! Слышь, нигер! Пошли с нами, мы тебя отведем к хозяину, можем даже сказать, что ты потерялся. Тогда тебя, может, и не накажут. А так, если дальше будешь убегать, за тобой будет погоня с собаками. Будь спокоен! Тебя в два счета выследят.
  Сай хитрил. Он просто очень хотел получить деньги. Когда у тебя есть сто-сто пятьдесят долларов, остальные двести уже проще найти, чем когда вся твоя казна – банка из-под кофе, наполовину заполненная пяти- и десятицентовиками.
  Но негр был не сумасшедший. Вообще-то он был довольно умный. Вы не знали, но на самом деле погони-то не было не просто так – он стащил перец с кухни, смешал его с табаком и посыпал им нарочно брошенный во время бегства башмак – вот у собак нюх и отбило. Только смесь у него закончилась, и слова Сая его сильно напугали.
  – Ну, хорошо, – сказал негр, вытерев разорванным рукавом жирные губы. – Ты поймал меня, юный масса. Сдаюсь.
  Ты услышала, как он сказал масса – чуть насмешливо. Ни Бен, ни Лавиния так бы ни за что не сказали! Они могли ворчать на вас, даже ругаться, но они помнили своё место. Этот – нет. Но Сай этого не понял.
  – Теперь мы тебя свяжем! – скорее даже предложил, чем заявил он. – Ну, на всякий случай, правильно?
  – Правильно! – покорно согласился негр, и протянул ему руки. – Вяжи, масса. Только чем?
  Сай оглянулся. И правда, веревка у вас была только та, за которую вы привязали лодку. Но Сай уже носил в брюках ремешок, а не только помочи. Вообще-то ремешок был ему не нужен, просто он любил пофорсить красивой пряжкой, поэтому и уговорил отца купить ему эту вещичку.
  – Ремнем! – сказал Сай и стал расстёгивать его и вынимать из брюк. И когда он начал делать это, он посмотрел вниз, и тут-то негр на него и бросился.
  Это было так неожиданно и стремительно, что ты вскрикнула!
  Негр сбил твоего брата с ног в одно мгновение и повалил на землю, ударил его несколько раз и, выхватив у ошеломленного Сая ремешок начал его душить.
  – Я не раб! – кричал он ему в лицо, сквозь зубы. – Я не раб! Я свободный! Ты! Понял! Я не раб!
  В этот момент, лицо у него и правда было, как безумное – с налитыми кровью белками, со страшными белыми зубами, с летящей с губ слюной.
  Сай сипел и слабо сопротивлялся, пытаясь дотянуться до лица чернокожего, но руки у него были коротковаты.
  Куда бежать? Что делать? Как помочь? Рассуждать, что предпримешь в случае чего – это одно, но броситься в драку – другое. Ты ведь никогда в жизни ни с кем не дралась – как вообще это делается? Ножом? Нож был – но он был на поясе у Сая, и хитрый негр прижимал его коленом – не достать. Весло? Лодка не в двух шагах... Что же делать!? Он его задушит!!! Он был такой страшный, будто вырос в размерах, что ты поняла: лезть к нему выцарапывать глаза – плохая идея. Он ударит тебя один раз – и ты сложишься пополам, хорошо если не навсегда...
  На счастье на глаза тебе попался топорик, которым Сай колол дрова и вонзил его в лежащее на земле дерево, обросшее мхом. Только хватит ли сил вырвать его из деревяшки!?
  Сил хватило! Оказалось – легко! Ты подошла к нему со спины. Хоть перед дракой ты и храбрилась, бить по живому человеку такой тяжелой шуткой, даже по негру, даже по тому, кто убивает твоего брата, оказалось очень страшно и непросто! Вот прямо взять и убить, что ли? В животе заныло, руки дрогнули, губы тоже. Но в голове у тебя звучало: "Делай что-нибудь, или брату конец!"
  И ты ударила, правда, обухом, не лезвием. Руки были как ватные, и тебе показалось, что удар вышел слабенький, ты даже звука не услышала, просто тюкнула, как вышло.
  А негр сразу завалился на бок, мгновенно, как мешок с кукурузой, молча, и стало тихо.
  Ты выронила топор. Неужели убила? Бросилась к Саю, отпихнула негра (не такой уж он был тяжелый), от чего тот перевернулся на спину рядом с братом, как будто они оба спят. Да. Сай лежал, не шевелясь, бледный, как полотно, со страшной полосой на шее.
  Господи...
  Ты первый раз видела мертвеца. И это твой брат!
  Не хотелось в это верить. Что делать? Молиться? Плакать? Звать на помощь-то некого.
  Ты затрясла его, и вдруг он еле слышно застонал.
  Он жив! Он жив! Ты схватила его и потащила к лодке, бросив всё – бекон, рыбу, мертвого нигера, топор. Сай был нетяжелый, а ты – девчонка крепкая, но пришлось нелегко. Ты тащила его и тащила, упираясь босыми ногами в землю, а он только постанывал. Ты упала, перепачкала платье, ушиблась – всё нипочем! Когда ты дотащила его до лодки, он опять перестал стонать.
  Господи! О нет!
  Самое трудно было перевалить его через борт и примостить внутри лодки. Потные пряди волос прилипали ко лбу, в теле как назло чувствовалась страшная слабость, а тебе так нужны силы! Но наконец дело сделано – кое-как стащила лодку с берега, пихнула подальше, вошла в воду следом по колено, намочив подол платья.

  И увидела его.
  Аллигатора.
  В воде.
  Перед собой, метрах в трех. Над поверхностью торчали ноздри и глаза цвета расплавленного янтаря.
  Он смотрел на тебя, ты смотрела на него и не дышала.
  Ты даже не могла определить, какого он размера.
  Сай говорил, что аллигаторы не нападают на взрослых людей, но ты-то – двенадцатилетняя девочка...

  Потом он втянул ноздрями воздух и скрылся под водой.
  Ты ждала, не дотронется ли до ноги шершавая, грубая шкура. А может, сразу зубы вопьются.
  Не дотронулась. Не впились.
  Медленно, лишь бы не плеснуть водой ты забралась в лодку. Взяла весло, оттолкнулась от дна. Лодка пошла. Было тихо, очень тихо, только слышно было, как гудит на Миссисипи пароход.
  Аллигатор больше не появлялся.
  Ты вставила весла в уключины – Сай давал тебе пару раз погрести, просто из интереса, но не больше пары минут. А теперь тебе надо было проплыть несколько миль до человеческого жилья, до какой-нибудь пристани. Сидеть пришлось спиной к носу, грести было очень тяжело, весла как будто сопротивлялись. Сай прошел бы эти несколько миль без труда, но у тебя лодка всё время вихляла и норовила пойти к берегу, а на руле никого не было, и ты не знала, как его закрепить. Иногда тебе казалось, что ты плаваешь кругами по этой дурацкой Язу.
  На руках скоро появились мозоли, ты сломала ноготь, а ещё было страшно плыть спиной вперед – вдруг обернешься, а там пароход! И в какой-то момент тебя охватило отчаяние. Захотелось обхватить колени и зареветь, и реветь пока слезы не кончатся.
  Но Сай мог умереть, и ты гребла и гребла.
  А потом вдруг ты обернулась – а там, метрах в трехстах, пристань.
  Ты закричала, замахала руками. Тебе закричали и замахали руками в ответ. Пришлось опять грести.
  Наконец кто-то разобрал твоё "Помогите!" и с пристани спустили лодку. Вашу взяли на буксир. Вот тут-то слёзы и покатились в три ручья... ты ничего не могла внятно объяснить, а эти люди, видя, в каком состоянии брат, особо и не расспрашивали – повезли его к доктору.

  Сай провел в постели две недели. У него было сломано ребро, а ещё когда негр душил его, а может, когда ударил, то что-то повредил в его гортани – голос его стал сиплым, шипящим, как будто он притворялся, что у него ангина. Помнишь, как он лежал на кровати, грустный, несчастный: ему первое время вообще запрещали говорить, он мог только гладить тебя по волосам слабой рукой.
  Знаешь, какие были первые слова, которые он тебе сказал?
  – Прости меня.
  А негра так и не нашли. Пока ты пришла в себя, пока объяснила, где было то место, пока люди собрались в погоню – когда они пришли к вашему шалашу, его там не было. Значит, ты его не убила? А, может быть, убила, и его труп просто утащил тот аллигатор? Спрятал куда-нибудь под корягу и ест теперь по куску каждый день. Говорят, они так делают с собаками и даже с поросятами.
  Иногда они снились тебе в кошмарах – негр и аллигатор.

  Тебя не ругали. Все были так напуганы и так горевали, что он потерял голос, что тебя только жалели. Потом ты рассказала подружкам, что ударила негра топором, но они не поверили и назвали тебя врушкой.
  – Ещё скажи, что ты его из ружья застрелила! – сказала Мэри-Энн Ламберт. Вы с ней немного соперничали, ну, знаешь, когда в школе в классе (в вашей школе их было два) больше одной красивой девочки, всегда есть небольшое соперничество. Надо же выяснить, кто настоящая принцесса, а кто так, похожа только.
  Теперь уже речи не шло, чтобы отдать Сая в капитаны – родители просто строго-настрого запретили ему отлучаться из города без спросу. Он ходил потерянный и осунувшийся, хотя мальчишки завидовали ему – голос у него теперь был, совсем как у "прожженного морского волка"! Но его это не радовало. Он лишился и прогулок с тобой, и капитанства. А вашу лодку старый Бен пустил на дрова с благословения папы.

  Но осенью начались события, которые постепенно вытеснили из твоих воспоминаний историю с негром.

***

  Были очередные выборы, папа обсуждал с покупателями, за кого они собираются голосовать. Многие шли за Джона Брекенриджа, но и за Белла были многие. Все буквально носились с этими выборами. Президент, вице-президент, сенат, конгресс, представители – какая-то муть. Люди говорили об этих вещах с важным видом, как будто что-то понимали в этом салате. Звучали такие слова как "конвенция", "компромиссный кандидат" и чаще других "сенатор Джеф Дэвис". Ты слыхала про Дэвиса (да про него все слыхали) – он, кажется, был родом из Кентукки, но вырос тут у вас, в Миссисипи, и имел огромную плантацию вниз по реке. Старый Бен даже сказал, что округ Джефферсон, наверное, назвали в честь него, но папа объяснил тебе, что это не так – там речь шла о Томасе Джефферсоне, который был президентом США полвека назад.
  В общем, тут было в чем запутаться. Но ты твердо усвоила, что президентом станет или Джон Брекенридж, или Джон Белл, или Стивен Дуглас, и что Брекенридж и Дуглас – "наши", а Белл – не "наш". Папа даже с мамой это обсуждал, но мама только кивала и мягко советовала ему есть суп, пока не остыл.
  Выборы прошли в ноябре. В вашем округе, округе Уоррен, победил Белл, и папа расстроился, но несильно, потому что в целом в штате победил Брекенридж, а это было важнее. Папа объяснил тебе, что неважно, сколько голосов кому ушло, все голоса выборщиков из штата отходят победителю. "Победитель забирает всё, солнышко".

  А президентом стал какой-то Линкольн. Человек, о котором ты не знала ничего. Да и другие знали не намного больше тебя.
  – Кто это такой! – говорил папа, маме, пока остывал его суп. – Ну кто он такой? Северяне избрали себе своего президента в обход нас. Да его даже в бюллетени не было. И что теперь будет?
  Мама пыталась убедить его, что сенатор Дэвис вас в обиду не даст, но папа сокрушался очень долго. Ты спросила его, почему, что такого, ну выбрали они там на севере кого-то и выбрали. Вам-то что?
  Он хотел погладить тебя по голове, но как будто запнулся и не донес руку.
  – Будет война, солнышко.

  И он не ошибся.

  Зимой в войну стали играть все мальчишки – они делали чучело, прикалывали к нему булавками бумажку с выведенной углем надписью "Линкольн" и избивали палками.
  И взрослые тоже "играли", но по-другому – собирались раз в неделю, маршировали под барабан, таскали мушкеты и сабли, а потом шли куда-нибудь выпить по стаканчику. Это называлось "волонтёры".

  Прошла зима, настала весна. Споры не утихали. Говорили, что Линкольн там, на севере, тоже собирает своих "волонтеров". Миссисипи отделился от союза, настроение у всех было встревоженное, но приподнятое.
  Сенатор Джеф Дэвис возглавил ваше новое государство – Конфедерацию. Все ждали, что будет.
  Даже Сай стал говорить, что готов уже "задать жару янки." Папа сначала запрещал Саю вступать в "волонтёры", но он загорелся этой идеей и стал всем говорить, что как только ему исполнится семнадцать, то обязательно запишется, а если его не отпустят, то убежит из дому. Клиенты стали интересоваться, у папы, так ли это, почему он против, и некоторые говорили, что такой порыв надо бы поддержать – все равно война больше трех месяцев не продлится! Так пусть сын служит, как человек. Папа боялся потерять клиентов. И весной он купил Сайласу мушкет, форму, черную шляпу и сапоги. Сай приходил домой с "учений", ставил ружье в прихожей и тихонько, чтобы не разбудить вас, шел к себе спать. Папа успокаивал себя тем, что дальше "волонтеров" дело и не зайдет.

  А в апреле город закипел.
  – Каролинцы обстреляли форт Самтер! Каролинцы обстреляли форт Самтер! Война началась! – кричали мальчишки, разносившие газеты.
  Но ещё какое-то время ничего не происходило. В свободное время все сходили с ума и наперебой строили прогнозы, а в рабочее – работали. Негры так же строили дамбы, люди так же приходили в магазин (в последние годы кроме бакалеи папа теперь продавал ещё и скобяные изделия, и галантерею, в общем, поменял вывеску с "Гросери" на "Дженерал Мерчандайз"), Сай так же помогал родителям (школу он "закончил"), а ты так же ходила в школу.

  В эти весенние месяцы тебе пришло письмо от Сьюзан, из Сент-Луиса, с севера. Она писала, что свободная жизнь в городе гораздо лучше, чем на ферме, спрашивала, как у тебя дела, просила передать привет Саю, узнавала, как дела у него. Она описывала тебе город, при этом словно немного задавалась (Сент-Луис был намного больше Виксберга). Или тебе просто так казалось? Она не упоминала, где и как устроилась, но судя по тону письма, всё у неё было отлично. Ещё она спрашивала, что у вас говорят по поводу будущей войны. Сент-Луис был в Миссури, а Миссури, хоть был и рабовладельческим штатом, не пожелал выходить из Союза. Значило ли это, что тебе не следует с ней дружить?
  Было ли тебе вообще дело до того, что мужчины воюют друг с другом то ли из-за негров, то ли из-за того, какого президента выбрали, то ли просто чтобы доказать друг другу, у кого труба выше, а дым гуще?
  В школе у тебя теперь тоже были подружки – но так, не то чтобы много. Одни с тобой не дружили, потому что ты была красивее, другие – потому что богаче, третьи – потому что дружили с Мэри-Энн. Но были Аннабель Типтон, дочь парикмахера, и Сара Мозес, дочь одного некрупного плантатора, который жил в городе, и вы писали друг другу записочки на уроках и немного сплетничали.

  И только в июне волонтёров зачислили в армию. Сай попал в 19-й Миссисипский Пехотный полк, роту C, "Стрелки Уоррена".
  Маме было нелегко, но она не плакала, когда его провожала. Папа был нарочито серьезен.
  – Сынок, ты главное, не рискуй там почем зря. Это ведь просто работа. Надо сделать дело и идти домой. Не рискуй! Геройство – оно такое, про него все забывают. Ты не рискуй там зря! – приговаривал папа.
  – Да, сэр, – говорил Сай.
  Он стоял в мундире, в сапогах, в своей черной шляпе, с винтовкой за плечом – такой взрослый во всей этой сбруе, такой большой.
  Мама украдкой промакивала слёзы платком.
  – Ну всё, – сказал папа, посмотрев на часы. – Ну всё. Пора. Напиши нам сразу, как сможешь.
  – Да, сэр.
  Потом он пошёл по улице, чуть ссутулившись, не оборачиваясь, не сбавляя шага. Твой брат – солдат. Вдруг оглянулся, махнул рукой и столько было неуверенности в его лице, что твой отчим не выдержал и побежал за ним.
  – Сынок! – крикнул он так, словно внутри него что-то треснуло. – Сынок! Погоди!
  И они обнялись очень крепко. И что-то сказали друг другу.
  А потом брат зашагал снова и скоро скрылся в конце улицы.

  Он писал вам письма, всегда по два – одно родителям, одно тебе. Это были письма на серой, плохой бумаге, иногда на них были разводы от воды, часто – кляксы.
  Всем он писал:
  Сражений не происходит. Мы служим под началом генерала Форни. Походная жизнь несложная – мы разбиваем лагерь, стоим в карауле, готовим свои пайки. Здесь много настоящих офицеров, учившихся в военной академии, и они продолжают готовить нас к бою. Наш боевой дух очень высок. Почти все считают, что скоро мы разобьем янки, и тогда я снова смогу вас всех обнять. и так далее.

  Тебе он писал:
  У нас в роте множество отличных парней! Когда я рассказал им, что у меня такая замечательная сестра, они все очень захотели познакомиться с тобой! Джек Куинси, ты его помнишь, он живёт на соседней улице, научил меня играть на губной гармошке. Жаль, я не могу сыграть для тебя сейчас.
Он писал:
  Наш сержант – настоящий зверь, все время придирается и заставляет нас драить пуговицы и пряжки. Но это хорошо! Солдат должен быть опрятным! Мы любим старого ворчуна! Он сражался ещё в Мексиканской войне и кое-что повидал. Он говорит, что война не закончится к рождеству. Не знаю, что и думать. Знаю только, что скучаю по тебе.
  Он писал:
  Сегодня у нас на ужин была рыба! Я ел её и вспоминал, как мы с тобой ходили по Язу.
  Он писал:
  Я люблю тебя, Кейт.

  Но он был далеко, где-то в Вирджинии. Папа просматривал газеты – изучал списки раненых и убитых, но знакомых имен там почти не было. После первого сражения при Булл-Ране (Сай там не участвовал) многим показалось, что все закончилось, но всё только начиналось. В шестьдесят первом больших сражений на Востоке не было, но в целом дела вроде бы шли неплохо.
  А вот у вас, на Западе, всё быстро пошло наперекосяк.

  Весь шестьдесят первый год прошел в каких-то маневрах, особых битв не было. Но бои шли в Миссури, где, как оказалось, не всё было так просто – штат разделился, и брат пошел на брата. Было порой непонятно, кто же кого бьет: северяне удерживали север, самый большой город, Сент-Луис и столицу, Джефферсон-Сити, а южане – юг. Письма от Сьюзан больше не приходили – то ли она не писала, то ли их не пускали через линию фронта.
  Потом война сказалась и на вас здесь, в Виксберге. Еда сильно подорожала, особенно соль. Соль стоила просто бешеных денег! И достать её было трудно – папа весь извелся. А также и другие товары оказались в дефиците – от тканей до спичек, от керосина до кофе. Полки вашей лавки постепенно пустели.
  – Проклятая война!* – пробормотал он однажды себе под нос, листая гроссбух и думая, что ты не слышишь. А ты слышала и очень удивилась – отчим НИКОГДА при тебе так не выражался.

  Прошел шестьдесят первый год, и настал шестьдесят второй, и это был страшный год для Конфедерации на Западе.
  В апреле случилась битва при Шайло. То, что должно было стать ловушкой, для северян, обернулось бойней – полторы тысячи убитых, восемь тысяч раненых с обеих сторон. Правда, ваши войска захватили больше двух тысяч пленных, но всё равно это были страшные потери, и Армия Миссисипи стала отступать.
  Вскоре после этого объявили всеобщую воинскую повинность – в армию забрали всех мужчин от восемнадцати и до тридцати пяти.
  В конце месяца флот северян, совершив переход через мексиканский залив, расколошматил Эскадру Речной Обороны и захватил Новый Орлеан – так вас отрезали от моря. А на севере пал Коринф – железнодорожный узел, от которого до вас было двести миль. Вроде бы далеко – но уже и не так далеко: Коринф был на границе Миссисипи и Миссури.
  С едой стало ещё напряжённее – вы больше не ели бекон по утрам, не пили кофе. К счастью, сахар всё ещё продавался, хотя и подорожал. Кукуруза без соли уже не лезла в горло.
  Канонерки и броненосцы северян сновали по Миссисипи и Язу, и иногда подходили и к Виксбергу – тогда пушки с бастионов давали по ним несколько залпов: до вас долетало рокочущее солидное: "Пуф! Пуф! Пуф!" От него становилось не по себе. "Опять вчера стреляли!" – говорили в городе.
  К счастью, в Коринфе генерал Борегард спас армию из западни, купив вам время. С востока же приходили вести о победах – новый командующий, генерал Ли, был в центре внимания.

  В мае произошла битва при Уильямсбурге – первое сражение Сайласа Уолкера.
  Вот что он писал о нём родителям.
  Битва была не очень серьезной. Мы показали янки, как надо драться. Наш полк выдержал испытание с честью. Мы отступаем к Ричмонду, но это всего лишь временно.
  А вот что тебе:
  Когда вокруг свистят пули, люди меняются. Все становятся серьезными, кто-то хорохорится, кто-то притих, но у всех сосёт под ложечкой. Пальцы дрожат так, что сложно надеть капсюль – и от страха, и от возбуждения. Многие солдаты неправильно заряжают винтовки от волнения и они не стреляют. Сражение похоже на сумасшедший дом – кажется, никто ничего не понимает, и бригады вступают в бой, когда взбредёт в голову командирам. Нам, простым солдатам, проще не думать об этом. Так хочется оказаться дома. Но я должен выполнять свой долг.
  Я люблю тебя, Кейт.

  Потом, летом, была Семидневная Битва.
  Он писал:
  Мы смело вступили в бой и отбросили янки! Наш полк дрался в первых рядах, и дрался храбро. Даже сам генерал Уилкокс, командир нашей бригады, хвалил нас за храбрость, а нашего командира за стойкость. Потери есть, но войны без потерь не бывает. Я обычно стою во второй или третьей шеренги по возрасту, так что не беспокойтесь за меня. В этот раз мы дали янки прикурить, и они нескоро попросят добавки.
  Тебе он писал другое:
  Мне больше некому написать об этом, кроме тебя. Наш полк попал в мясорубку. Из пятисот человек в двух атаках при Гейнс-Милл мы потеряли больше половины убитыми и ранеными. Джека Куинси убили в ярде от меня, я до сих пор не могу отстирать мундир от его крови. У меня осталась только его губная гармошка. Мы шли вверх по склону, а нас осыпали пулями и ядрами. Мы взяли этот холм, но нас осталось так мало! Подполковник Мюллинс ранен, капитану роты B оторвало ноги гранатой. Он умер в полевом госпитале. Нашего сержанта тоже ранили. Я не знаю, сколько ещё протяну. Мне так тяжело держаться, Кейт. Это бойня. Трое парней из нашего полка дезертировали после сражения. Я надеюсь, они вернутся домой и их не расстреляют. Мне не страшно умереть, но мне страшно, что я никогда не смогу обнять тебя.
  Я люблю тебя, Кейт.
  P.S. Не показывай родителям это письмо!

  Потом, в следующем письме, он написал тебе:
  Прости за предыдущее письмо. Я был тогда не в себе. Приходится нелегко, но я взял себя в руки. Я должен быть стойким и храбрым. Я обязательно вернусь. Напиши, как там дела дома, а то родители пишут, что всё в порядке, но кажется, они что-то скрывают.
  Я люблю тебя, Кейт.

  Видимо, они не стали писать ему, что мама часто болеет – она подцепила какую-то хворь, от которой её часто лихорадило. Доктор Китчнер ушел в армию, другой доктор прописывал ей какие-то пилюли, но они не очень помогали. Брат, видно, как-то почувствовал это по ответным письмам.

  Когда осенью произошла битва при Энтитем-Крик, Самый Кровавый День Войны, вы все забеспокоились, ведь его полк был как раз там, в Вирджинии, а Северо-Вирджинская армия потеряла ТРЕТЬ солдат. Каждый третий был убит или ранен.
  Но вам пришло хорошее письмо.
  Дорогие мама и папа! Не беспокойтесь, у меня всё хорошо. Так получилось, что в битве наш полк почти не участвовал, мне повезло. Передайте мои соболезнования мистеру и миссис Толливер, скажите, что я видел, как погиб их сын. Он пал, как герой. В газетах вы можете найти моё имя в списках раненых. Не волнуйтесь! Меня совсем чуть-чуть поцарапало, но рана несерьезная.
  И тебе пришло письмо:
  Меня ранило в ногу осколком гранаты. Врачи почистили рану, надеюсь, что гангрены не будет. Всё вроде не так плохо. Я очень легко отделался. Здесь тысячи убитых и раненых. Хирурги режут руки и ноги направо и налево. Наш полковой хирург, кажется, пьет, как лошадь, чтобы руки не дрожали. Кажется, когда эта война закончится, наша страна будет похожа на одно большое кладбище. Говорят, я буду хромать и не смогу танцевать. Жизнь забирает у меня все по частям. Сначала голос, теперь это. А я бы уже всё отдал за то, чтобы ещё хоть раз увидеть тебя.
  Я люблю тебя, Кейт.
  P. S. У меня прохудились ботинки и кончаются чернила. Могу какое-то время не писать. Не волнуйся.

  А потом пришел октябрь и вы узнали, что такое голод. Посетителей в лавке было совсем мало, и папе неоткуда было заказывать товары. Вы продали кое-какие вещи, но никому не нужен был фарфоровый сервиз.
  Ты продолжала ходить в школу, ваша учительница, мисс Типпел, тоже похудела. Теперь она уже была не такой строгой. Иногда на уроке она забывалась и подолгу смотрела в окно, пока кто-нибудь из девочек не кашлял, чтобы привлечь её внимание. Её жених был в Миссисипской Армии, должно быть, она думала о нем.
  Приближался шестьдесят третий год, год перелома, но вы ещё об этом не знали.

Лодка медленно скользила по теплой и мутной воде Ялу. Вокруг не было никого, будто мир вымер. Солнца, вода, лодка и... она. Даже птиц не было слышно. Кейт почудилось в воде какое-то движение. На самой грани зрения. Осторожное,вкрадчивое. Девочка резко обернулась. Не было никого. Вода, ряска,водоросли. Только едва заметное колебание поверхности. Рыба плеснула?!Потом дно лодки скользнуло по чему то. Это могла быть коряга или затонувший ствол дерева, но Кейт стало страшно. Прямо холодные мурашки по коже, несмотря на летнюю жару. Снова тишина. Но не спокойная, совсем не спокойная. Явственный плеск за спиной. Девочка оглянулась. Никого. Только круги по воде. Сердечко в груди не желало смирять ритм. Кейт вытерла лоб платком. Она снова повернулась к ному плоскодонки и успела заметить, как в мутной воде движется что-то большое. Быстро. Стремительно. Прямо к лодке. Прямо к ней. Вода расступилась, выплескиваясь в стороны под напором чешуйчатого тела. Аллигатор высунулся из воды сразу на треть тела, хватаясь за борт короткими лапами. У него была голова негра. Девочка отчаянно завизжала. И проснулась.

После того случая на реке ей долго снились страшные сны. Негры, аллигаторы, негры с головой аллигатора, аллигаторы с головой негра и вообще невообразимые уроды из чешуйчатых и черных кусков тела.
Она ни о чем не жалела. Хотя нет, не так. Была уверена, что сделал все правильно, но жалела, что слишком долго собиралась ударить.
- Может, если бы я его стукнула сразу, голос Сая бы не пострадал?!, - думала она, и тогда хотелось плакать. Запереться в своей комнате. Чтобы никто не увидел и не утешал, и реветь навзрыд. Она была права! Этот негр был сумасшедшим. Как бешеный пес. А Сайлас, умный и сильный, ей не поверил. И пострадал. И вся, вся жизнь у них пошла наперекосяк из-за одного свихнувшегося нигера. Ни лодки, ни парохода, ни капитанства...
Еще Кейт жалела, что слишком слабо ударила, надо было размозжить черному уроду голову, так чтобы мозги наружу вылезли. И что ударила только один раз. И что не сбросила тело в воду. Тогда бы она хотя бы была уверена, что крокодил остался сытым. И что, самое главное, этот сумасшедший никогда не вернется на юг.
А девчонки в школе дуры набитые. Они-то никого не спасли. Убежали бы от негра с визгом.Она бы и выстрелила, правда. Только было не из чего. Сайлас, слава Богу, выжил, а она усвоила жестокий урок. Бить первой, бить до конца, бить насмерть. Тогда есть шанс спастись. А однажды, после очередного ночного кошмара, набралась смелости и попросила у Джеймса, чтобы он научил ее стрелять. Попросила, хотя была уверена, что па ей откажет.

***
Конечно, Кейт с важным видом слушала все разговоры о политике. Просто не могла не слушать, ведь о ней говорили вокруг буквально все. Она, даже, кивала в нужных местах. Какие места нужные, она понимала из слов папы. Ведь он же не мог ошибаться, кого выбирать. Он умный и взрослый, а женщины вообще не выбирают. Вот если бы нужно было выбирать ей самой, тогда бы она попробовала разобраться в том, чем наш Брекенрилж отличается от нашего Дугласа. А так юную девушку больше волновало состояние брата. Он стал таким несчастным, когда мечта с капитанством накрылась. Его решение пойти в волонтеры разрывало душу Кейт напополам. С одной стороны она видела, что Сай нашел для себя дело,с другой боялась, что он уйдет из дома на войну. Конфедерация, конечно, быстро победит, но там же стреляют. В конце концов Кейт решила поддержать брата. Ведь если его, же практически взрослого, не отпустят защищать свободу, то он вообще места себе не найдет. Да и как потом глядеть в глаза соседям?

На письмо Сьюзан она ответила. Все таки первая подруга, а что попала в другой город не важно. Им-то между собой не воевать. Кейт, конечно, согласилась, что в городе жить лучше. Сама ведь была горожанкой. Она тоже прихвастнула, описывая, как они все хорошо живут. И про историю с Саем и негром не стала писать, просто упомянула, что у него все просто отлично. И у нее, отлично, тоже. Пересказала местные новости. Написала, что передала привет брату, и она это действительно сделал. Написала, что Сай тоже передает ей привет, просто из вежливости, еще до того, как сам Сайлас принял решение по этому пустяковому вопросу. Позвала в гости «если будешь в нашим свободных южных краях». И, в конце, она спросила, где искать Сьюзан в Новом Орлеане «если меня туда когда-нибудь» занесет.

Война стала кошмаром, с того самого дня, когда на нее отправился брат. Она долго обнимала Сая на дорогу, говорила, что любит его больше всех на свете, просила не геройствовать и поскорей вернутся с победой. Вот только она слишком хорошо знала Сайласа, чтобы поверить,что он не будет рисковать. Прекрасно помнила, как он ее не послушал в истории с негром. А ведь там, на войне, у северян будут х сумасшедшие северные негры. Да и сама война, дело опасное. Кейт мужественно улыбалась и махала платочкам, а дома упала на кровать и разрыдалась.

Она была счастлива, что ей брат не врет. Никогда не обманывал и теперь не стал. Хотя было очень страшно. Каждый раз она боялась прочитать «я заболел», «меня ранили», «мне отрезали ногу», «меня убили». Хотя, если убили, то письма уже не будет. Но все равно, открывать и читать было страшно. Кейт очень боялась, что па с ма могут случайно прочитать эти письма. Поэтому всегда сжигала их в печи на кухне, после того, как прочитает на два раза. А в своей комнате хранила пустые конверты. И держала в комнате карту, которую купила в книжной лавке на сэкономленные деньги. Нет, она не ставила на них флажки войск, как генералы, только один флажок. Который двигала после каждого письма. Мой брат там. Иногда юная девушка думала о том, что воевать легче, чем ждать, ждать и ждать в неизвестности. Воевать, да. Опасней. Но ждать труднее. А еще приходилось сочинять для Джеймса и Флоренс содержимое писем брата. Ведь им было интересно все, что связано с Сайласом,и она рассказывала. Выдумывала и рассказывала. А сама, в ответных письмах описывала их скучную городскую жизнь, ради которой воевал брат. И в конце каждого письма писала «Я тебя люблю.» Это было как невидимая нить, прокинутая через мили, дни, часы и минуты. Как синхронный ритм разлученных сердец.
«Я люблю тебя, Кейт.»
«Люблю тебя, Сай.»

***
Однажды Кейт до чертиков устала сидеть в пустой лавке с полупустыми полками. Хотя, если подумать, то пустое место занимало на полках уже значительно больше половины. Она взяла большую просторную сумку, а потом накидала туда с полок всякой мелочи, так чтобы было не слишком тяжело таскать. А потом вышла с этим на улицу и запела. Для начала, конечно «Дом. Милый дом». Из которого она вышла, в котором ее ждут, дом, куда скоро с победой вернется Сай.
Середина удовольствий и дворцов, хотя мы можем бродить
Каким бы скромным оно ни было, нет места лучше дома
Чары небес, кажется, освящают нас там
Которые ищут в мире, нигде больше не встретишь
Дом! Дом!
Милый, милый дом!
Нет места лучше дома
Нет места лучше дома!

Изгнанник из дома ослепляет великолепием напрасно
О, дай мне снова мой скромный соломенный коттедж
Птицы весело поют который пришел по моему зову
И дал мне душевное спокойствие дороже всех
Дом, дом, милый, милый дом
Нет места лучше дома, нет места лучше дома!

Она шла по улицам Виксберга и пела. Хорошие южные песни. Ведь они повышают настроение, помогают терпеть и ждать. О, новых песен появилось много. И все их Кейт уже выучила. И «Дикси», и «Голубой флаг», и «бог хранит юг». А когда она подходила к домам то улыбалась и говорила, говорила и улыбалась:
- Здравствуйте. Сегодня "Дженерал Мерчандайз" сам пришел к вам. У нас сегодня самые лучшие и дешевые вещи. Нужные и полезные. Только для вас, могу поменять на картошку или кукурузу.
Если у нее, что нибудь покупали или меняли на еду, то юная мисс улыбалась, благодарила и с песнями шла дальше. Впрочем, ровно так же она поступала, если у нее ничего не брали. Да, было немного обидно, пройти туда и сюда просто так, но ведь иногда у нее что-то брали. И можно было не сидеть в лавке одной, и можно было петь.

О, я бы хотел оказаться в стране хлопка,
Где не забыты старые времена,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
В стране Дикси, где родился я,
ранним морозным утром,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.

Я хотел бы быть в Дикси! Ура! Ура!
В стране Дикси я отстою своё право
Жить и умереть в Дикси.
Далеко, далеко, далеко, на юге, в Дикси.
Далеко, далеко, далеко, на юге, в Дикси.
Далеко, далеко, далеко, на юге, в Дикси.

Старая миссис женится на Вилли-ткаче.
Вильям был весёлый плут,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Но когда он обнял её
С улыбкой жарче бутылки рома,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.

Лицо его было острее тесака,
Но кажется, это её ничуть не огорчало,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Старая миссис сглупила
И погибла за того, кто ей сердце разбил,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.

Теперь за здоровье другой старой миссис,
Всех девушек, что хотят целовать нас,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.
Но если ты хочешь отринуть скорбь,
Приходи и слушай эту песнь завтра,
Обернись! Обернись! Обернись! Диксиленд.

  Пока ты пела песни и меняла иголки на кукурузную муку, Сай выздоровел и вернулся в полк. Флоренс все болела, но пока хотя бы вставала с постели.
  Между тем бои приближались к городу, но дела вроде пока что шли не так плохо. Газеты писали, что янки мрут от лихорадки только так, а вашим парням она не страшна – у них хорошие, сухие позиции на холмах.
  Город ещё летом несколько раз обстреливали, но ты всегда оказывалась далеко от тех мест, где падали снаряды – северяне в основном пытались поразить артиллерийские позиции на гребнях вокруг Виксберга, и иногда лишь случайный перелет падал куда-нибудь на пустыре или сносил печную трубу у какого-нибудь. Мальчишки бегали смотреть на эти ядра, но у тебя были дела поважнее – ты изо всех сил старалась продать ещё хоть что-нибудь.
  В городе продолжали строить оборонительные позиции – копали рвы, траншеи, строили редуты и люнеты. В округе вырубили много леса, повозки с досками часто проезжали по улицам.

  Вы кое-как отпраздновали рождество шестьдесят второго – пока что самое грустное рождество, которое ты помнишь. Папа сильно похудел, стал рассеянным, подолгу сидел в кресле, уставив взгляд в пространство, не замечая, что газета перегнулась посередине и обвисла.

  Сразу после рождества к северу случилась битва у Чикасо Байю – там генерал Пембертон "отлупил Шермана по полной", и многим показалось, что ветер ещё может перемениться. Но неотвратимо наступил шестьдесят третий – год, в котором должно было решиться, победит ваша сторона или проиграет.

  В январе дошло письмо от брата – он писал о битве под Фредериксбергом, произошедшей в декабре:
  Командиры послали солдат янки на убой. Они пошли на наши позиции через открытое поле. Наши просто палили, как на стрельбище по мишеням. Наш полк стоял на фланге, мы только видели, как они накатывались на другие бригады и откатывались, не выдержав огня.
  Это было какое-то безумие. Сначала вроде радуешься, что не ты идешь с той стороны на редуты, и думаешь: "Ну вот, отбились, славно!" Но потом новая атака, и ты уже ужасаешься. После каждой их атаки я думал: "Ну, хоть бы эта была последняя! Хоть бы у кого-то хватило мозгов остановить битву." Тысячи людей пихают, как бревно под пилу на лесопилке – кому не повезет, по тому прошел распил. Только летят не опилки, а кровь.
  Если я когда-нибудь вернусь домой, я точно буду противником всяких войн.
  Прости, что я пишу об этом. Я так хотел бы написать о чем-нибудь хорошем. Но здесь скучный день – хороший день. Недавно наш новый сержант, МакИвер, украл гуся, и мы устроили маленький пир. Вот это был хороший день! Но если разобраться, что же тут хорошего?
  И всё же не позволяй унынию овладеть тобой. Может, после такого поражения, в следующем году янки сдадутся. Я почти верю в это. А может быть я дотяну до дня, когда срок моего контракта истечет. Это будет нескоро, в июне шестьдесят четвертого. И ещё я верю в то, что у тебя всё хорошо.
  Помнишь, мы однажды поссорились из-за того, что папа тебя похвалил за хорошие отметки, а меня нет? И я тогда ушел по Язу один, без тебя. Ни о чем так не жалею, как о том дне. Он был такой тоскливый, у меня даже рыба не клевала. А если бы я тогда извинился перед тобой, это был бы отличный день, даже без всякой рыбалки. Увы, его не вернуть!
  Не упускай ни одной возможности в жизни побыть рядом с теми, кто тебе дорог. Я был так глуп, когда хотел учиться на капитана.
  Война – мерзкая штука, но если ты не сходишь с ума, она хорошо вправляет мозги.
  Я очень рад, что всё ещё жив. Что всё ещё могу закрыть глаза и представить тебя дома. Так многие уже не могут. Всё это выглядит так бессмысленно, но при этом так рутинно, что я не верю, будто они сидят на небесах. Если бы я сидел на небесах, сил моих не было бы смотреть вниз.
  Пишу какую-то чепуху. Прости.
  Я так люблю тебя, Кейт.

  В начале апреля пришло последнее, самое страшное письмо. На этот раз – только тебе. Написано оно было чужой рукой.
  Здравствуйте, мисс Уолкер!
  Меня зовут Джонатан МакИвер. Сайлас попросил меня написать вам это письмо. К сожалению, он заболел брюшным тифом и из-за карантина не может написать сам.
  Последний раз, когда я видел его, он сохранял бодрость духа и ясность ума. Он передает вам привет и просит написать, что любит вас и что ваши письма – лучшее, что он читал в жизни. Также он просил обнять отца и мать, но по возможности не говорить им пока, что заболел.
  Все мы искренне надеемся, что он поправится.
  Ваш покорный слуга, сержант МакИвер, армия Северной Вирджинии.
  P.S. Если вы захотите написать ответное письмо, вы можете пока адресовать его мне, в тот же полк. Я напишу вам, как только будут какие-либо новости.

  Больше письма не приходили. Но возможно не потому что он не писал, а потому что генерал Грант занялся вашим городом всерьез.
  Это был страшный человек, которого все ненавидели и боялись. Одни говорили, что он пьяница, другие, что жестокий, третьи – что он бездарность, но никто не мог не признать – воля у него была железная. У него в подчиненных был тот самый Шерман, и эти двое хорошо сработались. Пока Шерман с одной половиной войск пытался то так, то сяк прорваться к Виксбергу с севера, Грант в марте переправил вторую половину армии через реку и спустился вдоль неё. Его солдаты совершили тяжелый восьмидесятимильный марш, настилая гати по жидкому месиву, в которое превратились дороги, но достигли переправ в Луизиане в нужный срок.
  Шестнадцатого апреля, в безлунную ночь, ты проснулась от сильной канонады – пушки бухали, не переставая. Это эскадра адмирала Портера пошла на прорыв мимо ваших бастионов. Потом небо осветило красноватое зарево – горел какой-то выбросившийся на берег, подожженный снарядами корабль северян, за грядой было не видно. Но остальные силы Портера прорвались без больших потерь. Они спустились вниз по реке, броненосцы огнем в упор подавили батареи форта Уэйд, а затем транспорты переправили федеральные войска, ждавшие напротив, на ваш берег. Оттуда, из Грэнд Галф, до вас было миль двадцать. Так северяне взяли Виксберг в клещи с двух сторон: Шерман с севера, а Грант с юга.

  Ландшафт в Миссисипи был сложный – реки, болота, затапливаемые поймы и леса, а дорог мало, поэтому боевые действия поначалу развивались неспешно. Но Грант был именно тем человеком, который своей волей мог заставить солдат маршировать по непролазной грязи, а иногда и по колено в воде, строить переправы и даже копать каналы для броненосцев. И чтобы остановить его, нужен был такой же решительный человек.
  Вашей же армией командовал генерал Пембертон. Сам по себе он был неплохим полководцем, но на беду – северянином. Ему многие не доверяли, считали потенциальным предателем, и это сковывало его волю и заставляло оглядываться на командование. Начальником его был генерал Джонстон, отвечавший за все войска на Западе, но и президент Дэвис слал ему депеши и давал указания. Пембертон не знал, кого из них ему слушать, ведь каждый мог обвинить генерала в невыполнении своих распоряжений. А когда командир колеблется, это передается и подчиненным. И когда в мае потеплело, а дороги подсохли, Грант пошел на него, как приземистый, крепкий, уверенный питбуль на тонконогую борзую, ловящую чуткими ушами приказы двух хозяев.
  Произошла серия стычек, боев и маневров вокруг города, как на реках, так и на суше. Северяне сначала взяли Джексон – город, где ты росла в приюте, и разрушили там всё, что имело хоть какое-то военное или экономическое значение: фабрики, склады, депо. Потом две армии случайно столкнулись при Чемпион-Хилл, и Пембертон потерял две с половиной тысячи пленными – вдвое больше, чем убитыми и ранеными. Он попытался закрепиться на реке Биг Блэк, но и там был разбит – в этот раз победа далась северянам очень легко, они потеряли всего несколько сотен, а полторы тысяч ваших солдат сложили оружие. Это произошло уже в пяти милях к востоку от города – вы слышали отзвуки орудийной канонады.
  Ты запомнила вечер семнадцатого мая – в город буквально повалили тысячи солдат. Изнуренных, закопчённых, измученных бегством.
  Несколько человек попросили у вас воды, Лавиния вынесла им ведерко, папа тоже вышел поздороваться. Ты заметила, что у многих солдат ботинки просят каши, а на мундирах не хватает пуговиц.
  – Насколько всё плохо? – спросил их отец.
  – Очень. Северяне близко! – ответил капрал в изодранном кепи, напившись и вытерев рот рукавом, отчего на его лице остался темный след пороховой сажи. – Наверное, будет осада.
  Он не ошибся.

  Конечно, Миссисипской армии следовало оставить город и прорываться из западни. Но Пембертон так боялся быть обвиненным в измене, а Вкисберг был так важен для всего хода войны (единственная серьезная крепость в руках Конфедерации на великой транспортной артерии Миссисипи, не считая укреплений Порт-Хадсон), что генерал решил оборонять его до последней возможности.
  И вы узнали, что означает это выражение – "последняя возможность".

  Занятия в школах сразу отменили. Еды больше было нигде не достать. Никому не нужны были ни твои иголки, ни твои песни. Все затаились в ожидании штурма.
  Первый приступ состоялся через два дня. Бой шел далеко – в миле от города, где проходила оборонительная линия. Было едва слышно ружейную пальбу, но эхо от артиллерийской перестрелки доносилось до самой реки.
  Штурм закончился неудачей, и вы воспряли духом. Стали поговаривать о том, что Джонстон вас в беде не бросит.
  А ещё через два дня разверзся ад: ночью на двадцать второе мая северяне открыли огонь из двух сотен орудий. По городу. По вам. Со всех сторон – с суши, с реки, отовсюду.
  Вы забились в подвал и сидели, слушая, как ухают тяжелые гранаты, как свистит, шипит, воет и рокочет наверху. И так всю ночь. В ваш дом снаряды не попали, но разрушений в городе было много, хотя пожары не начались.
  Утром был новый штурм – северяне опять пошли в атаку, но и на этот раз миссисипские полки отразили их натиск. И тогда раздосадованный Грант решил взять вас измором.

  Каждый день Виксберг обстреливали пушки. Ядра почти не убивали людей, прятавшихся в подвалах, но рушили дома. Многие жители тогда выкопали в холмах вокруг города пещеры и перебрались туда, даже мебель перевезли. Некоторые пещеры были такие большие, что в них жило по двести человек. Северяне, зная об этом, прозвали вас "луговыми собачками". Но папа считал, что там, при большом скоплении народа, легче чем-нибудь заразиться, а выкопать отдельную пещеру у вас не было сил, поэтому вы прятались в подвале. Госпитали были забиты не столько ранеными, сколько больными – болотная лихорадка и дизентерия, занесенные в город солдатами, теперь косили всех, от цинги у многих людей выпадали зубы.
  В городе рыскали шайки голодных солдат и подростков, разоряя те сады и огороды, где ещё хоть что-то осталось, взламывая дома, в которых никто не жил. До открытых грабежей дело пока не дошло, но воровали все и всё, чем можно было утолить голод. Всех кошек и собак съели за неделю. Солдаты ловили соек, крыс, даже ворон. Ты тоже пыталась поймать, да ничего не получалось. Рассказывали байку, что в одном полку, кажется в сорок третьем пехотном, был верблюд "Старина Дуглас", оставленный после неудачной попытки ввести в армии этих животных вместо мулов – вроде как талисман отряда. Одни говорили, что его убил снайпер северян, а другие – что его просто сожрали, не выдержав голода.
  В начале июня умер старый Бен – видя, как миссис Уолкер медленно угасает в постели (она теперь почти не вставала, только чтобы дойти до подвала, когда начинался обстрел), он тоже что-то у кого-то украл, но не донёс до дома: его поймали и избили. Он вернулся, еле передвигая ноги, лицо у него распухло, а один глаз совсем заплыл. Бен отдал богу душу к вечеру. Вы с папой зарыли его на заднем дворе, завернув в простыню.
  Через пару дней после этого Лавиния исчезла, прихватив остатки провизии. У вас осталась только кукурузная мука, и то немного. Платье теперь болталось на тебе, как мешок, а ушивать не было сил. Каждую ночь снилась еда.
  Потом ядро попало в соседний дом, покинутый хозяевами ещё до сражения, проломило пол, и в запертом подвале ты нашла мешок риса, попорченного мышами – поэтому хозяева и не взяли его с собой. Это было счастье. Вы варили рис и ели, стараясь подолгу разжевывать его. Никто не знал, сколько ещё продлится осада.

  Мешок, стоявший в кухне, становился всё более тощим. Но однажды утром, на рассвете, ты услышала оттуда чьи-то приглушенные голоса. Ты бросилась в кухню, шатаясь на ходу от слабости, и увидела, как какие-то мальчишки вылезают через окно, прихватив ваш рис.
  – Бежим, бежим! – закричали они, увидев тебя.

Кейт и не подозревала, что можно привыкнуть к стольким страшным вещам. Оказалось, весь фокус в том, что они наступают постепенно, и, вначале, даже незаметно. Кружат в стороне. Бросают из-за угла внимательный, цепкий взгляд, будто прицеливаются из мушкета. Хотя нет, скорее из большой северной пушки. Потом беда проходит мимо двора, щерит зубы в кривой усмешки, заглядывает через забор. Ты видишь ее, но ничего не можешь поделать. Она наглеет, растет, становиться больше и сильнее. Вот ее тень уже закрывает солнце. И, не успеешь опомниться, как беда развалилась в кресле и положила на стол ноги в начищенных армейских сапогах янки...

Товаров в лавке не становилось больше.
Их неоткуда и не на что было привозить.
Песен новых тоже не было.
А все старые звучали уже не так задорно.
И еды становилось все меньше.
Теперь Кейт частенько приходила домой с пустыми руками.
Оказалось, что самые невкусные блюда, от которых она раньше кривилась, чудо как хороши. Просто до этого она не бывала такой голодной, даже в приюте.

Но она находила самые хорошие листы бумаги, чтобы написать брату.
«Я люблю тебя Сай! Как же тебя не хватает дома! И как я тобой горжусь! Когда ты вернешься, мы обязательно отправимся с тобой вдвоем на рыбалку. Только ты и я. Как в детстве. И поймаем самую большую рыбу, такую, что все рыбаки в округе будут завидовать. И мы будем скользить по реке на лодке, где не будет уже бронированных утюгов кораблей янки. А потом ты станешь капитаном на Миссисипи. Герой войны и капитан. Ты писал, что ужасался снова и снова стрелять во врагов, которые шли на вас умирать. Не бойся, я с тобой, и мама, и папа. У тебя за спиной. И чем больше ты убьешь этих сумасшедших тем раньше закончится эта война. Просто думай о том, что там, впереди, у янки, тот сумасшедший негр, который тебя чуть не убил. А если не он, то другие негры. И белые. Они все враги, которые не хотят дать нам жить так как мы привыкли и как любим. Здесь они уже, представляешь, подошли к нашему городу и до окраины иногда долетают снаряды. Но ты за нас не переживай. Здесь все-таки пока еще нет настоящей войны, а у тебя есть. Тем более, люди говорят, что генерал Пембертон хороший командир. Не такой известный и прославленный, как Брэгг или Ли, но нормальный. Он со своими солдатами нас защитят. У меня каждый раз сжимается сердце о тревоги, когда я думаю, как ты там рискуешь своей жизнью за нас всех. Ты помнишь, как в наших играх самым страшным проигрышем было читать псалмы?! А сейчас я каждый вечер молю Бога, чтобы у тебя брат все было хорошо. Чтобы тебя не ранили, не убили, и ты поскорее вернулся к нам. Твой любящая и ждущая младшая сестренка, Кейт.»

Когда пришло письмо о болезни брата, Кейт от горя чуть не сошла с ума. Она, конечно, как просил Сай, не сказала родителям о его болезни. А сама твердила себе, что он поправится. Обязательно поправится. Она много плакала. А родителям говорила, что боится войны. И молилась. И проклинала янки с их войной. И давала обеты, что если Сай поправится, то она станет хорошей девочкой и не будет ругаться и кричать. И написала ему еще одно письмо, залитое слезами, чтобы брат скорее поправлялся, и что она его любит и ждет. Вот только отправить его Кейт уже не смогла. В Виксберг пришла война.

После того случая на реке, Кейт считала, что самые страшные существа, это негры. Намного хуже аллигаторов. Потому что речной хищник жаждет только жрать. Рвать, душить, тащить в воду, топить, только чтобы набить свой желудок. Когда он сыт, то безопасен. Негры звери намного более жуткие и опасные. Потому что они умеют думать. И когда они сытые, то в их голове могут появиться странные мысли. Например, что они люди. Или, как у того сумасшедшего, что он свободный, а не раб на плантации. Да, среди них бывают хорошие, такие как старый Бен или их кухарка. Но это тоже опасно, потому что смотришь на них, и думаешь, что негры, может быть, тоже люди. А потом натыкаешься на дикого и опасного зверя. Так вот, когда северяне стали стрелять по городу из пушек днем и ночью, девочка решила, что янки еще страшнее негров. Потому что они то точно люди. Белые. И стреляют в других белых, наших, хороших, южан. Стреляют из своих ружей и пушек, и им все равно в кого попадет снаряд, в редут, окоп или в жилой дом, в солдата или в маленькую девочку. Вот правда, уроды. Хуже негров. Хотя негров они тоже используют. Генерал Шерман мерзавец, а генерал Пембертон, просто дурак. Кто же защищается в городе?! Кто так защищает город?!

Иногда, когда становилось особенно плохо, Кейт думала, что было бы лучше, если бы армия вообще не приходила в город. Была разбита. Сдалась. Отступила в другое место. Тогда бы не пришлось голодать. Наверное. Потом ей каждый раз становилось очень стыдно за такие слабые мысли. Девочка не могла дать себе розг по заднице, поэтому лупила себя с размаху ладошкой по щекам. А потом, с горящим от стыда лицом, начинала обычно петь. Потому что когда поешь, то не надо думать, как все плохо. Когда поешь, не так страшно. Хоронить Бена было тоже не страшно. Жалко, только. Ведь он до самой смерти остался правильным негром и пытался помочь своим хозяевам. А про сбежавшую Лавинию не хотелось ни думать, ни вспоминать.

Когда Кейт услышала и увидела грабителей, то не думала. Просто схватила палку и бросилась на них, за ними. Как настоящая южанка, за себя и за свою семью. Не думая о слабости, не думая, что может не догнать или ее побьют. Иначе как она посмотрит в глаза Сая, когда он вернется, если она не убережет па и ма?!

  Парни бросились бежать так, что засверкали пятки – они явно испугались. Ты могла бы, наверное, ухватить одного из них, когда он зацепился за гвоздь на раме, но тогда другие, с рисом, убежали бы. Ты кинулась на улицу через дверь, обогнула дом и припустила за ними.
  Мальчишки, раскачав, перекинули мешок через забор и перемахнули через него сами, и тебе пришлось лезть следом. Ты спрыгнула, изгваздав подол платья, огляделась – вон они, через кусты уже рванули. За ними!
  Ты бежала, сжимая в руках палку, задевая ею за кусты. Ветка хлестнула тебя по лицу – ты даже не заметила. Они прошлепали по луже – ты пронеслась за ними, разбрызгивая грязь.
  Они всё куда-то сворачивали, петляя между домами, и ты сворачивала, снова и снова. Да когда же они уже выбьются из сил с этим мешком? В какой-то момент ты потеряла их из виду. Сердце колотилось...
  – Фуууух! Всёёёёё, – услышала ты из-за угла и ринулась туда.
  Мальчишки стояли на пустыре, их было четверо, и ты накинулась на них с палкой, как маленький вихрь. Двое были твоего возраста, один явно младше, а четвертый явно постарше. Ты изо всех сил ударила крайнего по голове, он вскрикнул и упал, но ручка от метлы при этом с треском надломилась. Ты ткнула другого – этот был не такой дохлый, но и он вскрикнул. Ударила его ещё и ещё раз, от чего он завыл и попятился. А потом тебя схватили сзади, под руки.
  – Брось её! Брось! – закричал один с ужасом в глазах. – Сейчас её родители придут!
  – Держи её! Держи! – закричал другой. – Она бешеная!
  Ты трепыхнулась, попробовала ударить головой назад, попробовала пинаться – и действительно пнула того, кто держал тебя сзади. Но вместо того, чтобы выпустить тебя, он охнул и упал вместе с тобой на землю. Твоё лицо защекотала трава.
  – Держи, не отпускай её! – просил кто-то. Тебя схватил ещё один, тоже прижал к земле, выкрутил руку. Ты могла немного дрыгать одной ногой – и всё. Мальчишки тяжело дышали.
  – Ууу, бешеная! – простонал кто-то. – До крови разбила...
  – Тихо ты! – цыкнул на него другой. – Ещё прибежит кто...
  Тут ты сообразила, что пора бы звать на помощь и закричала, но тебе сразу зажали рот потной, грязной ладонью. Ты попробовала кусаться, но тогда тебе задрали голову, повыше, так что кожа на шее натянулась, и кусаться стало невозможно.
  – Что делать будем?
  – Не знаю! Постой пока там, на углу. А ты давай подтяжки.
  Один из них выругался, и ты поняла – он явно был не домашний ребенок, наверное, бездомный. Нормальные дети так грязно не ругаются. Твои руки связали подтяжками за спиной.
  – Вроде никого, – доложил отправленный стоять не часах.
  – Нельзя её выпускать, – подал голос ещё один. – Она нас видела, она про нас расскажет.
  – Я её знаю. Она в школу ходила. Она же из лавки этой.
  – Значит, и тебя она может узнать. Ну-ка, дай платок. А ты давай наш мешок.
  И в рот тебе затолкали платок, а на голову надели мешок, судя по запаху, из-под муки.
  – Всё, теперь в дом.
  – А если нас по дороге увидят?
  – А ты иди впереди и предупреди, если кто-то будет. По задам пройдем, здесь недалеко.
  – Дайте я её пну! – попросил один. – Она мне голову в кровь разбила.
  – Девочек бить нельзя, – сказал тот, что был постарше.
  – Она первая начала!
  – Всё равно.
  – Ой, вечно ты начинаешь! "Нельзя-нельзя!" Ты нам не мамаша! – нагло возразил тот, который ругался.
  – Всё равно нельзя. Это что было? Ручка от метлы? Подумаешь!
  – "Падумаешь!" – с горечью передразнил ударенный. – Тебе бы так по башке "подумали"!
  – Да, не будь размазней! Пусть Оуэн её пнёт разок!
  – Не начинайте! Нет у нас времени возиться! Понесли! А ты мешок возьми!
  И тебя понесли, тоже как мешок, ворча и ругаясь сквозь зубы. Несколько раз они останавливались и клали тебя на землю, отдыхали. Один раз один из мальчишек крикнул: "Прячьтесь!" – и похитители отбежали куда-то, шурша кустами.
  Потом они дошли до дома, хлопали дверьми, долго отдыхали, потом понесли тебя по лестнице. Стало темно – ты это поняла, потому что сквозь холстину перестал проходить свет. Запахло сыростью. Подвал. Потом тебя уронили. Было больно.
  Потом, снова ругаясь, подняли, донесли и куда-то положили – на другие мешки, похоже, пустые.
  – Можно мне назад мои подтяжки? – спросил один из них, по голосу самый маленький.
  – Подожди.
  – Давайте поедим! – предложил другой. Все его поддержали.
  И они бросили тебя там и ушли есть. Развязаться не получилось. Кое-как получилось подняться на ноги, но идти вслепую было страшно. Ты пересилила страх, сделала шаг вперед и... и ударилась головой об стену. Больно, оглушительно, аж искры полетели. Пришлось оставить попытки и лежать.
  Они пришли сильно позже, явно подобревшие. Сняли с головы мешок, но всё равно видно было только светлый проем люка, а лиц их против света не видно.
  – Посидишь пока тут! – объявил тот, что был старше.
  – А я не буду тебя бить! – сообщил тот, кого ты ударила. – Но я зажму тебе рот и нос.
  Другие не спорили, видимо, они это обсудили.
  И он зажал тебе рот и нос. И это было очень страшно. То есть, сначала это было вообще не больно, но потом стало невыносимо, жутко, беспомощно – ты замотала головой, замычала, а он всё не отпускал и начал гоготать. Потом он отнял руку, ты с шумом вдохнула воздух, и он прижал её опять, старательно, как будто прикалывал муху булавкой к подушечке. И снова смеялся. Он делал так четыре раза, пока самый старший не сказал:
  – Ну хватит!
  Они связали тебе руки, на этот раз веревкой, и ушли, отдав младшему его подтяжки.
  Еще позже они вернулись и поставили миску с водой.
  – На, пей.
  Пришлось ползти и лакать, как собаке.

  И всё. И ты осталась в подвале.
  Тебя очень быстро начал грызть голод – ты и так все время хотела есть, а тут чувствовала, как он сосёт тебя изнутри, тысячью пиявок присосавшись к животу и к голове. Очень скоро ты не могла думать ни о чем, кроме еды. Ты выпила всю воду, как смогла, но это не очень помогло.
  Потом ты заснула.
  Потом тебя разбудили и дали миску с рисом. Руки развязали. Он был разваренный, липкий, пресный, но ты даже вкус этот скорее заметила, чем почувствовала. Рис просто растаял во рту.
  Налили ещё воды и опять связали.
  Снова кое-как заснула. Снилась еда – бифштекс, конфеты, кукурузные лепешки.
  Пришел тот, которого ты ударила. Он растолкал тебя и опять зажимал тебе рот и нос – игра ему понравилась. Ты его цапнула за палец, но не очень сильно – он был готов и отдернул руку. Потом он осмелел и трогал тебя за грудь, ещё маленькую, а после последних недель – совсем маленькую. На большее он не решился, или просто в свои сколько ему там было лет не знал, что с тобой делать, и ушел.
  Чуть погодя тебя ещё раз покормили – на этот раз какой-то похлебкой, не пойми из чего. После этого руки тебе больше не связывали – все равно ты была слишком слаба, чтобы сопротивляться или что-то предпринять. Стало чуть полегче – можно было спать в какой угодно позе. От нечего делать и чтобы заглушить голод, ты ощупала то, что было в подвале. Всякая рухлядь. Мешки. Ничего полезного или съедобного. Ни зернышка. Ты ползала по подвалу, натыкаясь на стены – потому что сидеть просто так и думать о еде уже сил не было. Не было сил даже думать, что они тут с тобой собираются делать. А может, они и сами не знали.
  Ты не знала, сколько прошло времени – часы или сутки. Когда все тело кричит тебе о том, что надо хоть что-то съесть, он перестает делать всё то, что делал раньше: считать время, рассуждать разумно. Вдруг можно очнуться от того, что сосешь или кусаешь свой палец.
  Сон, мысли о еде, сон, мысли о еде, сон, мысли о еде, сон. Потом они стали переплетаться. Ты не знаешь, что было страшнее – видеть кошмары во сне или просыпаться и вспоминать, где ты. И думать, как там без тебя твои родители.
  Иногда ты слышала, как наверху кто-то ходит. Кричала – никто не отвечал. Иногда пробегали крысы. Поймать их в темноте было невозможно. Потом однажды ты услышала гул – страшный, сильный. Ты не знала, что это, а это янки взорвали свою мину, в которую заложили тонну пороха.
  Он пришел один раз опять, этот Оуэн, с миской какого-то варева. Он сказал, что бить тебя не будет, но если ты хочешь есть, тебе придется выпрашивать еду. Ты бы взяла ящик и разбила к черту его голову, но сил не было.
  Опять была темнота, голод (уже не такой сильный – он почему-то притупился и стал чем-то вроде постоянно ноющей спины) и забытье.
  Потом однажды ты проснулась – а люк был открыт. Ты поползла к нему, встала, поднялась по лестнице. Был день, светило солнце.

  Ты выбралась наверх. В доме никого не было. Живот умолял тебя поискать здесь еду, но мозг всё же ещё немного соображал, и ты понимала, что её здесь нет и быть не может.
  Ты побрела по улице. Дом, в котором тебя держали, был крайний, заброшенный, соседние дома тоже пустовали. И, казалось, вообще все дома пустовали. Ты шла, думая, что сейчас упадешь – тебя буквально шатало ветром, но всё не падала.
  И всё никого не встречала. Светило июльское солнце.
  Никого на улице.
  А потом между домами ты увидела толпу. В ней было много людей – гражданских, военных, в синих и серых мундирах, синие были с оружием. Серые – нет. Но одни не охраняли других. Наоборот, некоторые обнимались.
  Тут же в котлах варили еду, люди выстраивались в очереди с мисками. У тебя миски не было, но ты все равно встала. Дядьку, стоявшего за тобой, спросили, его ли ты дочь. Он сказал, что нет, но что он знает тебя. Ему налили два черпака вместо одного – и вы ели из одной миски, обжигаясь, жирное варево.
  У тебя закружилась голова от сытости. Ты легла отдохнуть и заснула.
  Потом проснулась в доме у этого дядьки, Найджел Фезерстоун его звали. У него была семья – жена, дочь постарше тебя.
  – Сейчас торговцы приедут! Еду привезут! Пошли! – сказал он, считая деньги. Вы пошли. По дороге он рассказал тебе, что случилось. Северяне взорвали две мины (ты, видимо, из погреба слышала вторую), и Пембертон вчера выбросил белый флаг, а сегодня утром, четвертого июля, в день независимости, Виксберг сдался. Сдался вовремя – люди уже варили и ели сапоги и ремни. Получалось, ты просидела в погребе... дней десять? Почти без еды.
  Ты рассказала ему об этом. Он странно на тебя посмотрел – то ли ужаснулся, то ли не поверил.

  Вы дошли до площади, где остановились повозки, там уже собралась толпа народу, все что-то кричали. Повозки охраняли солдаты с ружьями.
  – Да они такие цены ломят! Это немыслимо! – рассказал вам какой-то господин. Ты узнала в нем директора школы. Он похудел вдвое.
  Вы подошли к одной из повозок. Цены и правда были заоблачные – уж в чем в чем, а в ценах ты разбиралась.
  Толпа кричала, торговцы (крепкие парни в жилетках, с засученными рукавами и черными шляпами) ругались в ответ. А потом в какой-то момент случилось вот что: солдатам надоело слушать всё это. И как думаешь, что они сделали? Разогнали толпу выстрелами в воздух? Да как бы не так!
  Они стащили торговцев с повозок, сорвали брезент и разрешили вам брать кто сколько унесет! Люди встретили их одобрительным воем и рукоплесканиями. И... построились в очереди. Люди были голодны, но они не утратили человеческий облик, несмотря ни на что.
  Впервые за много, много дней вы наелись досыта.

  Потом ты нашла свой дом. Он был разрушен прямым попаданием. Ты не знала, погибли мистер и мисси Уолкер из-за этого, или сначала умерли от голода. Кто был виноват в их смерти? Мальчишки, укравшие вашу еду и запершие тебя, из-за чего отчим и мачеха не смогли сами спуститься в подвал без твоей помощи? Или генерал Пембертон, державший оборону сорок семь бессмысленных дней, и в итоге потерявший и армию, и город? Или генерал Грант, приказавший обстреливать Виксберг, чтобы сломить защитников, так что пушки выпустили по вам больше сорока тысяч ядер и бомб? От обстрелов погибло всего двенадцать горожан, но разве от этого было легче?

  Вместе с генералом Пембертоном сдались двадцать девять тысяч человек – больше, чем конфедерация потеряла убитыми и ранеными при Геттисберге. Кормить их было нечем, и генерал Грант просто распустил их по домам, благо что многие были как раз из здешней местности. Но не все были верны слову – многим хотелось отыграться, и они пересекали линию фронта и снова записывались в армию. После этого под честное слово северяне уже никого не отпустили.
  Грант взял богатые трофеи – 172 пушки, тысячи винтовок, много патронов и пороха (вот чего-чего, а их осажденным хватало). Но главный его приз был сам Виксберг – последняя ваша сильная крепость на Миссисипи. В Порт-Хадсоне ниже по реке гарнизон сдался девятого июля – когда узнал, что сдался Виксберг. Битва при Гёттисберге затмила своим грохотом эту победу, но на самом деле она была не менее, а может быть, и более важной: Конфедерация оказалась разрезана надвое, припасы и люди из западных штатов больше не могли добраться до Ричмонда, а северяне теперь свободно снабжали по великой реке свои армии. При Гёттисберге вам вырвали клыки. В Виксберге вам сломали хребет.

  В городе поставили гарнизон янки: тут был госпиталь, ведь раненые после осады никуда не делись. В ходе осады и двух неудачных штурмов погибло около двух тысяч человек, ещё больше было ранено. А сколько было умерло гражданских никто не знал, никто даже считать не пытался, ведь многие просто уехали из города. Тут не хватало продовольствия, вся инфраструктура и многие дома разрушены. Уехал и мистер Фезерстоун с семьей.

  А что же ты?

Кейт потом удивлялась, как мало нужно для того, чтобы безнадежно испортить такой отличный город, как Виксберг. Всего то и надо, повесить на флагшток тряпку другого цвета. Это ей так не повезло, что она потеряла и дом и родителей, у других-то дома остались. Но прежнего города уже не было. И, даже, будто сам воздух вокруг стал какой-то тревожный и неуютный. Люди стали черствей, слова злей, товары дороже и еды все время не хватало. Что-то ушло безвозвратно,будто маленькая звездочка из детской песенки свалилась с небес на грешную землю, политую кровью южан...

Молодая девушка шла по улице города, который вначале был не родным, потом родным, и, снова не родным. Вернуть его в нормальное состояние могло только возвращение брата. Хоть больного, хоть кривого, главное живого. Можно без руки или без ноги, лишь бы с головой. Вместе они точно справятся. Одно его присутствие, даст тепло зимой и летом. А капитаном можно быть и без ноги и без руки и без глаза. Она на миг представила себе Сая в виде пирата, с черной повязкой, на деревянной ноги и с крюком вместе с левой руки и тут же выругалась под нос, чтобы отогнать видение. Нет он вернется здоровый. А она тут пока выживет,найдет немного еды и денег. Ну, как найдет, возьмет в долг. А потом, когда они разбогатеют, вернет всем все, что позаимствовала, если вспомнит и найдет. Кейт с утра до вечера шаталась по улицам в поисках добычи, туда и сюда.
ONE for death and TWO for birth,
THREE for wind and FOUR for earth,
FIVE for fire , SIX for rain,
SEVEN's joy and EIGHT is pain,
NINE to go, TEN back again!
Тихонько напевала и насвистывала она себе под нос. С песенок на считалки она перешла в подвале. Там не было сил громко петь, но и сидеть в темноте, тишине и пустоте было невмоготу. Иногда Кейт казалось, что все это страшный сон, который ей приснился. Иногда она с криком просыпалась от ужаса ночью. Когда ей снилось, что она снова попала туда. Все было размыто, нелепо, нечетко. Ведь такого никогда не может произойти с девочкой, пока бог из проповедей хранит землю, правда? И войны не было, ага. И снаряд янки не разрушил их дом... И па с ма не умерли... Но среди кошмара безымянных теней, лица своего мучителя она запомнила. Одно четко,как на гравюре в книгах. И лицо, и руки на своем лице. Знала, что если встретит четкого, то выследит и попробует убить. Такие мрази жить не должны, хуже янки и плохих негров.

Eeny... Кейт не сразу пошла воровать, но какой был выбор? Нет, так то она посадила что-то на огороде, но когда еще вырастет и сколько? И на рыбалку девушка ходила. Когда корабли янки перестали стрелять. Но этого было явно мало.

Meeny... Можно было устроиться прачкой в лагерь северян. Ага, к врагам. Если бы не было никакого другого выхода, ну вот совсем никакого, можно было, наверное, и туда. Но платили там мало. Так и не хотелось, и противно было, и страшно, вон сколько там солдат, скучающих по женской ласке, и негры есть. Если ее там обидят или убьют, то потом будет уже все равно, что там сделают с ее обидчиками, если вообще будут что-то делать.

Miney... В госпитале даже денег не платили, работать за еду, как негритянке на плантации?! Да пошли они. К тому же вот вернется Сай и что она ему скажет? Ты там в янки стрелял — стрелял, а я тут недостреленных лечить помогаю.

Moe... Шлюхи вроде как были девки богатые, кроме самых дешевок. А к солдатне идти, такой дешевкой и будешь. Кроме того и залететь можно и дурную болезнь подцепить и бесплатно обслуживать могут заставить и... и... и... Нет, не вариант. Тем более, тут все будет еще грустней, когда брат вернется. «Сай, я тут шлюхой работаю. Мне так стыдно. Ты посиди, чаю выпей, а я пока пойду повешусь от стыда».
Девушка остановилась, чтобы оглядеться. Вчера она ответила на письмо Сьюзьке. написала. что была война. было плохо, а сейчас почти все хорошо. Только Сайлас еще не вернулся из армии. Вот она его дождется, а потом можно будет и в Сент-Луис в гости съездить.
Вот и рыскала Кейт по ставшему другим Виксбергу и тащила все, что плохо лежит. Ночевала где придется, ела когда как, то густо, то пусто, мерзла, и, несмотря ни на что, росла. Она загадала, что если Сай не вернется к весне, то перестанет его ждать и попробует найти себе хорошего парня, чтобы не бродить одной. Без напарника тяжело. Интересно, кто это будет. Кейт хмыкнула и, стреляя навскидку глазами по сторонам, пошла дальше,тихонечко бормоча в ритм шагам:
When shall I marry?
This year, next year, sometime, never.
What will my husband be?
Tinker, tailor,
soldier, sailor,
rich-man,
poor-man,
beggar-man, thief.
What will I be?
Lady, baby, gypsy, queen.
А если не королевой, то может махнуть к Сьюзан в этот-ее-гребаный-Сент-Луис и стать там великой певицей?! Голос-то никуда не делся. Просто пока петь не хочется.

  Несмотря на разрушения и голод, Виксберг не вымер и не превратился в город-призрак. Слишком это важный был пункт на реке. Вообще любой город на реке был важен, но Вкисберг – особенно: с одной стороны к нему подходила железная дорога от Джексона, а с другой сходились вместе Язу и Миссисипи. Потому за него и бились так отчаянно.

  И конечно, когда в городе есть гарнизон и военная администрация, он начинает оживать. Военные вечно что-то покупают, не считая деньги, у них всегда есть пайки и припасы, доставшиеся им даром, которыми они не прочь поменяться, и человек ловкий, предприимчивый всегда может извлечь из этого выгоду. Поэтому Виксберг потихоньку стал оживать.

  Но пятнадцатилетней девочке одной в нем всё равно выжить сложно, особенно если она так и не нашла семью, которая готова ей помочь.

  Ты бы, может быть, и нашла. Но напрасно ты думала, что быть воровкой "солиднее", чем проституткой. Узнав, что тебе приходится отдаваться за деньги в пятнадцать лет, люди, скорее всего, пришли бы в ужас. Они посмотрели на себя, поохали относительно того, до чего докатились, что никто вовремя не озаботился судьбой крохи, обсудили бы, что так нельзя, и быстренько нашли бы для тебя приемную семью. Ведь у всех у них было бы ощущение, что это они своей черствостью вынудили тебя на такое, и они постарались бы исправить это, пока порок не захлестнул маленькую девочку с головой.
  Но воры сострадания ни у кого не вызывали. А дурная слава возникает быстро – там что-то пропало, здесь что-то исчезло, при этом рядом крутилась та самая девочка, которая перед осадой пела свои песенки (знали-то тебя многие). И очень скоро жители стали относиться к тебе настороженно и враждебно. Да, у тебя погибли родители, это многие знали. Это было плохо. Но кто рискнет взять к себе в дом воровку? Да ещё и в такое время.

  Лето шестьдесят третьего было очень голодное. Не раз у тебя сводило живот от голода и хотелось выть и лезть на стенку. Благодаря Сайласу ты умела закинуть удочку, но не было лодки, чтобы добраться до ваших рыбных мест, да и удочку смастерить ты сама не умела. Первое, что ты украла, был пирог в одном доме, неосмотрительно оставленный на окне остывать. Но такая удача подворачивалась редко. Приходилось сидеть в кустах, ждать, пока какая-нибудь семья покинет свой дом, а потом искать способы забраться внутрь.
  Летом это было не так сложно – во многих домах вышибло стекла, а коричневую грубую бумагу, которой их заклеивали, было легко прорвать или прорезать щепкой. В первом доме, в который ты забралась, ты украла картошку, спички, нож и банку с кукурузной патокой. Патока была мерзкой на вкус, но зато сладкой. Помнишь, как случайно опрокинула на себя банку, и на платье осталось бурое, несмываемое пятно. Думаешь, ты пыталась его отстирать? Не-а. Ты лихорадочно скинула с себя платье и стала высасывать из материи драгоценные капли, лишь бы ощутить во рту вкус чего-то съедобного, чего угодно. А картошку потом запекла в камине в брошенном доме. Ничего вкуснее в жизни, чем эта несоленая картошка, ты так и не попробовала.
  Этих домов у тебя было несколько. Почему-то страшно было жить всё время в одном, казалось, вот-вот вернутся хозяева и непременно накажут за порванные книги и разломанные стулья, и ты кочевала из одного в другой.
  Постепенно у тебя появился мешок, куда ты складывала полезные находки – топор, чтобы ломать мебель, спички, вату, книжки для растопки (помнишь, как сожгла до последней страницы школьный букварь), жестянку с солью. Потом к ним добавилась стамеска – с ней можно было открыть даже запертую раму, если дерево было трухлявое. Сил, чтобы выломать двери топором у тебя не было, а ещё было опять же страшно – вдруг ты будешь ломать дверь, даже и в брошенный дом, а кто-то увидит, схватит тебя, что тогда? Побьют? Отправят в приют?
  Осенью было полегче – можно было своровать репу или редиску с огорода, обтрясти недозрелую яблоню. О, ты помнишь, как болел живот от этих недозрелых яблок. Почему недозрелых? Да потому что стоило бы им созреть, хозяева обтрясли бы их до единого.
  Зимой стало голодно и холодно. Мебель в брошенных домах сгорела очень быстро, и пришлось воровать дрова. Тут тебя уже все приметили, как воровку. Однажды на тебя спустили собаку (к зиме они уже начали появляться в Виксберге). Собак ты ненавидела, они вечно мешают воровать, вечно норовят тебя учуять и облаять, но обычно это были дворняги. А спустили на тебя мордатую пятнистую катахулу с хвостом-палкой и большими ушами. Она несколько раз укусила тебя за икры и за бедра, порвав подол платья и перепачкав кровью. На ногах остались следы от зубов. Жара не было, но ещё неделю ты прихрамывала. Воровать дрова в тот дом ты больше не ходила.
  Раньше к военным ты боялась подходить близко, но теперь осмелела. К зиме они построили себе казармы, но палатки стояли ещё какое-то время не свернутые, и оказалось, что из них очень удобно тащить... всякое. Керосин, промасленный брезент (это были другие свернутые палатки), мыло... Ты стала менять эти вещи на еду у людей, дело пошло веселее – за них давали хлеб, давали бекон, давали яйца.
  Потом ты украла курицу – ну точно как лиса. Подстерегла во дворе вечером, навалилась всем своим тощеньким телом, чувствуя, как острый клюв скребет по животу, чувствуя, какая на самом деле курица маленькая под перьями (как и ты, если с тебя снять платье). Схватила за шею и свернула, как делала когда-то Лавиния. Шейка только и хрустнула. Встала, воровато оглянулась и побежала. Сама научилась ощипывать, потрошить, варить. А, господи, этот желтоватый бульон с луком и мороженой морковью, как это было восхитительно!
  Пока ещё не все ненавидели тебя и травили. Помнишь, как однажды ты пошла в один дом посмотреть, что бы стащить, а хозяева пригласили тебя и накормили обедом. А потом ты украла у них охапку дров из поленницы.
  А потом выпал снег, и стало очень-очень холодно. Ты мерзла без теплой одежды. Платье уже совсем износилось, оно выцвело, изорвалось и напоминало серую грязную тряпку. Ты смастерила что-то вроде пончо из рогожи и старых одеял, но грело оно плохо.
  Можно было украсть платье с бельевой веревки (когда температура повышалась, и снег начинал таять, хозяйки начинали опять сушить белье на улице). Но как потом ходить в нем по улице? Одно дело, когда все знают, что ты воровка, а другое – когда ловят с поличным. Ладно, наверное, тебя не убьют, но не попадаться же так глупо.
  Ты решила выменять платье на керосин, а для этого снова украсть его у военных.
  Но в этот раз ты попалась – просто потому что замерзла ждать, пока часовой отойдет в сторону, и побежала к палатке слишком рано.
  Часовой схватил тебя прямо в палатке, за шкирку, как щенка, и принялся звать других солдат. Скоро вокруг тебя собралась толпа человек из десяти.
  – Веди эту замухрышку к майору! – кричал кто-то.
  Потом пришел офицер: высокий, подтянутый, в начищенных сапогах, с тонкими усами, какой-то капитан.
  – Дурачье, она же просто ребенок! – сказал он и приказал отвести тебя к себе в кабинет. – Не бойся, девочка, никто тебя не тронет. Меня зовут Сэмюэль Грин. А тебя как?
  Он отвел тебя в комнату, посадил на стул, растопил посильнее печку, принес большой таз горячей воды, губку, мыло и полотенце.
  – Я посижу у двери, ты когда помоешься, постучи в дверь, хорошо?
  Потом вышел и закрыл дверь на ключ.
  Уютно было в этой пустой комнате, где на стене висели какие-то литографии, в печке потрескивали дрова, а на столе горела керосиновая лампа.
  Ты смыла губкой всю грязь с тела, только волосы мыть не решилась. Там было зеркало, и из него на тебя посмотрела тощая, хмурая девочка с быстрыми, колкими глазами. Ты её не узнала.
  Было неприятно надевать на чистое тело грязное белье, рваные чулки и страшное платье.
  Потом ты постучала в дверь.
  – Подожди немного! – крикнул из-за неё офицер.
  Чуть позже ключ в замке повернулся, и он вошел. В руках у него был котелок и сковородка с крышкой, и от них пахло умопомрачительно. Он усадил тебя за письменный стол, и за ним ты уплетала бобы с мясом и яичницу с беконом, а он ещё сходил и принес кофейник. И взяв у него из рук жестяную солдатскую кружку, ты посмотрела ему в глаза и прочитала там только сострадание.
  Себе он кофе тоже налил. Вы поговорили о том о сем.
  – А брат воюет значит, – сказал он. – Ничего, не переживай, скоро война кончится уже. Если... в общем, вернется.
  Потом он сказал тебе, чтобы ты спала на его кровати, опять ушел и запер дверь.
  Утром он накормил тебя завтраком, дал тебе старый военный плащ с пелериной, который волочился по земле, теплое одеяло, шерстяные перчатки, шарф, шляпу и еды. Кофе, бекон, мешочек риса, коробку галет (он еще спросил, крепкие ли у тебя зубы, ты, вместо ответа, открыла рот и показала их ему, и он усмехнулся).
  – Не ходи больше воровать сюда, – попросил он. – Какой-нибудь дурак пальнет – и всё, – и потрепал тебя по голове.

  Эта еда и одежда тогда помогли тебе пережить зиму.

  Весной тоже было голодно, но появились птицы, и ты научилась кидать в них камни. Ты ела соек, поджаривая их тушки над огнем на палочке, и сгрызая даже мелкие косточки.
  Но этого было мало, и опять пришлось воровать, прятаться, выслеживать, вынюхивать. Теперь уже все знали, что ты воровка, и при встрече кричали тебе это, а иногда (если думали, что ты украла у них что-нибудь) кидали в тебя камнями. И ты кидала в ответ.

  Однажды тебя поймала одна баба, дородная миссис Фелпс, жена жестянщика, у которой ты пыталась стащить масло. Вот тогда ты узнала, что бывает с воришками. Она оттаскала тебя за волосы (по-настоящему, так что некоторые вырвала), ты отбивалась изо всех сил, но у неё были сильные руки и она была очень зла. А когда ты укусила её, миссис Фелпс схватила палку и лупила тебя до тех пор, пока ты не расплакалась. И тогда она стала бить тебя ладонью по щекам, приговаривая: "Будешь ещё воровать, дрянь такая?! Будешь кусаться!?" Тебе пришлось повторить "не буду" раз двадцать, прежде чем она сочла свой долг перед обществом в перевоспитании Кейт Уолкер выполненным и выкинула тебя на улицу. Всё лицо у тебя распухло, щеки горели, ноги были покрыты синяками. Ты еле доползла до своего "гнезда", свернулась клубком на кровати, прислушиваясь к боли. У миссис Фелпс ты тоже больше не воровала.

  К маю в город стали возвращаться жители, и многие заброшенные дома обрели старых хозяев. Опять открылась школа, начали работать магазины, янки окончательно починили разрушенную в прошлом году железную дорогу, люди перестали думать только о еде и топливе, начали обустраиваться заново, вспоминать, что значит жить.
  Но тебе в этой жизни места уже не было, на тебе уже стояло клеймо. Девочки, встречая тебя по дороге в школу, сначала просто отворачивались, но потом Мэри-Эн-Ламберт, торжествуя, что у неё теперь нет соперницы, назвала тебя "замухрышкой", "воровкой" и "грязнулей", и другие тоже стали тебя окликать этими словами. Замухрышка-Кейт – так тебя теперь они звали.

  Незанятых домов оставалось все меньше. В конце концов их осталось два из тех, что ты знала. В одном, правда, поселился какой-то сумасшедший, который то ухаживал за сорняками на клумбе, думая, будто это розы, то бегал по дому и искал своих детей, то сидел на крыльце и смотрел в одну точку. Ты его побаивалась. Но к июню он умер, и его похоронили на кладбище.
  В другой дом, побольше, ты пришла однажды вечером, таща мешок со своими пожитками, и услышала шаги и голоса. Можно было развернуться и идти, но ты решила посмотреть, нельзя ли что выпросить у вернувшихся хозяев или стащить. Но это были не хозяева.
  В доме поселились какие-то мальчишки. Самому старшему было лет шестнадцать, и ещё было двое помладше. Они были примерно такие же, как ты – один остался без родителей и дома, другого выгнала из дому тётка, третий сбежал из приюта. Сначала они заявили тебе, что девчонка им не нужна, но ты рассказала, что обворовывала военные склады, и что они по сравнению с тобой – сосунки, и им это понравилось.

  Воровать вдвоем-втроем было гораздо удобнее: один смотрит за обстановкой, а остальные выносят добро. К тому же тот, патлатый, сбежавший из приюта, Орвилл, знал, где можно продать ворованные вещи. Вы стали воровать не только еду, но и настенные часы, подсвечники, серебряные ложки. Денег давали мало, но чтобы прокормиться хватало. Старшего звали Бри (от Бринтон), а третьего, которого тетка выгнала – Смит. Бри был довольно ловкий, черноглазый парень, тощий, как и все, но в отличие от них довольно хитрый. Глаза у него были подвижные, нос – заостренный, а на лицо все время падала одна черная прядь, как он с ней ни бился. Орвилл же был приземистый, коренастый подросток – он неистово чесал свои сальные патлы (да, вши у него, конечно, были), носил смешную кепку не по размеру и на его скуластом рябом лице всё время играла дурацкая презрительная ухмылочка. Ну, а Смит просто был сопливый пацаненок лет двенадцати, но зато, покупая в лавке еду он не вызывал подозрений.
  Вырученные деньги, если оставалось, вы делили между собой, но тебе давали всегда неполную долю, как и Смиту. Скажем, выручали вы полтора доллара – по полдоллара забирали Орвилл и Бри, а вам доставалось по четвертаку, потому что "ты сопляк, а она девчонка". Но чаще всего вы на все деньги покупали еду, и уж еду-то вы делили поровну, тут все было честно.
  Мальчишки эти были трусливые, глупые (особенно те, что помоложе) и ненадежные, но... с ними все равно было повеселее. Даже если они ругались, даже если смеялись друг над другом или над тобой (однажды тебе за шиворот сунули жабу), даже если иногда обманывали друг друга – с ними было гораздо лучше, чем одной в пустом страшном доме. Привыкай-не привыкай, человеку, если он не поехал крышей, нужна компания. Так заложено природой.
  Иногда вы топили камин, садились рядом и рассказывали разные истории – любую чепуху, которая приходила в голову. Иногда жарко спорили. Иногда строили планы. Орвилл хотел стать банкиром. Смит – поваром. Бри же говорил, что поедет на Запад, вот только накопит денег побольше. Смит сразу просил, чтобы тот взял его с собой, но Бри пугал его историями об индейцах, которые непременно с него снимут скальп.

  Зима шестьдесят четвертого - шестьдесят пятого выдалась тяжелой: вашу шайку уже заметили и не подпускали вас близко ни к курам, ни к бельевым веревкам.
  В конце ноября ты заболела – наверное, простудилась, пока вы ждали под дождем, когда в очередном доме погаснет свет, и можно будет взломать окно и забраться внутрь. Очень тяжело заболела, очень нехорошо. У тебя адски болело горло, а кашель рвал грудь, ты страдала в своей кровати и лоб был в огне. Ты даже, кажется, бредила. Мальчишки не знали, что с тобой делать. Орвилл и Смит вообще сказали, что ты, наверное, заразная, и они к тебе в комнату заходить не будут. Бри был посмелее, он спрашивал, как ты, подтыкал тебе одеяло. Он потратил все свои деньги на чай и джем для тебя и какие-то пилюли в аптеке. Он варил тебе бульон и выносил за тобой ведро. Потом другие мальчишки, видя, что он сам не заболел, тоже стали помогать, хотя и ворчали.
  Под рождество они скинулись и купили тебе... новое платье. Бри показывал его тебе от дверей, оно было простенькое, из цветастого ситца, но красивое.
  – Ты главное выздоравливай, Кейт, – говорил он. – Мы и башмаки тебе купим новые.
  Если бы не они, ты бы тогда умерла.

  Ты поправилась только в январе. Но голос у тебя так и остался с хрипотцой, навсегда. Петь так же красиво, как раньше, ты уже не могла.
  В феврале вы попробовали опять ограбить военный склад, но никаких палаток уже не было, и капитана Грина, наверное, не было, а часовой и правда пальнул в вас из винтовки, только не попал. Пуля ударила в забор у тебя над самой головой, со страшным треском расколов доску. Не помнишь, чтобы когда-нибудь вы улепетывали с такой скоростью.
  Тогда же заболел и Смит. Но не так ужасно, он встал на ноги за пару недель, к тому же парни уже знали, как выхаживать больного. Да и ты помогала.
  – Кейт, прочитай мне сказку, – просил он слабым голосом. И ты читала из найденной и чудом не сожженной книжки. И он засыпал.
  А в апреле разнеслись новости – Ли сдался при Аппоматоксе. Бои, правда, ещё кое-где шли, но было понятно – войне конец. И ещё одна, может быть, даже более громкая новость – президент Линкольн убит актером в театре. Город стоял на ушах – многие радовались, все обсуждали, что будет дальше, ведь вице-президент Эндрю Джонсон – тот самый, который напился на банкете и которого Линкольн прогнал оттуда от греха подальше.
  А вы тем временем, пользуясь суматохой, провернули настоящее дело – взломали магазин и украли оттуда кучу всего: соль, сахар, свечи, консервированные персики, кофе, сгущеное молоко и деньги из железной кассы! Первый раз вы похитили что-то такое, что тянуло на слово "куш".
  Устроив пир на весь мир и съев столько сгущеного молока, что оно разве что из ушей у вас не потекло, вы решили завтра продать все и разделить полученные деньги, на этот раз поровну.
  На следующий день ты пошла проверить почтовый ящик у дома родителей: может, пришло что от Сайласа, раз война закончилась? Писем не было. А когда ты возвращалась, то услышала сбоку голос:
  – Кейт, не ходи туда!
  Ты шмыгнула в кусты. Бри был там, а больше никого.
  – Фух, боялся, ты по другой улице пойдешь. Пришли солдаты, вломились в дом. Я еле сбежал через окно. Остальных заловили. Теперь, наверное, в приют отправят, а Орвилла, может, в тюрьму. Меня точно посадят, если поймают. Надо уматывать из города.
  Помолчали. Он покопался в кармане.
  – Вот твои деньги, Кейт. Все что успел вынести, твоя половина.
  Снова помочали.
  – У меня в Канзасе есть родня, я их и не помню почти. Я, наверное, попробую их там разыскать. Не знаю, правда, помнят ли они меня. Поехали со мной, если хочешь.

  Даже отсюда было видно, большой пароход, стоявший у пристани. У него было целых две трубы и огромные колеса.
  – Не, я на нем не поплыву. Я лучше пешочком. Может, по дороге разживусь чем-нибудь.

  На пристани толпились солдаты в изношенных синих мундирах, какое-то несусветное количество, прямо сотни, если не тысячи. Все они были без оружия, и все очень веселые. В такой толпе затеряться было несложно.
  Вы пробрались поближе.
  У парохода было какое-то восточное название, ты сразу не запомнила. То ли "Стамбул", то ли "Шехерезада". Денег у вас хватало на билеты третьего класса, то есть, на палубе. Пароход шел на север, в Сент-Луис.

Считалочки оказалась очень жизненными. Без родителей, дома и брата Кейт оказалась нищей и воровкой. Да, в списке «нищий» и «вор» были только в списке мужей. Видимо, считалось, что женщина может выйти замуж за подобное отребье, а вот сама этим заниматься не будет. Хотя еще непонятно, что хуже. Так что выходила Кейт цыганкой — цыганочкой, перекати — поле. Куда ветер подует, туда и понесет. И носило девушку между разрушенных домов и чужих домов, «девять» и «десять». Было полно «три» и «четыре», поменьше «шесть», много «восемь» и почти никакого «семь». А пару раз ее чуть не занесло в «единицу».

За эту зиму Кейт убедилась, что падать вниз намного легче, чем летать. Желающих помочь было намного меньше, чем тех кто норовил обругать, ударить, натравить собаку, бросить камень или злое слово. Иногда, свернувшись на холодной лежанке и глядя в темный потолок, девушка со злостью думала, что в Виксберге Христу не удалось бы спасти шлюшку Магдалину. О, тут наверняка нашлись бы те кто первым бросил камень, нашлись, вот хотя бы миссис Фелпс. Она никогда не испытывала такого унижения, как в момент когда эта корова таскала ее за волосы, била палкой и давала пощечины. Если бы тогда у Кейт под рукой был пистолет, она бы пристрелила эту бешеную суку без всяких раздумий. Ее бы любые присяжные оправдали... наверное... Почему на Юге вообще идет снег, это нечестно?! Девушка на собственной шкуре научилась науке, которую всякие индейцы и прочие эскимосы впитывают с молоком матери. Что озябшие руки проще всего греть под подмышками. Что куча тряпок заменяет теплое одеяло, а если свернуться в клубочек, то будет не так холодно.
И все равно холодно было.
Все время хотелось есть. Нет, жрать.
Тело не хотело ничего знать про мир вокруг.
Оно просто росло, как прорастает маленький зеленый стебелек даже на скудной почве. Человеческая машина требовала топлива: сочных стейков, зажаренных куриных ножек, кукурузы, сладкой патоки, молока и свежего хлеба.
Когда ее вкусно и сытно накормил, напоил сладким и спать уложил Самуэль Грин то Кейт подумала, что зря не пошла работать в госпиталь. В конце концов у этих раненых парней где-то тоже есть сестры, ну, у некоторых. Вот только что-то менять было уже поздно. Этой ночью, в первый раз за долгое время засыпая в блаженном тепле, она решила, что будет платить за добро добром, а за зло злом. «Око за око», все как в библии. Когда она разбогатеет, то обязательно постарается найти этого янки и сделать ему какой-нибудь подарок.

Убивать птиц было тяжелее, чем ловить рыбу. А с мальчишками стало намного веселей. Это же так здорово знать. Что твою спину прикрывают и, хотя бы, крикнут в случае опасности. Да за свои скитания Кейт так редко с кем-то нормально разговаривала, что для нее любая глупая болтовня была как мана небесная. Пускай все они будут не тем, кем сейчас мечтается. Главное, что горит огонь и слова режут тишину, ты общаешься. И здесь уже не важно, что они грязные и глупые, шутки не смешные, а деньги делятся не поровну. Потом найдет себе других, а пока замарашке Кейт и такие сойдут.

И сошли, когда она заболела. Было так плохо, что она мало что запомнила. Кейт даже не боялась умереть, боялась, что ее бросят, и она умрет одна, брошенная и никому не нужная. Может поэтому она и поправилась, что были те, кто этого ждал.
Зато когда в тебя стреляют оказалось совсем не страшно. Хотелось бежать, смеяться или стрелять в ответ, а не падать на землю и прятаться. Потом Кейт ворочалась ночью и вспоминала эти чувства раз за разом. На нее волнами накатывали жуткие и странные мысли, что нужно еще раз пойти к складам. Чтобы снова выстрел,чтобы снова бежать сквозь тьму. Она к тому времени уже не ждала, что Сайлас вернется. Еще совсем немного надеялась, но просто по привычке. Утром надо вставать, в тишине петь, а перед сном мечтать, как все будет хорошо, когда солдат вернется с войны домой. Но пелось плохо, а мечталось почти никак.


Весной то что происходило в стране давно уже не волновало девушку. Какая разница, если южане из города, который она считала своим, повели себя хуже янки. А спас ее северянин, который не пожалел для девчонки немного еды и казенных шмоток. Какой там Ли, какой Аппоматокс?! Если бы не война, она бы про прежнему жила в большом и красивом доме, па и ма были бы живы, а Сай не сгинул бы неизвестно где. Не пришлось бы мерзнуть и голодать, получать укусы и побои. И все зря. Все равно проиграли. Линкольна не жалко, собаке собачья смерть. Но другой президент будет не лучше.

Большое дело их маленькой банды обрадовало, но к тому времени Кейт уже опостылел сам Виксберг. Она просто чувствовала, что слишком долго здесь задержалась. Поэтому слова Бри о солдатской облаве приняла даже с некоторым облегчением. Сама судьба дает ей знак, что ловить здесь больше нечего.

Билет на пароход должен был стать билетом в новую жизнь, в которой не будет холода и голода, может быть, даже, не придется снова воровать. Но от этого Кейт уже не зарекалась. Но там, по крайней мере, никто не будет знать о том, кто она. Не будет дразниться Замухрышкой, бросать подозрительные взгляды, кидать камни и натравливать собак. Она еще не стала настолько плохой, чтобы ее кто-то стал искать, если она уедет. И платье у нее хоть и ситцевое, зато новое и красивое. Вполне можно сойти за приличную девицу. И в этой новой жизни она никак не видела Бри. Пускай себе топает пешком к родичам в Канзас. Она была благодарна парню, что он не бросил ее во время болезни, но не более того. А она поплывет по реке. В Святом Луисе живет Сьюзан, которое на первых порах поможет разобраться что и как. Там просто не может быть хуже, чем в Виксберге, который из родного города превратился во враждебную территорию, хуже индейской. Поэтому девушка решительно распрощалась с Бри:
- Удачи тебе в Канзасе. Спасибо за все. Может еще увидимся. - она улыбнулась, - а я поплыву по реке.
Выбор сделан. И четыре коротких предложения подвели его итог. Она не стала даже говорить про Сент-Луис и подружку из приюта, чтобы не сглазить. Да и к чему бывшему подельнику теперь про нее что-то жзнать. Тогда, в первую зиму,она сожгла учебник чтобы спастись от холода. А сейчас, без тени сомнений, словно сожгла свои два последних года в Виксберге, чтобы отправится дальше. Повернулась к Бри спиной и пошла покупать билет, протискиваясь между синих мундиров, тихонько бормоча под нос хриплым голосом:
Dip Dip Dip
My blue ship
...

  – Удачи и тебе! – сказал Бри тебе вслед. И пошел. А смотрел он тебе вслед или нет – этого ты не видела.
  Не догадалась даже письмо брату оставить, чтобы он, если вернется, тебя в Сент-Луисе искал. А впрочем, вернется ли он? Если мог вернуться, почему весточку не подал?
  Пароход, между тем, стоял себе у пристани и стоял. Пароход был нарядный, как невеста – покрытый лаком, белый, может, пару лет всего по реке-то и ходил. Когда в другой жизни вы с братом глазели на пароходы, ты таких больших вроде и не видела, разве что издалека. Да, если честно, ты вообще никогда на пароходе не была. А таких красивых – так точно не видела. Три его палубы нависали одна над другой, как накрахмаленные юбки у барышни, которая приподняла кринолин, и из-под верхней видно вторую, а из-под второй – третью, ну, или как слои у торта. У него было две большие трубы и два колеса в белых кожухах. Но портило его то, что туда выстроилась какая-то несусветная очередь. Ты столько народу не видела с того дня, как в Виксберге военные раздавали еду.

  Ты встала в очередь, затесалась среди солдат, чтобы тебя местные не узнали. А они, похоже, не очень-то пока и искали.
  И вот вся эта толпень загрузилась на пароход. У солдат брали фамилии и подписи, которые они вносили в особую книгу, а с тебя ещё и денег попросили.
  Ты разместилась на нижней палубе. Разместилась – это громко было сказано. Тут были коровы, которых какой-то недотёпа вез в Сент-Луис продавать, и тут были какие-то сопливые дети, но больше всего тут было солдат. И всё это были солдаты янки. Все они были веселы, голодны и оборваны. Стояли они так плотно, что тебе и сесть было некуда – ты могла только стоять у поручней. А солдаты всё прибывали и прибывали. Стюард снял цепочку, запиравшую проход на вторую палубу, и люди повалили туда – они бы её порвали, вероятно, если бы он этого не сделал, и не потому что вздумали бунтовать, а потому что слишком много их тут было. Все ждали, когда же пароход отчалит, но все были рады.
  Скоро, прислушавшись к говору, ты поняла, почему. Это были освобожденные пленные солдаты янки. Ваши держали их в Кахабе, в Мейсоне, в Андерсонвилле, и по их обтянутым кожей лицам, выпавшим зубам, поседевшим волосам, фурункулам и вшам, мешками весящей форме, ты поняла, что с ними там, в этих лагерях, не церемонились. Но они были счастливы – они ехали, наконец-то, домой. Многие были взяты в плен ещё в 1862 году, кто при Фредериксберге, кто при Гейнс-Милле – и ты вспомнила знакомые названия из писем, которые писал Сай. Может быть, он стрелял в этих людей. Может быть, они стреляли в него. Другие попали в плен не так давно – кто-то год назад, кто-то два года. Это была гражданская война, "война для всех желающих", настолько же жестокая, насколько и неестественная. Милосердие на ней соседствовало с кровожадностью, благородство – с коварством, холодная ненависть – с братской скорбью. На любом этапе этой войны с любой стороны можно было сдаться в плен и быть отпущенным под честное слово, а можно было получить пулю, петлю или отправиться в "тюремный лагерь" – так назывались эти огромные морильни, где люди дохли, словно мухи.
  Ты сама повидала войну – обстрелы, голод, болезни, смерти... но только глядя на эту несустветную толпу изможденных людей поняла, насколько она была долгой и ужасной – по тому, каков был контраст между их физическим состоянием и их весельем.
  К тебе они относились очень хорошо – называли "юной мисс" или, кто постарше, "девочкой", делились той скудной едой, которая у них была – сухарями, вяленым мясом, орехами, сыром, давали и воды (воду на корабле выдавали понемногу, и надо было долго стоять в очереди), нашли тебе и одеяло почище, ведь был конец апреля – не лучшее время для ночовки на открытом воздухе, тем более с реки тянуло сыростью. Река, кстати, разлилась – утром (на пароход ты села вечером, а отчалил он ночью, когда ты уже спала), ты видела, как кое-где перелило дамбы, затопило плантации. И все равно на корабле было душно – такой плотной была толпа. Спать тебе пришлось буквально зажатой между двумя спинами синего сукна.

  Но в общем путешествие проходило неплохо – ты познакомилась со многими солдатами, ведь делать, кроме как поболтать, всё равно было нечего. Здесь собрались люди со всей Америки – из Кентукии и Огайо, из Теннеси и Западной Вирджинии, из Индианы и Мичигана. О войне им рассказывать не хотелось – нахлебались они её досыта. Они рассказывали тебе про свои города, какими их помнили, про свои штаты, про то, чем занимались. Кто был сапожником, а кто кузнецом, кто лавочником, как твои родители, а кто клерком, кто фермером, а кто пивоваром. Чем они так отличались от ваших мужчин в Миссисипи? Акцентом?

  Так прошло двадцать пятое апреля.
  А двадцать шестого ты испытала неподдельный ужас.
  Неподалеку от вас разместилась военнопленных негров. Были они спокойными, не задирались, не лезли ни к кому, держались особняком. А потом один из них на тебя посмотрел.
  Ты сначала подумала – похож. Ведь все негры немного на одно лицо. Но тут он повернул голову, отвечая на какую-то реплику соседа, и ты увидела на голове у него шрам, вокруг которого даже и волосы расти перестали. Здоровенный шрам. И уж ты-то знала, кто его оставил.
  Ты и оставила. Это был тот самый нигер, что попался вам с Саем на Язу, тот самый, что являлся тебе ночью в кошмарах.
  Хуже всего было то, что ты не могла ничего сделать в такой толпе. Конечно, и он не мог тоже, но... кто его знает, как там дело в Сент-Луисе повернется? А вдруг он выследит тебя и захочет отомстить? Кто тебя защитит? Чем ты защитишься сама?
  Чтобы быть от него подальше, ты решила залезть повыше – на самый верх, на третью палубу, где жили богатые каютные пассажиры. По ночам из их салонов и кают мягко светили лампы, и говорят, у них там был буфет, где еду продавали за деньги.
  Ты поднялась на третью палубу, и вечер двадцать шестого провела там, на "площадке для прогулок".
  На следующий день, вечером пароход пристал к берегу в Мемфисе. Там множество солдат выкатилось на берег в поисках еды, и стало поспокойнее. Ты посмотрела сверху на пристань – негры собрались около неё, и твой, кажется, тоже был там. Нет, в Мемфисе сходить ты не стала. К тому же, тебе нужно было в Сент-Луис.
  Пока команда выгружала на пристань мешки с сахаром, пришел вечер, и солдатня вернулась. Опять стало душно, опять тела сгрудились везде, где только можно. Ты никак не могла заснуть, да и не хотелось спать – и так всё утро проспала. Солнце садилось, а пароход всё никак не отшвартовывался.
  И тут тебя окликнул женский голос.
  – Мисс...?
  Ты повернулась – это была девушка, можно даже сказать, молодая леди. Одета она была не то чтобы богато, ближе к зажиточной сельской девушке, но что-то в её облике – то ли осанка, то ли взгляд, то ли манеры – выдавали, что она из самого что ни на есть "высшего", етить его, общества. Скажем так, её легко было представить в платье и пороскошнее! Ты же по сравнению с ней выглядела, скажем прямо, оборванкой.
  Она приветливо с тобой поздоровалась, представилась Киной МакКарти и позвала к себе в каюту, дабы избавить от неудобства нахождения в мужской толпе, и всё такое.
  Говор у неё был довольно странный – высокопарные новоорлеанские словечки на французский манер сочетались с каким-то диковатым ирландским говором, так что было не очень-то и понятно: то ли она из маленького города, то ли из большого. Скорее всего она жила в каком-нибудь Батон-Руже или, может, Хелене, или что-то вроде такого, но при этом строила из себя невесть что.
  Глаза у неё были карие, с хитринкой, а волосы, плотно уложенные под простой шляпкой (у тебя-то вот даже и шляпы не было, даже чепчика) – темно-каштановые.

Кейт ушла не оглядываясь. От разрушенного дома. Холода, голода, отчаяний и дурной славы воровки и побродяжки. Побоев, дразнилок,укусов собаки, побоев и таскания за волосы. От их нелепой шайки, которая ее спасла. Разбитых и сгоревших надежд и мечтаний о будущем в лавке, мимо которой будет проплывать на пароходе бравый капитан Сайрус. При мысли о любимом брате, девушка вздрогнула и на миг остановилась. Провела тыльной стороной ладошки по лицу. Наверное это соринка в глаз попала. Она же уже большая, чтобы плакать. Потом Кейт передернула плечами, гордо скинула голову и стала протискиваться к трапу. Отстояла очередь, сунула краденные деньги за проезд и оказалась на нижней палубе. Там снова пришлось протискиваться, к носу. Кейт хотела смотреть на огромную реку впереди, не оглядываясь на оставленный город, где прошла практически вся ее сознательная жизнь. Было, прошло, аминь! На самый нос пробраться не удалось но хотя бы это был борт недалеко от него.
О, на борту она просто оттаяла душой. Здесь было шумно, наверное, даже слишком шумно, но точно без скучной и опасной тишины. Давно нужно было сбежать из Виксберга. Если бы не надежда дождаться Сая, Кейт бы тут столько не высиживала. На борту парохода она снова стала «юной мисс» и «довочкой», а не попрошайкой. Несколько раз ее руки словно сами собой порывались прихватить то, что плохо лежит. Но она каждый раз себя сдерживала. Опыт Виксберга подтвердил, в этот раз не считалочку, а поговорку «Bad news travels fast». Поэтому для себя Кейт решила, что если и будет делать когда-то плохие вещи, в смысле те, что другие считают плохими, то только не там где живет. И никогда — никогда больше не будт попадаться. Ведь разница между «замарашкой» и «мисс» только в головах людей вокруг, сама-то она одна и та же. Так что Кейт улыбалась и благодарила, благодарила и улыбалась. Уплетала за обе щеки нехитрое угощение и как не мола наесться. Казалось бы, живот уже полый, после тех сухарей и кусочка высохшего сыра, причем было не понято,что зубам было легче разгрызть, но как отказаться от варенной кукурузы?! Кейт рассказывала всем кто готов был слушать жалостливые истории про войну. Даже правдивые. Только не упоминала, каким именно образом выживала. Пробовала даже петь песенки, своим хриплым голосом. Конечно не конфедерацкие, а самые обычные. Оказалось, она помнит и такие.
- Жизнь-то налаживается, - думала она, - налаживается. Вот только про брата вспоминать себе запретила.
Может это покажется странным, но тот самый негр оказался всего лишь неприятным воспоминанием, а не страшным. Причем неприятным больше тем, что на нем закончилось счастливое детство. Другие янки, и белых было большинство, стреляли в его брата и убили па и ма. После всего, что Кейт переживала в войну и после нее, детские страхи потеряли свою силу и власть. Ей давно уже не снились негры и аллигаторы в ночных кошмарах. А этот сумасшедший, он уже получил свое, когда сидел в лагере. И черт с ним, только настроение воспоминаниями испортил. Просто надо держаться от него подальше, как от опасного пса. И лучше повыше, туда где побогаче, туда негр и сам не полезет. Вряд ли он ее вообще узнал, но лучше не рисковать. И так бочком — бочком, протиснулась между людьми, шустрой змейкой скользнула по переходу между палубами и очутилась ближе к небу, чем к воде. А вид отсюда оказался еще и лучше.
Случай с майором Самуэлем Грином отложился в памяти девушки как пример того, что чудеса все таки случаются. И не в ее положении отказываться от протянутой руки помощи. Тем более ее предлагает леди ненамного старше ее самой. Путница улыбнулась этой самой ирландке Кине и с благодарностями приняла ее предложение. Может ей тут тоже неуютно одной, на пароходе забитом солдатами? Ликер показался отличным средством преодолеть некоторое стеснение и неравенство. Почему бы двум прекрасным леди не выпить по рюмочке, другой, или третьей. Так что Кейт сама не заметила, как начала болтать.

  Вести беседу было легко и приятно. Ты никогда в жизни никуда не выезжала из Виксберга, если не считать той поездки к Сьюзан в её новую семью, на ферму, и все твои знакомства, даже случайные, всегда несли печать "а что если"?
  Ведь ты жила в городке, где многие друг друга знали. И даже если ты говорила с солдатом из гарнизона или с приезжим торговцем, никак нельзя было отделаться от этого "а что если". Потому что маленький город – это всегда вопрос репутации, это уязвимость.
  "А что если этот человек кому-то скажет о тебе что-то плохое?" "А что если он пожалуется учительнице, мэру, начальнику гарнизона, да кому угодно!"
  А потом, после осады, добавилось и вот это поганое "а что если он расскажет, где и как я живу, и меня отправят в приют, в тюрьму или ещё куда похуже?"
  А если это был бродяга или мальчишка-беспризорник, так ещё хуже! "А что если он меня (или позже нас) обворует? Подожжет наш дом? Сделает какую-нибудь гадость?"

  И тут, на борту корабля, ты познала наслаждение особого рода: оно называлось "общение со случайным попутчиком." Больше того, это была девушка твоего возраста! Наверняка скоро вы расстанетесь, и не просто расстанетесь – навсегда! А главное, если захочешь, ты всегда сможешь от неё отвязаться – просто выбрать на развилке другой поворот, и всё. А значит, ты смело можешь врать всё что угодно, и именно поэтому так приятно говорить правду, даже если эта правда совсем тебя не красит. Такие вещи, из-за которых другой человек, например, какой-нибудь респектабельный джентльмен, сделал бы удивленное лицо и постарался бы поскорее прекратить с тобой общение – потому что "говорить о таком непринято". В мире репутаций положено было делать только то, что принято, потому что если делаешь то, что не принято, то кто тебя знает, чего ещё ты можешь отчебучить? А солдаты... ну, начали бы жалеть, например, не поняли бы ничего.

  Кина же могла просто дружелюбно выслушать тебя, с любопытством и сочувствием, но без попытки пожалеть. У неё там, судя по глазам, тоже всякое было в прошлом: за годы, проведенные почти что на улице, ты научилась отличать беззаботных людей, у которых все хорошо, от тех, у кого к мирозданию есть вопросы в духе "за что меня-то так?"
  В то же время ничто не выдавало в ней дурных намерений. Да и какие у неё могут быть намерения? Обокрасть тебя? У тебя и взять нечего.

  Короче говоря, ты первый раз, наверное, с тех пор, как Сай уехал на войну, выговорилась досыта, до изнеможения, досуха.
  И захмелела.
  И заснула.
  И спала, как убитая, полулежа-полусидя на кровати, привалившись плечом к стенке. Тебе снился сон про то, как ты приехала в Сент-Луис, а там так же, как в Виксберге до войны, только красивее! И вот ты ходишь по улицам, и у тебя там почему-то есть свой дом, и в нем кто-то тебя ждет, какие-то свои, то ли семья, то ли Сай, то ли друзья, не поймешь. Ты знаешь, что дом этот где-то рядом, точно знаешь, но никак не получается его найти, потому что все улицы одинаковые, похожие друг на друга, и ты уже начинаешь злиться, и вдруг...

  Вдруг ты проснулась от страшного грохота и гула, вернее даже не проснулась, а так, ощутила, что спишь, и перешла в состояние "надо бы проснуться, хотя, может, и не надо?" Оказалось, очень надо, потому что Кина ударила тебя лбом в лоб, и это было не столько больно, сколько неожиданно, настолько что ты не смогла сдержать удивленного "Ой!"
  Остатки сна, как рукой сняло, ты стала машинально растирать затекшую руку, пытаясь понять, что случилось. Раздался нарастающий треск, как будто разгневанный великан крушил деревянный дом, выдирая с мясом целый фасад, душераздирающий металлический скрежет, нестройный крик ужаса сотен голосов, миг тишины и... оглушительный удар где-то снаружи, от которого затряслась ваша каюта! Сразу вспомнилось, как в осажденном городе вы прятались от снарядов в погребе, только вот снаряды перед тем, как упасть рокочут, свистят, шелестят по воздуху, а тут было что-то другое. Может, мина какая подводная? Ты слышала, что однажды, когда янки брали с моря город Мобил... Да какая, к бесам, мина!? Война закончилась! И вообще вы шли по Миссисипи на паро...
  Кина побледнела и стала что-то бормотать, похожее на заклинание или на заумные слова врача. Не сразу до тебя дошло, что это латынь! По-латыни ты не знала ни слова. Выходит, она молилась, а ты связалась с католичкой!
  Но о том, меняет ли это что-то (про католиков у вас в городе говорили всякое нехорошее), можно было подумать после. Пока что это открытие меркло и бледнело перед тем фактом, что случилось что-то страшное. И ты вспомнила – вы плыли на пароходе, а у пароходов, Сай рассказывал, иногда взрываются котлы. И это очень опасно: он говорил, что на кораблях бывают пожары, и могут погибнуть люди.
  Кина со словами: "Я… только выгляну. Только одним глазочком…" приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, что за ней делается. Но стоило ей высунуться чуть побольше, как из коридора донесся топот и крики:
  – Спасайтесь! Помогите! Боже! Боже! – и дверь захлопнулась под напором людей, снова толкнув попутчицу на тебя. Вы обе едва удержались на ногах.
  Она несколько растерялась, видимо, ждала чего-то другого.

  А что сделала ты?

Есть странное состояние, между сном и явью, когда ты вроде проснулась, я вроде и нет. Мир еще расплывается кругом, но в нем неожиданного четко и явно начинают проявляться какие-то вещи, которые в обычной жизни и не замечаешь. Вроде тиканья часов, которые отсчитывают секунды твоей грешной жизни. По молодости девушка еще не знала, что в такие моменты губы бывало шепчут "я тебя люблю" или "я тебя не люблю". Но не Кине же ей было признаваться в любви?! Сейчас же Кейт, всем кожей. всей плотью, а может и душой почувствовала страшную дрожь и трепет корабля. Раненного. Смертельно?! И сразу, вместе с переходом в явь, пришел страх. Война никуда не делась из памяти девушки. Слишком недавно она закончилась, слишком явные оставила следы внутри. И первым порывом путешественницы было спрятаться под кровать. Не так уж глупо на самом деле во время обстрела. Погреб, конечно, лучше. Но если дом деревянный и нет риска, что обвалятся тяжелые перекрытия, кровать тоже сойдет. Не от прямого попадания, понятно. Но от шрапнели сойдет, ядро, если не вгрызается в землю, рикошетирует, а не катиться по земле, да и разрывной снаряд кидает осколки вверх и в стороны. Поэтому и в бою, безопасней всего во время обстрела лежать на земле.
Вот только она остановилась после первого же рывка, когда перешла в положение сидя на кровати, одетой и помятой. К счастью, выпившая Кейт не нашла сил на то, чтобы раздеться. и теперь ей не надо было терять время, чтобы натянуть свое, почти приличное, облачение.
- Какая, мать вашу, война?! Кончилась она, нафиг. И некому палить по пароходу. - мелькнуло в голове.
А потом там, огнем в ночи, всплыли откровения пропавшего брата. Несмотря на его исчезновение, Слай до сих пор оставался в душе девушки самым значимым и любимым человеком из всех, живых и мертвых. А он говорил, как опасны пожары на этих пыхтящих посудинах, особенно, если еще и котел взорвался. У Кейт не было никаких оснований в это не верить. Поэтому, она быстро, хоть и чуть неловко, поднялась на ноги, оперевшись для этого обеими руками на кровать. И громко зачастила для новой подруги. С громкостью голоса. несмотря на хрипоту, у бывшей певуньи все было хорошо.
- Надо бежать! Вот-прям-счас!
- Мне брат говорил, который почти капитан.
- Почти наверняка все загорится.
- Бери только ценное и легкое.
- Мы же не хотим сгореть!
Сама Кейт точно не хотела. Не для этого она выжила в войне, холоде, голоде и болезни. А на веру Кины ей было, по большому счету, плевать. Ну, католичка. Зато подружка. Мало ли у кого какие недостатки. Достаточно посмотреться в зеркало.
А потом, после небольшой паузы. Кейт вздохнула и у нее оказалось в легких достаточно воздуха на самый главный вопрос:
Очень простой. Это было не "что-делать", "где-взять-миллион-долларов", и, даже, "ты-меня-любишь". Она спросила подружку:
- Ты плавать-то умеешь?!

  Попутчица побледнела, как снег – похоже, до неё дошло, что придется спасаться вплавь, но она тебе даже не ответила. "Ты же понимаешь, что нет!" – говорили её глаза.
  Хотя, может, ещё и не придется... Там была шлюпка и, кажется, ялик... а ты, черт возьми, сестра Сая Уолкера, уж что-что, а грести ты умеешь! Да и тут не грести главное, а хотя бы с корабля убраться, куда там течение вынесет – дело десяток. На улице прохладно, но насмерть-то вы не замерзнете, а днем подберут. Наверное. Должны!

  Тут твоя новая подруга забормотала какой-то бред: про погубленных ею людей, про грехи, про то, как она кому-то там то ли помогала, то ли наоборот. Впору было разозлиться – тут не о прошлом надо думать, не о том, что раньше было, а о ближайших минутах, если не секундах! Да и кого там могла погубить восемнадцатилетняя девчонка из приличной семьи, такая вся из себя леди, а?!
  "Вся из себя леди" тем временем полезла за чемоданом и... ЗА ГИТАРОЙ! Дура! Надо бежать!!! Ну, хоть саквояж не взяла, и на том спасибо. Пока она копалась, ты выскользнула первой из каюты – большинство людей, ломившихся по коридору, уже пробежало мимо – и вы помчались в сторону кормы, ты впереди, она сзади. Попадавшихся по пути расталкивали, как могли – не до манер. Добежали до дверей на палубу, ты распахнула их, а там... такое...

  Сразу стало ясно, что всё ещё хуже, чем ты предполагала! Во много раз хуже, чем Сай рассказывал! Да что там он рассказывать мог, он же сам не был на пароходе, где котел взорвался...

  Жар ударил в лицо, словно ты в очень жаркий день вышла из холодного погреба... а, нет, во много, во много раз сильнее! Он обдал тебя дыханием смерти, ты закрыла лицо рукой – и рука сразу ощутила этот дикий, убийственный жар.

  Пламя пожирало этот корабль на глазах. Перед тобой была "яма" из развороченной, полыхающей древесины, повсюду разлетелись куски угля, из каждой дырки либо валил дым, либо вырывались языки пламени. Стоял треск, вой, слышны были нескончаемые крики – а иногда через гомон голосов прорывались совсем уж душераздирающие вопли: ты сразу поняла, что так кричат люди, которые горят – безумно, захлебываясь, изо всех сил, словно их крик – это шлюз, из которого мощнейший, непереносимый поток боли может покинуть тело. И ты увидела их. Десятки людей, которые горели или на глазах превращались в угли, чернея и распадаясь, корчась так, что непонятно было – это всё ещё живой человек, или уже труп, который меняет форму в пламени, как бумажка в камине.

  Пройти здесь было невозможно.

  Кинулись назад, в коридор, но там уже был дым: он вился у потолка и тянулся из-за дверей некоторых кают, от него сразу защипало глаза, вы начали кашлять. Бежать к носу, в другой конец? Не добежите – задохнетесь по дороге, да и видно было в коридоре уже пламя, и непонятно, то ли это маленькая завеса, то ли дальше там весь коридор полыхает.
  О черт, о черт, о черт! Что делать? Как спастись!?
  Сунулись назад, глянуть, может, можно как-то обойти, слезть... куда там! Опять дохнуло огнем сильнее прежнего. Лица ваши стали пунцовыми от жара, кажется, рыжие волосы Кины, которые пламенели безо всякого пожара, казалось, сейчас вспыхнут и сгорят за секунду. Конец ваш пришел!
  Оставалось только обняться и попрощаться с этой девочкой. И умереть в муках, но, наверное, довольно быстро.

  Но тут какой-то чудак начал орать в коридоре – оказалось, это был друг Кины. И когда успела тут друзей завести!? Он подбежал к вам, дал какие-то одеяла, смоченные водой, приказал нахлобучить на головы, повел за собой. Кина сначала бросила гитару и чемодан, потом подхватила опять, но гитара уже подцепила огонь, вспыхнула – и пришлось её оставить. Уже за спиной у вас было слышно, как с глухим резким звоном лопнули на ней струны. Друг её вломился в одну каюту, потом в другую – зачем?! Какой смысл?! И тут оказалось, что он искал дыру в стене, проделанную взрывом – несколько досок выломало, другие шатались. Он расширил проход, едва не задохнувшись – кашлял, кричал, боролся явно из последних сил. Было ему лет двадцать пять или около того, тоже из "приличных". Кажется, Кина назвала его по имени, но как его звали, ты даже не разобрала в гуле и треске.
  Помнишь, как бросилась за ним через каюту, а доски пола уже шатались, и там, где одна или две выпала, видно было, что внизу бушует пламя. Вот провалится пол – и ты прямо туда и сверзишься, и тогда прости-прощай! Но обошлось – ты проскользнула по шатающимся планкам, и Кина вслед за тобой, сжимая этот дурацкий чемодан. Золото-бриллианты у неё что ли в нём? Или забыла бросить от страха? Он ей здорово мешался.

  Выскочили на галерею – хоть какая передышка. Ты заглянула вниз – а там палуба уже вся полыхала, а вам через этот костер прыгать. Зарево от горящего парохода было зловещее и огромное, огонь отражался в черной ночной Миссисипи: вода была цветом как нефть, а свет был красновато-оранжевым, как на закате. Кина сначала побоялась прыгать, и тогда этот парень закричал на неё, приказал забраться на леер и одной рукой – вторая у него была поранена, толкнул её прямо под мягкое место, словно метатель молота.

  С отчаянным криком твоя попутчица, сжимая в руках чемодан, полетела за борт – а куда упала ты не видела в полумраке: корабль-то был хорошо "освещен", но огонь вас слепил, глаза слезились от дыма, и дальше метра уже не было видно, что там делается в воде.
  – Давай! – крикнул мужчина почти истерично. Тебя долго погонять не надо было: допрыгнула Кина, допрыгнешь и ты!
  Почувствовала руку этого парня – что-то было в ней ободряющее, что-то из той, прошлой жизни, когда ты не была сама за себя, а была у тебя семья, друзья, дом и город.
  Ты хорошенько оттолкнулась своими худыми, но крепкими ногами, и полетела, как птичка – первый раз в жизни ты ЛЕТЕЛА ПО ВОЗДУХУ! Но долго это не продлилось – ты вдруг ухнула вниз. Последняя мысль: "Долетела до воды или не...!" И удар. Не об воду.

  Ох...

  Упала ты, Кейт, прямо на какого-то человека, и, быть может, сломала ему шею, да и сама ударилась очень сильно, ногой, коленку расшибла. А не упасть было нельзя – вода просто кишела людьми, как банка головастиками.
  Боль пронзила ногу, но даже охнуть ты не успела, потому что оказалась в воде – и ощутила такой шок, что забыла про колено, про только что испытанный жар пламени, про всё на свете.

  Вода была ледяная – в жизни ты не плавала в такой студеной воде. Тысячью игл холод вонзился в тело, схватил за горло, сомкнулся над головой. Ты забарахталась машинально – дух захватило, и одна была мысль – только бы сердце не разорвалось!
  Вынырнула – и сразу кто-то за тебя схватился, потащил вниз. Раздался всплеск, и крик боли – это кто-то ещё прыгнул с борта. Опять нырнула, стал отбиваться, яростно, нечеловечески – он тянул тебя на дно, гад такой!
  Стряхнула его (или её?) с себя, вырвалась, вынырнула снова – и тут же сама случайно навалилась на кого-то, и уже он от тебя отбивался, пихался, лягался, пока ты не отцепилась, но хоть дух немного перевела, стала грести, толкаться, и тебя тоже толкали, пихали – люди были повсюду. Их были сотни, а может, и тысячи.
  За спиной трещал и шипел обреченный пароход, и уходил от вас в темноту ночи, слышно было, как стучит уцелевшая машина в его раскаленном, обреченном механическом чреве и нехотя уже, умирая, чавкают, вращаясь гигантские колеса.

  В отблесках пламени трудно было разглядеть что-либо, но вдруг ты увидела знакомый чемодан. Кина! Ты стала пробираться к ней между тел. Люди продолжали прыгать с парохода и калечить друг друга, но теперь уже в стороне. Чемодан держался на плаву, за него схватилось сразу несколько людей, но пальцы у них быстро соскальзывали, а твоя подружка мертвой хваткой вцепилась в ручку и ни за что бы никому её не уступила. Но ты – другое дело! У вас были маленькие женские ручки, и Кина, узнав тебя, дала ухватиться рядом – вы стали болтаться вдвоем на чемодане.

  Постепенно вернулась способность мыслить: пароход – не спичка, такое зарево ночью точно увидят. Пришлют лодки, пришлют людей, но надо продержаться какое-то время. Надо бороться, пока есть силы. А потом ты поняла кое-что страшное – вас сносит течением. Ну конечно, господи, это же Миссисипи! Даже Сай вплавь через неё никогда не рисковал, только на лодке, и тебе строго настрого запрещал. Течением пассажиров растащит вдоль реки и никто вас не найдет. И вы все утонете или замерзнете насмерть – то, что долго в такой холодной воде выжить не возможно, ты понимала отчетливо. Может, лучше было сгореть? Это хотя бы быстро...

  Вас несло и несло, и люди вокруг стали быстро сдавать: они тонули целыми группами, выбившись из сил. Сначала ты думала – почему здоровые мужики тонут, а две девочки ещё пока чувствуют в себе силы бороться? Потом дошло – это всё были заключенные, отпущенные из тюрем совсем недавно. Они пару лет питались впроголодь, если питались вообще, ослабли, и теперь просто не могли выдержать такое. Ты тоже не объедалась, но всё же последние несколько месяцев, несмотря на перенесенную болезнь, вы с парнями не бедствовали. По крайней мере, не так, как они.

  Одни уходили на дно тихо, другие барахтались, пытались оттянуть конец, залезть на соседа. Ты оглядывалась то направо, то налево – и голов в воде становилось все меньше. Десятки утонули за первые пару минут. Миссисипи, безжалостная ты тварь!

  Но холод начал побеждать и тебя. Сначала ноги стало сводить, потом они окоченели вконец, ты с трудом могла понять, шевелятся они или нет. Холод пробирался внутрь – в кишки, в почки, куда-то в женское внизу, как будто поселился в твоей не знавшей материнства утробе и начал оттуда захватывать всё остальное. Холод был смертью. Там, где был в тебе холод, там уже не оставалось ничего от тебя. Но руки ты ещё ощущала и шею тоже, а ногами старалась болтать, как могла, хоть немного.

  А потом ваш чемоданчик стал тонуть – промок и набрал воды. Кина выпустила ручку и закричала от страха – она же не умела плавать. Ей повезло, что у неё была ты, а то она точно утонула бы. Да и тебе повезло, наверное, – если бы не было необходимости её спасать, ты бы перестала двигаться и тоже умерла. А тут ты заметалась, забилась из последних сил, и увидела что-то большое, черное, ещё чернее, чем вода. Лодка? Нет! Это была дверь одной из кают, то ли выломанная взрывом, то ли выбитая кем-то. На этой двери лежал человек. Ты схватила Кину за руку и погребла одной рукой туда, и ноги, оказалось, ещё не отнялись – работали, если очень надо! Ты гребла, и гребла, и гребла изо всех сил, и тебе повезло – дверь плыла за вами, и стоило вам немного побороться с течением, её прямо таки принесло вам в руки. Ты уцепилась за неё, помогла уцепиться Кине – вы тяжело дышали, зубы у вас стучали. Человек, лежавший на двери, был, похоже, мертв. Или нет? Без разницы, он не подавал признаков жизни, и вы спихнули его в воду. Пусть хоть кто-то выживет!

  Говорят, что холодно не в воде, а на воздухе, когда вылезаешь, но в этот раз было что-то совсем не так! Вы обе были легкие, особенно ты – вдвоем залезли на дверь и улеглись на ней, как мокрые котята. Речи не шло о том, чтобы вы отогрелись, но хоть получили передышку. Обессилевшие, измученные, в обгоревшем, мокром рванье... У Кины, ты заметила, сбоку обгорели волосы, кажется... Ох, страшное это дело – пожар на пароходе!

  В ночи кто-то перекликался, хрипло звал на помощь – все без толку. Крики постепенно смолкали.

  Прошло сколько-то времени, ты оглянулась – а парохода-то и не видно! Как они найдут вас, как?!
  Было очень больно. Тело местами задубело, а местами ныло, но не было сил даже толком поплакать – вы так измотались, что обеих клонило в сон. Но спать было нельзя – ты знала, что если вы заснёте, то погибнете.

  А потом в ночи раздались выстрелы. Выстрелы! Кто стрелял, в кого? Зачем?!
  – Крах-хааа! – разносилось эхо на Миссисипи, которая в ту ночь была шириной аж две мили. – Крах-хааа!
  По кому стреляют!? Кто!? Это какой-то сигнал?

  И снова тишина, затихающие крики.
  – Помогиииите. Помогииииите. Помогиииите.

  Ты почти провалилась в беспамятство, но всё же очнулась, заслышав плеск вёсел. Лодка! Уж это-то звук кто-кто, а ты узнала бы среди сотен других! Лодка была большая, не как у вас, должно быть восьми или десятивёсельная. В темноте было трудно разобрать, где она. Вы попробовали кричать, но из горла вырывалось что-то жалкое, сиплое, бессильное. У тебя ещё выходило что-то похожее на крик, голос Кины был слабый – она совсем выбилась из сил. И всё же, это была надежда!

  – Греб-б-би, Эйб-б! Греб-б-би, дружок! – раздалось совсем неподалеку, из воды.
  Кто это мог быть?
  – Слышишь! Сюда! Немного ещё...
  Ты повернулась на голос, и увидела, как к вашей двери подплывает, явно из последних сил, какой-то человек. Он уцепился за неё, перевел дух, обернулся туда, где плескался ещё один.
  Луна как раз вышла из-за тучи, выглянула краешком, и ты увидела, что это – тот самый негр.
  Поразительно, да? Дважды вы встретились в жизни. И второй раз – в такой момент! Что направило его к вашей двери? Что дало сил доплыть до неё?
  Я не знаю. Но, как говорил один известный писатель, совпадений не бывает в хорошей литературе, а в жизни они случаются.

Нда, иногда отсутствие ответа, является прекрасным ответом само по себе. Выражение лица Кейт представила, что ей придется буксировать новую подружку к берегу вплавь и ей поплохело. Вот как-то не верилось, что все те люди, которых на пароход набилось больше чем селедок в бочке, оставят им лодку. Она видела войну и еще прекрасно помнила, что от обстрела спасаются каждый сам по себе. Имеет значение только кровное родство, семья, дети, родичи, вряд ли кто-то уступит место в лодке двум незнакомым юным леди. Да и опоздали они, учитывая сколько народу пробежало по коридору перед ними. Еще эта красотка не спешит. Девушка негромко зашипела, как будто спускают пар из котла. Вот как эти олухи умудрились его взорвать?! Глаза Кейт расширились от удивления, когда она увидела как ее новая берет с собой гитару. На взорвавшемся пароходе! Она уже открыла было рот, чтобы высказать Камилле, все что она думает, но быстро захлопнула. Пусть лучше тащит гитару, чем паникует, кричит и поминает погубленные ей души. Тем более., гитара же вроде плавает, вот и отлично, можно будет цепляться за нее, как за спасательный круг.
Она шагнула вперед, за порог. Еще шагнула. Побежала, таща за собой подружку. По покачивающемуся коридору. Миссисипи продолжала тащить сломанную людскую игрушку на своих холодных ладонях - волнах. Эх, был бы сейчас июль, или август, водичка была бы в самый раз. Тощая Кейт стремилась вперед, толкаясь от палубы всем телом, протискивалась между телами, отталкивая, продираясь. Чтобы выйти наружу. К огню, мать его! Девушка закрылась рукой и моментально оглохла. Только через мгновение поняла. Что от собственного визга. Какая страшная ирония, огонь на воде, плавучий костер,барбекю из заживо горящих людей. Наверное так выглядит ад. Война была не такой страшной. Кейт не могла смотреть на горящих людей и отвернулась. Пламя пугало и подавляло, на его фоне беглянка почувствовала себя летящим к горящей свечке мотыльком. Один осторожный взмах крылышек и жизнь закончиться, останется только дымящийся уголек.
Кейт не могла понять, сколько они метались на дымном уголке в безуспешных поисках выхода. Секунды... казалось, что целую вечность. Горячую, жаркую, безжалостную. Кей уже была готова, как загнанный зверь, броситься в сторону борта и воды, прямо через огонь. Без надежды и практически без шансов, поставить жизнь на двойное зеро, что пролетит живой через огонь. Не понадобилось. Спас дружок Камиллы. Вот же скромняшка, так и не сказала вчера, что у нее тут любовник. Дальше все было отрывками...
Мокрое одеяло, как броня монитора... Жертва гитары, казалось, что лопнувшая струна все гудит и гудит... Судорожный кашель от попавшего в горло дыма... Случайный ожог на лодыжке. Не прикрытой ни платьем. Ни одеялом... Добрались... борт... река... жизнь... Надо будет потом сказать мужчине «спасибо»... Камилла, несмотря на чемодан, успешно вылетела за борт и скрылась из глаз. Наверное Кейт, легкая и без груза, долетела бы до родной речки и сама. Но отказываться от помощи не стала, дура что ли?!
Полет. Удар. Перехватило дыхание от шока. Обжигающий жар сменился ледяной водой. Сердце, казалось, остановилось на миг. Или не казалось. Но пошло снова. И люди кругом, со всех сторон,как початки кукурузы в кипящей воде. Кейт билась, рвалась, извивалась, судорожно глотала воздух. Передвигаться удавалось только рывками, от человека к человеку. И до чистой воды было еще далеко. Чемодан! Он а не гитара стал спасением. Не зря Камилла его тащила. И кто получается дура?! Попыталась в темноте и отблесках огня найти взглядом глаза подруги. Не получилось. Холодно, холодно, холодно... Все движения идут через силу. Будто Кейт стала из живой девочки деревянной куклой, как Пиннокио. Людей вокруг становилось меньше. Иногда ноги Кейт касались ног Камиллы, их скрюченные и судорожно сжатые когти-пальцы вцепились в одну ручку чемодана, а бока соприкасались. Больше чем сестры, над холодной бездной. А Миссисипи получала тела одно за другим. И вокруг постепенно становилось свободно. Наверное, стоило пожалеть утопленников. Посочувствовать, но не было сил даже на то, чтобы жалеть себя. Наверняка, если бы чемодан не потонул, то лягушка Кейт не сбила бы масло. А так пришлось двигаться, чтобы спасти не умеющую плавать подругу. До этого, девушка еще никого не тащила из реки, поэтому, наверное, схватила Камиллу неправильно. Поэтому она больше барахталась, чем тянуло дергающееся тело. К счастью, дверь с покойником практически сама наплыла на них, пришлось только совершить небольшой рывок. А потом еще один, чтобы забраться наверх. И, последний, чтобы помочь выползти подруге. И все. Силы кончились, эмоции кончились, словно выгорели или утонули. Кейт просто лежала на спине. Живая. И не верила, что все это произошло. Не верила, что выжила. И смотрела вверх, на мерцающие звезды. Опустошенная. Такого не было даже в подвале, и во время болезни, или было, но немного не такое.
Лодка, была чудом и спасением. Но не было сил расстаться с подругой. Не сейчас, не в последний момент, бросить ее, после того, что они пережили вместе.
- Я ее не для этого спасала, чтобы предать, - подумала девушка прижимаясь поближе к Камилле «деревянным» и холодным телом.
Негр после этого, просто уже не вызвал никаких ярких эмоций. Даже, тот самый. Да, поломал жизнь Саю. Но пропал-то брат на войне. Да и не было сейчас у Кейт желания мстить и убивать. Силы были, чтобы поднять и опустить ногу, чувств не было. Если бы решила уплыть, сбросила бы, чтобы не создавать риска для Камиллы. А раз осталась, то и он пусть цепляется.
- Будет распускать руки или попробует залезть тогда спихну, - решила про себя Кейт, - а так, пусть цепляется. Может еще сам утопнет.
Дальше в было как в тумане, руки, голоса, что-то еще...

Кейт чувствовала себя еще совсем неважно. Она думала, что перенесла слишком долгое купание в речке хуже подруги, потому что Камилла явно лучше кушала последний год. Девушка до сих пор чувствовала, как першит в горле, да и с голосом было что-то не то. Тело как отдало все силы во время той страшной ночи, так и не набрало их пока на больничном корме. Двигалась она с трудом, и время от времени делала короткие остановки чтобы отдышаться, хватаясь за плечо Камиллы. Так что прогулка до лавочки растянулась, а в конце Кейт на нее скорее рухнула, чем села. Апатия после катастрофы постепенно проходила, сменяясь робкой радостью. Выжила, черт побери, да еще и Камиллу вытащила. И одежды с вещами у нее сейчас было больше, по сравнению с моментом, когда она садилась на злополучный пароход. Спасибо сердобольным горожанкам и горожанам Мемфиса.
Девушка пока не задумывалась о планах на будущее. То есть, конечно, собиралась добраться таки до Сент-Луиса, а там по обстоятельствам. так что слова подруги заставили ее задуматься и Кейт молчала почти целю минуту, сжимая в руках мешочек с какими-то ценностями. Нет, конечно, она не считала спасенную подругу своей собственностью. Ну, почти... Но не была готова к столь быстрому расставанию. С другой стороны, а чем ей самой заниматься на новом месте? Снова воровать? Война заставила Кейт стать реалисткой и она с горечью понимала, что после купания в ледяной Миссисипи вряд ли сможет стать певицей. И где там устроилась ее подруга по приюту, сбежавшая с фермы?! Что-то она не писала Кейт о своем счастливом замужестве. Девушка подозревала, что старая знакомая работает шлюхой, а от этой карьеры она отказалась еще в родном городе. Предложение же Камиллы сулило верный кусок хлеба. Но как же не хотелось ее отпускать.
В конце концов Кейт в муках для горла и души родила несколько простых фраз, коротких и с паузами между ними, чтобы вздохнуть и дать силу горлу на следующие слова.
- Конечно поезжай подруга.
- Шанс надо хватать, пока он не уплыл.
После последнего слова Кейт вздрогнула, по ее телу словно прошла холодная волна и девушка обхватила себя руками.
- Ты же не врач, а меня и так вылечат.
- Я тебя найду в Сент-Луисе.

  Кина уехала, а ты болела ещё долго и тоскливо.
  Ты перезнакомилась со своими соседками по палате, но они были такие скучные! Некоторые вообще с трудом могли разговаривать – те, кто сильно перепугался, или у кого на корабле погибли родственники. Другие обсуждали свои семейные дела, размышляли, что произошло или произойдет там, куда они направлялись или откуда выехали. За большинством вскоре прибыли родные и увезли их из больницы. А за тобой – никто не приехал: ты была одна-одинешенька. Книги в больнице были – с войны осталась неплохая библиотека (слава янки! Они заботились о том, чтобы солдатам и офицерам было, что почитать), но какие из них интересные, а какие нет – ты и не знала. Выбрала наугад, а там какая-то душеспасительная чепушня, вроде той, что вас пичкали в приюте. Тоскааа...
  Наконец, доктор, осмотрев тебя в который раз, сказал, что уже можно двигаться дальше. Сердобольные жители насобирали каждой больной на билет и пятнадцать долларов сверху, да еще десять долларов досталось от богатеньких пациенток, которые не пожелали брать подачки, и вы разделили их между всеми.
  Дали тебе ситцевое платье, белье и чепец на дорогу – вместо твоих вещей, которые обгорели и порвались при катастрофе. Дали новые ладные ботиночки – слегка не по размеру, но пойдет! И отпустили с Богом. А что? Ну не содержать же добрым мемфисцам теперь тебя вечно! Да и нечего было тебе в Мемфисе делать.

  Ты отправилась в Сент-Луис – снова на пароходе, на этот раз без происшествий. Сошла с пристани и стала узнавать, где живет такая Сьюзан Паркер. Прохожие отмахивались или пожимали плечами: "Какая ещё Сьюзан?" Да ты и сама поняла, что городище тут намного больше, чем ваш Виксберг, хоть Виксберг всегда казался тебе немаленьким. А тут одна пристань... НАМНОГО БОЛЬШЕ. А уж сам город раскинулся на мили вдоль реки.

  К счастью, ты быстро догадалась назвать людям адрес, что был на конверте. Конверт-то сам размок, но адрес ты запомнила.
  – Это на юге, в Датчтауне, – сказали две благообразные дамы, ожидавшие прибытия парохода.
  "Голландский Городок"?
  Ты двинулась туда по мощеным брусчаткой улицам, по которым сновали багги, грузовые повозки и какие-то странные экипажи, похожие на вытянутые будки с окнами и на колесах, в которых сидело множество людей.

  Из любопытства ты спросила, что это такое. А это были омнибусы – у вас такого в городе не водилось. Повозка, которая ездит по маршруту: если по пути – заходишь в неё, садишься на свободное место и едешь. Здорово придумано! И стоит копейки, не то что извозчика нанимать. На Омнибусе, глазея по сторонам на огромные каменные дома, особняки и бульвары, ты и добралась до "Датчтауна".

  Адрес указывал на большой пятиэтажный дом, где комнаты сдавали внаём. Консьержка окинула тебя снисходительным взглядом.
  – Та, такая мисс шифёт у нас в томе, – с акцентом сказала она, слегка картавя. – Только её сейщас нет. Фы идите ф Шнайдагатен. Это пифная тут, на уклу, неталеко. Фройляйн Паркер там рапотает... рапотает... как это будет? Кёльнерин, по-неметски.
  Оказалось, что "Датч" – это вовсе не про Голландию, это искаженное "Дёйч", а "Датч-таун" – большой район Сент-Луиса, заселенный немецкими иммигрантами.
  О немцах ты знала немного. По правде сказать, ты знала двух – один держал у вас в Виксберге галантерейную лавку, а другой был цирюльник. Лавочник – тот был из Тюрингии какой-то ихней, тихий, аккуратный, приятный человек. Цирюльник был не хуже – всегда его все хвалили за чистоту, отличную работу, да и кровь отвести если что он мог. Тебя к нему водили, чтобы вырвать зашатавшийся молочный зуб. Только он был австриец. Какая разница между немцем и австрийцем ты и не знала – вроде бы никакой. Ну, может, австриец немного важнее себя держал, с шиком этаким всё делал. Папа говорил, что немцы – они как янки, а австрийцы – вроде как южане, больше в красоте понимают да и в целом люди поприличнее.
  Был вечер. "Шнайдер Гартен" оказался большим заведением, где половина гостей сидела в зале, а половина – во дворике, под ветвями сирени. Посетители были сплошь мужчины, и они упивались просто безумным количеством пива. Тут пахло тушеной капустой, копченым мясом, мастикой, которой натирали стойку, постоянно звенело стекло, а гомон лениво-веселых голосов то и дело сменялся пьяным пением, которое обычно подхватывал весь кабак, и даже из-за столиков на улице подтягивали, стуча кружками по столам.
  Кружки у части посетителей были обычные, стеклянные, но у многих, как ты заметила – из расписной глины: высокие, как башенки, и с металлическими крышечками. Сбоку от стойки была стена с несколькими полками, на которых стояли такие кружки.

  Сейчас их там было немного – видно, гости разобрали. Ты догадалась, что это как у цирюльника – там у него стояли в особом шкафчике кружечки для бритья, у каждого постоянного посетителя своя. Только их обычно было гораздо меньше! А тут – целая огромная стена!
  Тут было от чего оробеть – ты так-то в жизни ни разу не бывала в кабаке, даже в ресторане, а тут – целая толпа мужчин. Да, на корабле ты тоже видела толпу – но она была очень дружелюбная и почти совсем трезвая. А тут... На стенах висели ружья, флаги, сабли, кабаньи головы, кубки, портреты и всякие прочие штуки. Это явно было мужское царство.
  Ты пошла по залу к стойке, за которой бармен, похожий на жука из-за двух запятушек усов, как ненормальный нацеживал пиво в кружки, одну за другой, из аппарата, соединенного с бочонками особыми трубками. Парни и девушки в одинаковых зелено-бело-голубых костюмах носились по залу с огромными подносами в руках – на каждом подносе по шесть, по девять здоровенных кружек!

  Тут-то тебя и заметили. Что тут началось!
  Тебе кричали какие-то веселые слова, иногда непонятные, а иногда – вполне понятные.
  – Красафица, посити с нами и выпей пифа!
  – Как тебя зовут?
  – Хэй, юнгс! Не пугайте фройляйн раньше времени!
  И всё в таком духе. И ещё свистели и хохотали.

  – Фам што, фройляйн? – спросил бармен.
  Ты сказала, что ищешь мисс Сьюзан Паркер, что она тут, кажется, работает.
  Бармен оторвался от своего аппарата с деревянными ручками и блестящими медными краниками, заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул, так что, показалось, волосы у тебя на голове шевельнулись, а зал притих.
  – ЗУЗА́Н! – крикнул он оглушительным басом. – КО МНЕ! МАХТ ШНЕЛЬ! – и снова свистнул, на этот раз без помощи пальцев, залихватски, как кавалерист какой.

  Все опять зашумели, и ты заметила Сьюзан, бегущую через зал и улыбающуюся какой-то неестественной улыбкой во все тридцать два зуба. Ох, давно ты её не видела! Она выросла, стала выше тебя на голову и такой... ну... такой... мужчины про таких говорят: "Есть за что подержаться". Наряд на ней был подстать месту: что-то вроде сарафана зеленого цвета с подолом до середины голени, белая блуза с рукавами-фонариками, оставлявшими руки голыми до локтей, и небесно-голубой длинный передник. А волосы заплетены в две косы, которые на бегу летали по плечам. И декольте... такое глубокое, что в нем можно было кружку потерять!
  – Зузан! Это твоя подрушка? – крикнул кто-то.
  – Погоди! Не спеши так, споткнешься! Ха-ха-ха!
  Ты увидела, как какой-то румяный парень, сидевший у прохода с пшеничными волосами, протянул руку и попытался приобнять Сьюзан за бедро, и та, почти не глядя, наотмашь ударила его его пустым подносом по башке – хлобысь! Не очень сильно (поднос был деревянный и явно легонький), но очень громко. И всё это не переставая улыбаться! Зал затрясся от хохота.

  – Отна минуте! – показал ей палец кельнер и кивнул в твою сторону. – Фьють-шнель! – он хлопнул в ладоши. – Кафари быстро!
  Ты увидела на лице у Сьюзан усилие: её красивые брови сошлись к переносице – она пыталась тебя узнать. Ты уже раскрыла рот, чтобы помочь ей, но тут она вспомнила.
  – О, Кейт! – сказала она, наконец узнав тебя. – О, Кейт! Я так боялась, что ты погибла!
  Без лишних церемоний она порывисто обняла тебя, прижала к этому дурацкому декольте крепко-крепко и стояла так всю минуту.
  И все в пивной вдруг замолчали. Потом между столиками пошел шепоток и все захлопали в ладоши.

***

  Сьюзан, как ты уже догадалась, работала официанткой.
  – Немцы – народ шумный, – рассказывала она тебе вечером, когда вы уплетали сосиски с капустой в задней комнате: народ уже разошелся, пивная скоро закрывалась. – Но порядочный!
  Работала она на этого Шнайдера до упаду – с утра до вечера. Всё надо было делать быстро, точно, без возни и промедления. За битую посуду вычитали из жалования, за именные кружки – ОЧЕНЬ МНОГО! Заказы путать нельзя, болтать нельзя, кокетничать нельзя, хмуриться нельзя – можно только носиться взад вперед по залу с подносом, принимать заказы, протирать столы (махт шнель фьють!) и улыбаться (йа)!
  – Да, представляешь! Он меня поначалу спрашивал, что это я не улыбаюсь. Я думала – заботится. Черта с два! Это чтобы посетители довольны были.
  Но такой аврал случался раз в неделю – по субботам*, когда немцы устраивали свою пивную вакханалию, а в остальные дни было поспокойнее. К тому же были и хорошие стороны: кормили на убой (худышки здесь были не в почете), платили всегда в срок, хоть и не горы золотые – уж получше, чем в прачечной! А главное, люди были прямые, открытые, и, не считая субботних вечеров, на удивление приличные! "Датч-таун" вообще был местом, где всё располагало к честному труду день за днём и чинному отдыху по выходным, ну, а немножко повеселиться ж не помешает?

  Из пивной вы пошли к ней домой.
  – Скажем, ты моя сестра. Так лучше будет! – настояла Сьюзан. Ты заметила, что вы не очень-то похожи. – А мы скажем, что единоутробная.
  Коморка у Сьюзан оказалась небольшая, под самой крышей (даже потолок шел наискось), но вполне удобная.
  – Оставайся у меня, пока работу не найдешь! – предложила она. – Лето! Я буду спать на полу. Выпросим у этой фрау Ляйнер ещё одеяло и матрац! Минимум неделю мы у неё отвоюем! У тебя что, вообще вещей никаких? – она присвистнула. – Нехорошо! Ничего, раздобудем! Давай воду нагреем!
  Она вдруг перестала болтать и посмотрела на тебя, как будто и правда была твоей сестрой.
  – Я так рада, что ты приехала. Город вроде большой, красивый... а поговорить здесь особо и не с кем.

***

  Мистеру Шнайдеру было сорок лет, он был, несмотря на работу барменом, подвижным, крепко сбитым мужичком с ледяными голубыми глазами. Брать тебя на работу официанткой он отказался.
  – Ты слишком... как это... шёнгайт. Красифая! Уш я-то вишу, – сказал он, хитро улыбаясь и подмигнул тебе, но потом посерьезнел. – Тебе отъесться чщуть-чщуть, и мужчщины начнут на тебя заглятыфаться. А кёльнерин не долшна быть слишком красифой. Это буторашит мужщинам крофь, а они приходят сюда веселиться и отдыхать, а не стратать.
  И это был первый взрослый человек, мужчина, не считая Сая и родителей, который назвал тебя красивой! Это было что-то новенькое. Вот бы сейчас обзавидовались те девчонки, что дразнили тебя замухрышкой-Кейт!!!
  – Кёльнерин должшна быть как твоя подруга – симпатичщная, но не красафица. Так што я могу фсять тебя в посудомойки. Но, – сказал он, и ледяные глаза его слегка потеплели. – Нехорошо, што такая красифая дефушка будет посудомойка! В Дёйче-тауне есть места, где есть танцен. У меня такого нет, но есть места, где по субботам приесшают юнгс из Рейнланд** и танцуют. Парней фсекта много, дефушек всекта мало. Если ты умеешь немношк танцен – ты мошешь работать там, как платная девушка для танцен, – он развел руками. – Если ты хочщешь, я погофорю со знакомыми.
  Танцевать ты не умела – до войны ты была слишком юна для танцев, а главное – ты всё время проводила с Саем, а у него танцевать получалось плохо. Он всё говорил, что научится однажды, пока его не ранили в ногу... Но тебе-то долго ли научиться!? Ты же ловкая барышня!
  Одна беда: платная партнерша по танцам – это не самая уважаемая профессия. Мягко говоря. Но выбирать особенно не приходилось: чтобы получить работу, скажем, горничной или продавщицы в магазине, нужен опыт (магазинный опыт у тебя был) и какие-никакие рекомендации – а вот их как раз достать было неоткуда. Разве что подделать. Но сможешь ли ты сама подделать такое письмо? Сомнительно.
  Был в Сент-Луисе и театр. Но там, по мнению Сьюзан, было совсем глухо.
  – Я пробовала, – сказала она. – Не стоит. Тот, что Главный, и второй, Бэйтсовский – они уж больно чопорные, туда если только полы натирать и возьмут. А Варьете – помойка, там одни жулики и пройдохи. Там если сразу с кем-нибудь не переспать, не получится работать, а это знаешь ли, не по мне. – Она пожала плечами. – Есть, правда, цирк... Ну, в цирке я работать не хочу. Укусит ещё медведь какой-нибудь или платье загорится. Я лучше так, со стороны посмотрю.

***

  Так и так, впрочем, выходило, что хорошей жизни тут не жди. Выйти замуж? А за кого? Как найти мужа, чтобы он был не бедняк какой-нибудь, и где достать приданое, и вообще...
  Некоторое время вы прожили рядышком. Со Сьюзан было легко – хоть она иногда и уставала на работе, но никогда не унывала. Зато, когда у неё были выходные, вы ходили по городу, гуляли в парках, смотрели на пароходы или покупали мороженое или пакетик ирландских ирисок болтали о том, о сём. Более изысканные развлечения – театры и рестораны – выходили дороговатыми, оставалось разве что на афиши глазеть. В цирк, правда, сходили – это было дешевле. Там канатоходец вышагивал по ниточке троса, клоуны дубасили друг друга подушками, мартышки выделывали всякие трюки, медведь, явно страдавший от жары, вертел на себе обруч, а акробаты ловили друг друга под куполом. Захватывающе! Но стоит ли того, чтобы посвятить этому жизнь?

  Потом однажды ты спросила у Сьюзан, что же вы, всю жизнь будете подавать пиво и мыть тарелки?
  Оказалось, у твоей подруги был план, и она даже уже приступила к его воплощению в жизнь. Она не говорила тебе раньше, потому что стеснялась.
  Дело в том, что в газетах печатали объявления, в которых мужчины с Запада искали себе невест – там с этим делом было туго. Особенно, конечно, много было объявлений из городов золотодобытчиков.
  – Есть один мужчина, с которым я переписываюсь! Мы даже уже фотографиями обменялись! Вот, смотри! – она показала тебе карточку. Серьезный парень лет двадцати шести в плотно надвинутой на голову шляпе, в костюме и галстуке. – Его зовут Картер Уоррен! Он занимался золотодобычей в Колорадо, у него даже прииск свой был. Мы уже всё обсудили, он даже готов оплатить мне дорогу, только деньги высылать не хочет. Можно понять!
  Ты спросила, а не жулик ли какой-нибудь этот Картер?
  – Был бы жулик, так бы и рассказывал мне сказки про свою золотую шахту! Но нет, он честный. Прииск, говорит, выработался, будет разводить скот близ Джулесбурга. Он уже и стадо купил. Такой молодец, деловой! Я могу ему сказать, что приеду только с сестрой. Мол, ей уже на месте мужа найдем. Как тебе такой вариант?
  Ты спросила, что ж, получается, она обратно в фермерши заделается?
  – А почему бы и нет? – возразила Сьюзан. – Мне сельская жизнь очень даже нравится. Город-то не лучше. Мне семья та не понравилась! Отчим дурак, да мачеха – уж больно богобоязненная. Скукота! Жизнь всю проживешь да и помрешь – чего ж хорошего! А тут вон мистер Уоррен скот разводит, это же другое. Бизнес! Может, в люди выбьется.

Болеть было скучно и неинтересно, а когда Кина отправилась к своему картежнику, еще и одиноко. Ей было почти не о чем говорить с другими спасенными. Нет, можно было разок выслушать историю о чудесном спасении и сравнить с тем, что пережила сама. И все. Кейт, чтобы не выбиваться из общества, иногда рассказывала слезливые истории о войне и несчастьях, которые обрушились на ее семью, но это не доставляло девушке никакого удовольствия. И, конечно, она не словом не обмолвилась о том, что ей приходилось брать взаймы без возврата чужие вещи, дрова и еду. Все было совсем не так, как когда они пили и болтали с любительницей гитар и чемоданов. Кто бы мог подумать, что этот плавучий чемодан их спасет. Кейт вообще хотела забыть ужас огня-и-воды, да и всю эту последнюю военную зиму как страшный сон. Иногда девушка целыми часами лежала на койке и смотрела в стену. А они в палате были белесыми и тусклыми, нагоняя дополнительную тоску. Не помогла даже бутылка домашней настойки, которую привез ее соседке по палате какой-то джентльмен с юга. Кейт нагло выпросила себе большую часть напитка, чтобы «лечиться от мигрени». Вот только вместо приятной легкости и расслабления на самом деле заработала ту головную боль, от которой якобы собиралась лечиться. Может напиток был не так хорош, или его было слишком много,
начале Кейт тосковала от плохого самочувствия и воспоминаний, а потом от того, что осталась одна и не слишком представляла чем заниматься. Раньше все было просто, она собиралась содержать семейную лавку, и, даже расширить ее. Встречать брата — капитана, благосклонно принять ухаживания одного из местных парней, конечно, лучшего, выйти за него замуж и родить парочку ребятишек. А теперь все было как в тумане. Во время войны и оккупации она просто выживала, не думая о том, чем заняться завтра, так как нужно было просто пережить сегодняшний день и не замерзнуть ночью. Вот и лезло в голову всякое. И что-то ни один из мемфиских джентльменов не взялся ухаживать за тощей полуутопленницей. К тому же Кейт после холодного купания не только кашляла. Но и мерзла почем зря, а еще на нее временами накатывали просто дикие приступы голода. Словно вытянувшееся тело пыталось наверстать все не съеденное им за последний год.
Но все, рано или поздно, кончается. Так что поеживающаяся девушка после утреннего завтрака вышла из больницы с тощей и почти пустой сумочкой. В которой была зубная щетка, начатый кусок мыла, который она по старой привычке прихватила без спроса, и зеркальце, которое досталось от одной сердобольной вдовы. В кошельке были пятнадцать долларов северян, восемь серебром и семь бумажных и билет на пароход. Вот честно, девушка бы предпочла не приближаться к мутной воде, а поехать на поезде. Только ее мнения добрые мемфисцы забыли спросить. Нетвердой походкой Кейт сделала первые шаги в новую жизнь.
Первым делом она посетила ближайшие магазины, где девушку очень неприятно удивили цены. Что, коробок спичек за пять центов?! Да она прекрасно помнила, что перед войной продавала их за два. Цены на еду выросли еще больше. Все же какие-то покупки сделать пришлось. Во-первых, билет третьим классом за пять долларов шестьдесят центов не включал питание. Так что Кейт купила с собой галет, лакричных леденцов, сушенных яблок и банку сгущенного молока. Так же пришлось приобрести расческу, чтобы содержать волосы в приличном виде. Во-вторых, она не могла явиться к давней подружке с пустыми руками. Так что для Сьюзен были приобретены симпатичный шарфик и соломенная шляпка в южном стиле. Ну, и, последнее, девушка бы посчитала себя неблагодарной сучкой, если бы ушла не поблагодарив своего спасителя. Конечно, мужчина спасал Кину, а она шла только довеском, но без его участия она бы просто сгорела не добравшись до воды. Так что для мистера Куинси была приобретена бутылка бренди. Которую Кейт отправила ему в палату с коротенькой запиской. Больше ее в Мемфисе ничего не держало. И она осторожно отправила на пристань. Видимо Господь на небе решил, что одного взорвавшегося парохода ей хватит, два будет уже перебором, так что до Сент-Луиса она добралась без происшествий. И, даже, в конце пути уже без содрогания смогла смотреть на знакомую с детства Миссисипи.

Сент-Луис оказался огромным городом. Но Уолкер его размеры, большие дома и толпы народа не сколько подавляли, сколько раздражали. Если бы не омнибуы, то ей пришлось бы неизвестно сколько плестись по бесконечным улицам в этот «голландский городок». По старой привычке девушка прикинула, что это неплохое место для того, чтобы выходить «случайно» прихватив чужие вещи. Вот только поразмыслив, Кейт от этой идеи отказалась. Слишком опасно, для того, чтобы заниматься этим постоянно. Это скорее для парней. В случае чего можно бросить чемодан или другую добычу и пуститься наутек, а в платье так не побегаешь. Карманницей она тоже не была. И совсем уж не хотелось попадаться на новом месте, где о Кейт-воровке никто не знает, где она чистенькая и невинная. Здесь побоями и собакой дело могло не кончится, а в тюрьму жутко не хотелось. Да и владельцы омнибусов наверняка как-то страховались от любителей легкой наживы. Короче девушка решила, что будет использовать омнибусы по их прямому назначению, а не как место опасной работы.
Воссоединение с Сьюськой получилось эпическим. Кейт прямо почувствовала себя актрисой на большой сцене в главной роли, когда они обнимались, а зрители кругом восхищались и аплодировали. И было чертовски приятно, что ее, пусть и на ломанном американском, называли красавицей и предлагали пиво. Пива она не хотела. А вот комплиментов не слышала уже давным - давно, так что даже почувствовала, как кровь приливает к лицу. Наверняка все вокруг видели, как она покраснела, но сейчас, в объятиях давно потерянной подружки, она ничего не стеснялась. Немцы вообще оказались забавными людьми. Тот же Шнайдер даже из пивной умудрился сделать что-то вроде завода или паровозного депо. Только тут часы и не заправляли паровозы углем и водой, а заправляли мужчин пивом, мясом и капустой. Так что засыпая в каморке Сьюзки под крышей, девушка в первый раз, после суматошного, пьяного разговора с Киной, почувствовала себя не одинокой. И это было очень приятно.

На следующее утро вымахавшая и раздобревшая на бесплатных харчах подружка упорхнула на работу в пивную, а Кейт осталась дома. Пару дней она отдыхала и прикидывала свои шансы. Ей хотелось всего и сразу. Замуж и на работу. Второе вынужденно, так как жалкие семь долларов, с которыми она достигла города святого Луиса, таяли очень быстро. Потом состоялся этот ее разговор со Шнайдером, где ее в очередной раз назвали красоткой. И, после некоторых колебаний, Кейт попросила его переговорить со своими знакомыми. Раз уж петь она больше не могла, то почему бы не потанцевать?! По крайней мере это не так рискованно, как воровать, и оставляет массу свободного времени чтобы искать еще какую-то работу. Тем более. Что ей надо было еще как-то отыскать Кину, которая обещала научить ее играть в карты. Что до репутации, то хуже, чем в Виксберге быть уже не может. К тому же платная партнерша по танцам, это не проститутка. Да и где еще найдешь место лучше танцев, чтобы посмотреть на парней и себя показать. Если она такая красотка, то может ее и замуж позовут. А то, что туда ходят в основном немцы, так они на первый взгляд люди работящие и не плохие. Ну не белье же ей стирать в конце концов?! А работать в лавке, девушка прекрасно знала эту кухню изнутри, там и у хозяев-то, если это не крупный магазин, выручка небольшая, что уж говорить о наемном персонале. К тому же хозяин еще приставать начнет или командовать... ну ее к черту такую работу. А танцы это красиво, под музыку и свобода, да и Сьюзьку объедать перестанет.
Идея подруги выйти замуж по переписке показалась Кейт немного странной. А вдруг этот Картер Уоррен окажется не таким красивым, как на фотографии, и не таким хорошим, как сам себя расписал?! Что тогда делать, возвращаться обратно в Сент-Луис? Искать другого парня на Западе? После одного броска в неизвестность, Уолкер была как-то не готова прыгнуть еще раз. Так-то на словах она поддержала подругу, что идея неплоха, но при это предлагала накопить для поездки денег побольше. При этом и расставаться со Сьюзен она не хотела. Так что решила пока просто потянуть время. Вдруг она найдет своего принца прямо тут?! Вот буквально на следующих танцах.

  Традиция хёрди-гёрди пришла в Америку через Калифорнию из Гессена.
  Дело было так: Гессенская земля на рубеже 18 и 19 веков стремительно обеднела – людей там было слишком много, а земли – слишком мало, и постоянное деление хозяйств между сыновьями привело к тому, что жалкие их клочки едва могли прокормить семьи. Гессенские крестьяне стали активно искать способы, чтобы как-то заработать – делали нехитрую утварь и свой национальный инструмент – хурди-гурди, что-то вроде помеси шарманки, скрипки и ручного органа. По традиции играли на нём либо взрослые мужчины, либо девочки.

  Девочки эти сначала играли только в самом Гессене, но потом начали находиться предприимчивые люди, которые вывозили их из родной земли (всё равно в ней денег было мало) и ездили по разным городам, зарабатывая деньги представлениями, а потом возвращали родителям. Ну, а где музыка – там и танцы!
  Постепенно девчонок стали вывозили всё дальше и дальше – в другие страны, сначала по Европе и России, а потом – за океан, в Америку и Австралию. В Америке как раз началась золотая лихорадка, и хёрди-гёрди-гёлз поехали набивать карманы золотым песком.
  В Калифорнии музыку, конечно, оценили, но – что ожидаемо – гораздо больше соскучившихся по женским объятиям старателей привлекали танцы под эту музыку! Девушки даже стали носить особые деревянные башмаки – чтобы косолапые мужики не оттаптывали им ноги. В Калифорнии они зарабатывали танцами БЕШЕНЫЕ деньги – говорили, что самые красивые состригали с незадачливых золотодобытчиков от 30 до 100 долларов за одну ночь! Их "надзирателей", которые и собирали денежки и следили, чтобы барышень не обижали, там же прозвали "саул боссами" – "хозяевами душ".
  Золотая лихорадка в Калифорнии закончилась, а хёрди-гёрди постепенно стало синонимом дансинга с платными партнершами вообще, предположительно на немецкий манер.
  Примерно в такое заведение ты и попала. Называлось оно "Эдельвейс".

  Хозяином бара был мистер Мюллер, а танцами заведовал мистер Шварценбергер, тьфу, черт, язык сломаешь, пока выговоришь! Мюллер звал его "Шварци" – они были друзьями и старыми партнерами.
  Мистер Шварценбергер придирчиво тебя осмотрел, спросил, умеешь ли ты танцевать и сказал, что ладно уж, из уважения к Шнайдеру он тебя возьмет, так и быть, и берется научить танцам за месяц, но потом месяц тебе надо будет работать бесплатно. Ты приходила днем, когда посетителей не было, одна из его дочерей играла на чем-нибудь, а он показывал тебе движения. Танцы вы учились танцевать самые разные – вальс, польку и цвайфахер (баварскую польку). И ещё райнландер, самый веселый – это был танец, в котором кавалер, беря девушку то за одну, то за обе руки, крутил её туда сюда, а потом вы вместе прыгали и хлопали. И ещё Дер Дёйтч – быстрый немецкий вальс на три восьмые. Было, конечно, поначалу сложновато попадать в такт, но потом ты освоилась.

  Первый твой вечер прошел на ура – всем интересно было узнать, что это за девочка такая с большими глазами, как она танцует и откуда здесь взялась? Танцевать ты быстро приноровилась – парни, вообще-то, и сами танцевали по-разному, некоторые – не ахти, а некоторые – ого-го!
  Сначала на сцене выступали другие девчонки – они танцевали заранее отрепетированную программу и пели. Это были две дочери Шварценбергера и ещё две немецкие девочки. Потом все начинали танцевать друг с другом – парни приглашали танцовщиц, таких, как ты – вас тут было ещё, может, десять. А парней набегало человек сорок, не меньше!
  Однако было кое-что, что омрачало скакание по дощатому полу под веселую музыку.
  Во-первых, в "Эдельвейсе" было железное правило, о чем даже заявляла особая табличка над баром: "Кто не угощает, тот не танцует!" Желая потанцевать, парень должен был взять себе кружку пива или же бокал шампанского (оно было дешевым, и пили его тут, кажется, вёдрами!), а тебе тоже взять шампанское или сидр. Чтобы ты не упилась в два счета (и чтобы не переводить продукт), твое шампанское, конечно, разбавляли содовой с чаем пополам (для цвета), такого же "сорта" был и сидр. На вкус эта бурда была не очень, но что поделаешь, приходилось пить или хотя бы изображать. Собственно, из-за этой схемы мистер Мюллер и завел у себя танцы.
  Во-вторых, надежды завести принца рассеялись, как дым – вам запрещено было общаться с парнями помимо танцев, так, может, несколькими фразами перекинуться. Никаких "фроляйн, а пойдем погуляем, смотрите, какая луна, ой, какие у вас глаза красивые!" Танец стоил парням по сорок центов, которые они платили Шварценбергеру, а разговоры ничего не стоили. Немцы или американцы – а бизнес есть бизнес.
  Парни, конечно, успевали между полькой и вальсом наплести тебе и про красивые глаза, и про улыбку, и про себя рассказать, и даже иногда приобнять (что-то более смелое было строго запрещено), но... вечер заканчивался, они разъезжались по фермам, мельницам, фабричным районам, пивоварням и остальным местам, около которых жили и где работали. И на этом всё.

  А сколько же ты зарабатывала?

  Поскольку мыть тарелки у Шнайдера ты не захотела, пришлось два месяца жить на пожертвования добрых жителей Мемфиса – закончились они очень быстро, потому что фрау Ляйнер не потерпела вас в одной комнате и вскоре велела расселиться или съезжать. Готовить было негде, за еду (двухразовое питание) вместе с комнатой ты платила семнадцать с половиной долларов в месяц – в общем, это было не особо дорого, "ещё по-божески", тем более, что готовила Фрау Ляйнер хорошо и сытно. В конце второго месяца пришлось подзанять у Сьюзан десятку, но что поделаешь! Она не ворчала.

  За вечер танцев с двадцати-тридцати партнеров – тебе шло по пятнадцать центов с носу из сорока, отходивших хозяину – у тебя набегало три доллара и три четвертака. Мистер Мюллер подкидывал ещё доллар с выпивки – получалось почти пять, а в месяц – около двадцати. Вообще-то ОЧЕНЬ неплохо для работы раз в неделю! За оплатой следили очень просто – каждый парень покупал у Шварценберга жетончик, отдавал его тебе перед танцем, а потом ты получала за каждый свой "длинный бит". В общем, дело шло неплохо, хотя было грустно сознавать (а ты работала в магазине и могла это подсчитать), что Шварценбергер зашибает за каждый вечер около пятидесяти-семимидесяти долларов (некоторые девушки были не столь популярны, как ты), а сколько наваривает Мюллер – бог весть.
  После того, как ты платила фрау Ляйнер, у тебя оставалось два с половиной доллара – отказавшись от обеда в некоторые дни, доллар можно было отложить.
  У Сьюзан было уже отложено долларов двадцать, и где-то по полтора-два доллара она откладывала каждый месяц, отказывая себе буквально во всем.

  По будням ты слонялась по городу, заходила на почту проверить, нет ли письмеца от Кины, да училась танцам, если были занятия.

  В октябре у немцев случился какой-то их большой праздник – ты так и не поняла, в честь чего, кажется, в честь какой-то там старой свадьбы какого-то их принца... Это было очередное пивное безумие! Ты стерла ноги, танцуя с десятками кавалеров, а Сьюзан пропадала целый день. Зато обе получили премии – по пятерке. В декабре на рождество вам подкинули по три доллара, зато и фрау Ляйнер подняла цену на полтинник – за уголь, которым вы топили печурки у себя в комнатах.
  В итоге к февралю вы насобирали почти пятьдесят долларов. Кажется, много! На самом деле – не особенно. Сьюзан между тем начинала волноваться, потому что Картер Уоррен спросил в письме, когда же она приедет.
  – Выйдет там без меня за муж за какую-нибудь вертихвостку! – переживала она. – Останусь с носом! Надо ехать.

  И тут, в конце февраля, Сьюзан прибежала домой с работы, как угорелая.
  – Мистер Шрайфогель потерял у нас в пивной кошелек! – выпалила она. – А я его припрятала!
  В кошельке было семнадцать долларов. Вы обе понимали, что если оставить его себе и уехать – назад вам лучше будет не возвращаться. Но если не воспользоваться таким случаем – можно и правда упустить свой шанс. Шутка ли, почти год Картер её ждет! Так никакого терпения не хватит.
  – Знаешь что? А ну её, Баварию эту, к черту! Надоело! – психанула Сьюзан. – Собирай вещи. Поехали на Запад! Хочу замуж, сил нет!
  Вы рассчитались с фрау Ляйнер и, как сумасшедшие, помчались на вокзал. Там вы купили билет на поезд до Сент-Джозефа третьим классом – это обошлось вам по 8 долларов с носа, и восьмиколесный Роджерс 4-4-0, стуча поршнями, понёс вас навстречу судьбе!

  По злой прихоти этой самой судьбы письмо Кины МакКарти, в которое было вложено пятьдесят долларов, всего на пару недель и разминулось с вами.
  И не только оно.
  Через месяц после вашего отъезда к пансиону фрау Ляйнер прихрамывающей походкой подошел какой-то оборванный, худой парень и назвал твоё имя.
  – А кто спрашифает? – поинтересовалась на всякий случай немка.
  Парень этот снял старое, простреленное конфедератское кепи, облизнул обветренные губы, пригладил волосы и сиплым голосом сказал:
  – Сайлас Уолкер. Я её брат.
  – А, брудер! – поняла фрау Ляйнер. – Уфы! Фроляйн Уолкер съехала ещё в фефрале. Тумаю, её больше нет в короде. Не скасала куда! Я сошалею.
  Парень буркнул "спасибо", надел кепи, прошел несколько ярдов, и вдруг повернулся и ударил в отчаянии кулаком в стену...

  Однако, мы отвлеклись!

  Ехать на поезде со всеми остановками пришлось часов десять – сидя на жесткой скамейке и глядя за окно на пролетающие реки и леса. Было очень холодно – около пяти градусов по цельсию. У Сьюзан была дешевенькая овечья муфта, вы по очереди грели в ней руки.

  Но это были ещё только цветочки. Это путешествие, наверное, было одним из самых необдуманных в истории Запада.

  В Сент-Джозефе железная дорога кончалась – новая, Трансконтинентальная, ещё даже до Коламбуса не дотянулась: медленно её что-то строили. Поэтому из Сент-Джозефа на Запад ходили дилижансы Оверлендской Компании Бена Холладэя, которого называли "Королем Дилижансов". Компания эта была серьезная – у неё было пять сотен конкордовских дилижансов и пять сотен крепких грузовых повозок, а также пять тысяч лошадей и мулов и тысячи волов.

Дилижансы доходили до Сол-Лейк-Сити в среднем за восемнадцать дней, но люди пользовались ими в основном для коротких перемещений.

  Почему же они покупали повозки и на свой страх и риск отправлялись на Запад большими караванами?
  Во-первых, путешествие на дилижансе было очень дорогим – после войны с её инфляцией доехать до Солт-Лейк-Сити стоило порядка трехсот пятидесяти долларов с человека, а ведь Солт-Лейк-Сити – это ещё даже не Сакраменто. Сюда не входили расходы на еду, а цены на станциях драли будь здоров! Во-вторых, такое путешествие казалось куда более опасным – дилижансы хоть и ездили намного быстрее караванов, нападали на них чаще, а уцелеть было сложнее. На самом деле риск был, должно быть, примерно одинаковый, но людям казалось, что в толпе смерть выберет другого. Ну, а в третьих (и в главных), много вещей с собой на дилижансе было не увезти: груза дозволялось взять всего 25 фунтов – один чемодан, не слишком большой, а сверх этого за каждый фунт приходилось доплачивать по доллару.
  Поэтому вы и не взяли дилижанс – до Джулесберга он ехал бы почти неделю и стоил порядка ста пятидесяти долларов на человека. У вас таких денег даже близко не было! А караваны никакие в феврале, конечно же, никуда не ходили. Как же вы добирались?

  Ох, тяжко!

  Кое-как, на перекладных: где-то подсаживаясь на грузовые повозки, где-то упрашивая возниц взять вас за пятерку, раз все равно других пассажиров нету, где-то просто договаривались добраться до соседнего городка на телеге с каким-нибудь мужиком, который ехал к родственникам в гости.
  Даже по названиям мест, через которые вы двигались, можно понять, какая это была глушь, и как нелегко вам приходилось. От Лог Кэбин до Сенеки, от Хелленбери до Рок Крик, от Либерти Фарм до Ручья на Тридцать Второй Миле (хрен знает, куда и откуда считались эти мили), от Одинокого Дерева до Форт Кирни.
  Иногда вы подолгу задерживались в одном месте, спали в "отелях" – одноэтажных халупах, в которых дули сквозняки, вместо матрасов – кожаные сетки, простыни – не глаженные, а на завтрак подавали какую-то дрянь. А цены всё равно кусались – чем дальше на Запад, тем всё становилось дороже: еда, топливо, даже за горячую ванну драли втридорога. Вы снимали один номер на двоих, мылись в одном корыте, споря, кому первой вытираться, потому что ждать полотенца было холодно. Сьюзан обычно уступала – уж слишком страшно ты начинала кашлять, когда замерзала. Если такое происходило, вы залезали в кровать, она обнимала тебя и отогревала своим телом – и тогда кашель понемногу проходил.
  А иногда вы приезжали куда-нибудь, а никакого отеля там не было! Была какая-нибудь унылая станция дилижансов, на которой вас, "так и быть", пускали поспать в комнату, где уже храпело человек шесть на каких-то топчанах и лавках.
  Иногда выпадал снег – узорчатые, большие снежинки летели по небу, но вам было слишком холодно, чтобы радоваться красоте зимних пейзажей Небраски. Слава богу, хоть индейцы вам не попались!
  Только в Форт-Кирни, на полпути, вам и повезло – вы пошли в магазин, посмотреть, что там продается, и хозяин, медведеподобный мужик с густой бородой, увидев, как вы считаете монетки, взял вас за руки, привел в салун и произнес короткую, наполовину состоящую из бранных слов речь о сострадании и христианской, "мать вашу", добродетельности. Сначала воцарилась тишина, в которой кто-то прошептал: "Чего это он, совсем сбрендил?" Но затем какой-то кривой плюгавенький мужичишка изрек, криво ухмыляясь и показывая на вас трубкой: "А Том дело говорит!" Тут же была пущена по кругу шляпа, мужчины, накидали в неё пять долларов четвертаками и десятицентовиками. Сам же хозяин подарил вам несколько банок со сгущенкой и персиками, а ещё старую бизонью шубу, которая была особенно кстати. Вы носили её по очереди, а по ночам обнимали друг друга и укутывались ею чуть ли не с головой. Шуба подоспела очень вовремя, потому что тогда как раз похолодало.
  Но скоро наступила оттепель – в воздухе запахло весной, дороги (вернее, то, что жители Запада ими называли) развезло, и вы намертво застряли то ли на станции О'Фэллана, то ли в Алкали, сейчас ты уже и не вспомнишь. Повозки и так застревали в грязи, и дополнительный груз никто брать не хотел. В "отеле" вам заломили такую цену, что вы пошли по округе, и договорились с каким-то фермером, что поживёте у него несколько дней, заплатив за ночлег и еду. Каждый день вы ходили к станции и ждали там, не поедет ли кто, а вечером возвращались на ферму. Давно уже начался март, зазеленела трава, даже в бизоньей шубе стало днем слишком жарко, а ничего подходящего не подворачивалось.
  Но не пешком же идти! Во-первых, страшно одним – мало ли кто на пути попадётся? Даже, скажем, волк – а в Небраске они в те годы ещё водились. Во-вторых, сдохнешь ведь по прерии топать – ни обогреться, ни просушиться. А в-третьих... Да какое в третьих? Две девчонки, бредущие пешком на Запад – это слишком ужасно, чтобы о таком даже думать.

  Но наконец, чудо соизволило совершиться! Голодные, замерзшие, немытые, с полутора долларами на двоих, вы спрыгнули с грузовой повозки в Джулесберге и спросили, где найти Картера Уоррена. Вам сказали, что его ранчо милях в двух к югу, и один парень вызвался съездить и передать ему, что Сьюзан и Кейт Паркер приехали. Узнав, что Сьюзан – невеста Картера, вас сразу же накормили горячим рагу и отвели в гостиницу (эта выглядела ещё прилично, в ней было два этажа), где поселили пока что в один номер на двоих. Вы упали на большую кровать в изнеможении. Вы добрались!

  В Джулесберге в то время было около дюжины домов. Его не стали отстраивать на пепелище после погрома, учиненного шайеннами год назад, а переместили на три мили, ближе к форту Рэнкин. Тут жило от силы полсотни человек: был отель, салун, магазин, церковь и несколько складов, с которых товары увозили в Денвер и, наоборот, на восток, в Омаху и Сент-Джозеф.
  Город этот, в отличие от большинства других городов, названных в честь генералов и президентов, был назван в честь бандита, Жюля Бени. На вопросы, почему к французскому имени Жюль приделали немецкое окончание "бург", почему назвали по имени, а не по фамилии, откуда взялось это "с" на конце (толи "город Жюля", то ли намек был на то, что их, Жюлей эдаких, тут много) и другие "почему" – у истории нет ответов. Зато есть жутковатая легенда о том, как Жюль Бени стал заведывать тут торговым постом и по совместительству станцией дилижансов, а затем начал эти дилижансы увлеченно грабить. В шестидесятом году Сентрал Оверлэнд, Калифорния энд Пайкс-Пик Кампани, которая тогда заправляла перевозками, поручила своему агенту, Джо Слейду, разобраться, что, мать твою, не так с этими дилижансами и почему их так часто грабят. Заподозрив неладное, Слейд уволил Бени, и между ними началась вражда. Таким же вот мартовским днем Бени подстерег Слейда, влепил в него заряд картечи и оставил подыхать на дороге. Но каким-то чудом Слейд выжил, выздоровел, и в августе шестьдесят первого выследил Бени, давшего деру в Вайоминг, около станции Колд Спрингс. Слейд схватил Бени, привязал к забору, всадил в него пять пуль, а перед тем, как всадить шестую, говорят, всунул ему пистолет в рот. Потом он отрезал его уши и стал носить их на цепочке от часов.

  В общем, по-любому, город надо было назвать либо Джулесберг, либо Слейдберг, но кому захочется называть город в честь человека, который носит на цепочке отрезанные уши? Никому – и по крайней мере на этот вопрос у истории был ответ.

  Итак, мы отвлеклись.

  Через полчаса после того, как вы остановились в отеле, в дверь постучался какой-то мужчина. Он был хорошо одет и весьма учтив. Это оказался хозяин гостиницы (заселяла вас его супруга). Он спросил, нужно ли вам что-то с дороги. Сьюзан пожала плечами. "Помыться бы не помешало". Он сказал, что помыться можно либо рядом с прачечной, либо он может нагреть вам лохань с водой, но это будет стоить тридцать центов. Сьюзан вздохнула и сказала: "Ладно, давайте! Скоро замуж ведь!"
  – А то вдруг он посмотрит на меня, такую растрёпу, и передумает жениться? – подумала она вслух, когда хозяин закрыл дверь. – Что тогда делать будем?
  Ещё через десять минут в дверь постучался другой мужчина, помоложе. Он был в измятом плаще, кажется, в рабочей одежде, но при галстуке. В зубах его колыхалась травинка, а одну руку он держал за спиной. Вы насторожились.
  – Мисс Сьюзан Паркер? – спросил он у Сью, открывшей дверь.
  – Да! – ответила твоя подруга. – А вы кто?
  Он наклонился в сторону, выплюнул травинку за дверь и сказал, вытащив из-за спины букетик полевых цветов:
  – Я-то? Я твой муж! Жених то есть. Не узнала штоль? Картер я. Пошли жениться.
  – Ой! А я не готова! – опешила Сьюзан, пытаясь распознать в этом ухаре Картера Уоррена с фотографии.
  – Да лан те! Я уже священника позвал, – с улыбкой возразил "жених".
  – Что, вот так сразу что ли? – предприняла последнюю попытку Сьюзан. – Надо как-то это... привыкнуть там...
  – А-а-а! – все так же улыбаясь, протянул Картер. – Канешн, что за вопрос! Привыкай! Пятнадцать минут хватит? Я внизу подожду!
  Он посмотрел на неё, на всякий случай подмигнул и закрыл дверь, и ты поняла, что с этим человеком спорить, похоже, бесполезно.
  – Ой, у меня платье не глажено! Голова не мытая! Как же я пойду-у-у!? – Сьюзан в отчаянии бросила букет на кровать и схватилась за голову.
  Но Картеру Уоррену на всё это было на это наплевать. Через полчаса их обвенчали в маленькой Джулесбергской церквушке. Ещё через час вы оказались на ранчо Си-овер-Даблью-Бокс. Такое у него было клеймо – буква W вписанная в букву C, а вокруг ещё рамочка.

  Картер Уоррен оказался совсем не похож на человека, которого вы видели на фотографии. Там он выглядел эдак серьезно, как будто закончил если не колледж, то по крайней мере все классы воскресной школы, и был каким-нибудь конторщиком на прииске горнодобывающей компании.
  В жизни же он выглядел так, что с первого взгляда становилось понятно – этот парень если и имел какое-то отношение к воскресной школе, то скорее всего потому что в детстве кидался камнями в детишек, которые там учились, а если и заканчивал колледж, то либо имени Джеймса Маршалла, либо имени полковника Кольта.
  Лучше всего его описывали, пожалуй, слова "лихой" и "упертый".
  Фигура у него была крепкая, хотя и не сказать, чтобы богатырская. Среднего роста, он не выделялся бы в толпе, но широтой плеч природа его не обидела, так что толпа скорее всего сама бы расступалась перед ним.
  У него были вполне правильные черты лица, русые волосы, ни бороды, ни усов он не носил, челюсть у него была тяжелая, а взгляд серых глаз – быстрый. Эти глаза имели три выражения: "Да всё зашибись!", "Кто тут против меня!?" и "Слыыышь!!!" И вот когда глаза его принимали третье выражение, казалось, что этим взглядом он может остановить товарный поезд или по крайней мере повозку-Конестогу. И ещё в глазах его частенько проступал какой-то свирепый интерес к жизни – видимо, Картер любил её пробовать на прочность своей башкой.
  Костюм его всегда был измят, и даже в церкви, во время свадьбы, лицо не покидала развязная улыбочка. Он громко говорил, громко смеялся, легко вспыхивал и легко остывал. При этом вспыльчивость сочеталась с упрямством – если он что-то втемяшивал себе в голову, то переубедить его было трудно.
  Короче говоря, Сьюзан попался бычок не самый крупный, но точно самый бодливый на добрых полсотни миль вокруг Джулесберга.

  Картер был родом из Кентукки и с детства склонен к авантюрам, так как верил в свою удачливость. В сорок девятом, в десять лет, он попытался убежать из дому и добраться до Калифорнии. Отец его, который тоже мягким характером не отличался, догнал его на полпути, притащил домой и постарался выбить у него из головы всю эту калифорнийскую блажь. Картер надолго затаил обиду и стал ждать удобного случая. В следующий раз он сбежал в пятьдесят восьмом, украв отцовскую лошадь. Тогда золото нашли в Пайкс Пик в Колорадо, но до Колорадо он не добрался, а поначалу задержался на реке Миссури, работая на переправе паромщиком. Затем, скопив немного денег на снаряжение, он вместе с караваном пересек Великие Равнины и двинул в Айдахо – там как раз тоже нашли золото.
  В Айдахо ему повезло – пока на востоке бушевала война, он намыл себе небольшое состояние. А потом быстро и яростно всего за одну неделю спустил его в карты, в процессе не обделив вниманием также выпивку и красоток.
  Неудача не обескуражила Картера Уоррена. Он отправился в Неваду, в Аврору – и там тоже ему повезло: он выкопал своими руками шахту, чуть не погиб в ней, но нашел богатую жилу. Этими деньгами он уже распорядился умнее – стакнулся с приятелем и вложил их в питейное заведение в Денвере. Пока приятель занимался кабаком, сам Картер попытал счастье в третий раз – и застолбил прииск уже в Колорадо, близ Альмы. Но здесь удача его оставила – золото попадалось редко, и к шестьдесят пятому стало ясно, что в третий раз вытащить несколько тысяч баксов из земли не удастся.
  Рассудив, что в четвертый раз ставить на одну и ту же карту глупо, Картер решил больше никогда не заниматься золотодобычей. Вместо этого он продал долю в бизнесе своему другу, подсчитал деньги – вышло прилично – и стал думать, во что бы их вложить. Держать свой кабак или магазин он не хотел – улыбаться посетителям, даже если они тебе не нравятся, было не в его стиле.
  Оглянувшись вокруг, потолковав с людьми и почитав газеты (читать он умел, пусть и по слогам), он понял, что будущее в этой стране – за железными дорогами. Маршрут, по которому должна была пройти трансконтинентальная железная дорога, оставался в некотором роде тайной, но Картер не сомневался, что она пойдет через Колорадо так или иначе. Где большая стройка – там много голодных мужчин, а мужчин надо кормить мясом, а значит, спрос на говядину будет ого-го! Работать со скотом он умел с детства и даже немного соскучился по этому делу.
  Проблема была одна – достать стадо в Колорадо в те дни было непросто, ведь не было ещё ни тропы Гуднайта-Лавинга, ни Великой Западной Тропы, и даже Чисхольмская ещё была толком не открыта. Картер начал собирать стадо по-немногу – тут десять коров, там дюжина, здесь пяток. Вероятно, какое-то их количество он даже украл или отжал – про это он вам не рассказывал, но наверняка так оно и было, судя по тому, какое большое и витиеватое клеймо он себе выдумал. Чтоб не видно было, что там под ним – для чего ж ещё?
  Пока стадо собиралось, он решил, что в двадцать шесть лет уже пора обзаводиться семьей, а поскольку знакомиться и заводить романы не умел, да и не считал это нужным (чего время терять?), он дал объявление в газеты. В Сьюзан его больше всего обрадовало, что она, во-первых, уже жила на ферме ("значит, не будет воротить нос от скотины"), а во-вторых, что она сирота ("значит, если уж согласится приехать, то навсегда"). Ну, а с фотографии на него смотрела девушка здоровая, что его тем более обрадовало – зачем ему, спрашивается, больная?
  Также он размышлял, где бы обосноваться, и пришел к выводу, что лучше Джулесберга места нет – именно потому, что город пережил нашествие индейцев, и значит, куча народу из его окрестностей разъехалась. Картер довольно точно угадал, что как дорога пойдет после Джулесберга – это ещё "хер его знает", но вот через Джулесберг она пройдет точно ("а как ещё-то?"). А это означало, что индейцев армия скоро разгонит, а вот цены на скот в обезлюдевшем краю взлетят до небес. Ведь где стройка – там много голодных мужиков, а кормить их надо непременно мясом! И желательно свежим.
  Осенью шестьдесят пятого он нанял парочку работников перегнал стадо в двести голов через весь штат и быстро построил временный дом – из двух "половин". Два сруба стояли как бы под одной крышей, но между ними эта крыша образовывала навес шириной ярдов в шесть. В одной "половинке" спали работники, в другой – он сам, под навесом дремала собака и бегали куры. Также споро он соорудил здоровенный амбар для сена, корраль для лошадей и сарай для всякой всячины. Построено всё было на скорую руку – кривобоко, но добротно. Начал он также строить и большой дом, куда более обстоятельно, но вскоре притормозил – решил подождать, пока дорога дотянется до Джулесберга, и его вложения начнут окупаться. Пока же стадо потихоньку росло – свободных пастбищ было много, коровы телились, оставалось только ездить по ним и следить, чтобы скот не украли.
  Молодой, резкий, уверенный в себе, привыкший сразу наезжать, Уоррен отлично вписался в среду суровых покорителей Запада: те немногие соседи, что у него были, предпочитали с ним не связываться, даже если он уводил у них неклейменого теленка или поил скотину в "их" ручье.
  – Слыышь?! Это свободная страна! – говорил он, если кто-то всё же пытался возражать. – Купи себе ручей – тогда и выебывайся на меня! – и все вопросы сами собой отпадали.

  Вот в какое место вы приехали на старом рессорном багги, который Картер арендовал на день, а его рыжий беспокойный конь по кличке Наггет бежал за вами.
  В той половинке дома, в которой жили вы, было две комнаты – "холл", он же кухня, и спальня.
  – А где мы Кейт спать положим? – спросила Сьюзан.
  – А я чет и не подумал! – сказал Картер, почесав затылок. – О, я тебе сена брошу в холле? Завтра сгоняю, закажу кровать по каталогу. Или софу может лучше... Да, точно, софу – для холла-то! Софу ж положено? Давайте обедать! Я ща печку затоплю и стейки вам зажарю, а завтра уже сами готовить начнете. Вот, смотрите, где тут что.
  Стейки он зажарил, как надо.
  Спать на топчане оказалось даже неплохо, тем более, что поверх него Картер набросил матрац и простынь. И вообще дом у него получился грубоватый, но уютный. Однако, оказалось, что тебе слышно БУКВАЛЬНО ВСЁ, что происходит за стенкой. Не то чтобы там много о чем говорили! Собственно, в первую же ночь ты услышала, как Сью что-то смущенно шепчет, кажется про тебя, на что Картер ответил ей своим фирменным аргументом:
  – Да лан те! – и судя по интонации наверняка ещё и подмигнул.
  После этого супружеская жизнь молодой четы Уорренов рванула с места в карьер и... эээ... понеслась очень бурно!

  Несмотря на то, что для Сьюзан это был "билет в один конец", первые несколько недель она все же приглядывалась к мужу и сохраняла некоторую настороженность – а нет ли во всем этом какого-нибудь подвоха? Уж больно резко Картер взял её в оборот.
  Но уже через неделю она вынесла свой вердикт: "Пойдет!" – и поделилась им с тобой. Картер выглядел достаточно крепким, чтобы пережить что угодно, достаточно надежным, чтобы от этого что угодно за ним можно было спрятаться, и достаточно мозговитым (назвать его умным язык не поворачивался), чтобы на этом месте посреди прерий построить что-нибудь хорошее. Да, характер у него был крутоват, но если под горячую руку не лезть – терпимо. Сьюзан и не лезла – и всё у них было хорошо. Картер, конечно, ни в какой степени не был джентльменом, а был просто кентуккийской деревенщиной: чувствовалось, что сгоряча он может дать по шее и жене, и тебе, и кому угодно. Но все же где-то там у него, на донышке, жило понимание, что с женщинами нельзя обращаться, как с мужчинами. Во-первых, неправильно, а во-вторых, ничего хорошего не выйдет.
  Кроме того, он буквально влюбил в себя Сьюзан, сразу и навсегда признав, что кухня (она же холл) – это полностью территория женщин. Сказала "снимай сапоги на крыльце" – надо снимать. Сказала "не таскай в дом потную попону" – не таскай. Сказала "вымой руки" – так вымой, йопт! Сьюзан больше всего в той, довоенной ещё жизни на ферме раздражало, что её мнение там в грош не ставили, а тут – считай, маленькое царство. Да, за пределами этой комнаты всё должно было быть, как сказал Картер, и ныне и присно и во веки веков, но это уже её мало заботило.
  Короче, Сьюзан рассудила, что Картер – отличный муж, а на неотесанность можно закрыть глаза. "Мы с тобой тоже не из Бостона приехали!" – сказала она тебе. И с этого момента Сьюзан пустила корни. Быстренько привела она дом в божеский вид, показала, на что способна женская рука, и составила список всего, чего ей было нужно для хозяйства. А следом за ним – список правил: не кусать травинку во время разговора, не курить в доме, не пить больше полулитра виски за вечер (это было больше с прицелом на будущее), не смазывать оружие на обеденном столе и так далее. Картер покачал головой, но сказал: "Ладно, че ты?" – и соблюдал все правила неукоснительно.
  Он никогда не называл вас по именам: Сьюзан он звал "санни" – солнышко, а тебя "долли" – куколка. Тут спорить тоже было бесполезно.

  Как же вы жили?
  Утром Картер вставал до рассвета, кормил и седлал лошадей, завтракал, проверял всё, что требовало пригляда и ехал с работниками объезжать пастбища.
  Сьюзан готовила, убирала, стирала и шила. Готовить надо было в том числе и на работников – ели они в своей половине дома, но Сьюзан сказала, что бегать и носить им не будет. Тогда Картер повесил на крыльце колокольчик, вроде того, что иногда привешивали коровам – Сьюзан звонила в него, и если работники опаздывали, приходилось им есть завтрак и ужин холодными. Обед они обычно забирали с собой и съедали его на пастбище, разогрев на костре, а Картер приезжал обедать к вам.
  Жить на ранчо Си-овер-Даблью-Бокс было, конечно, скучновато – соседи, зная крутой нрав хозяина, к вам не заглядывали. Но какие-никакие развлечения имелись: как уже было сказано выше, денег у Картера оставалось пока ещё много, поэтому раз или два в неделю, во время поездок в город, вы листали в магазине каталог, и иногда что-нибудь из него заказывали. Ждать приходилось долго, бывало, что по месяцу или больше, зато так у вас в доме появились фарфоровые тарелки вместо мисок, новая железная печка, книга рецептов, платяной шкаф для одежды вместо вбитых в стену гвоздей и много чего ещё.
  Иногда Картер махал рукой на пастбища (с его маленьким стадом могли справиться и работники) и ездил в город – "пообщаться с людьми". Там он пропускал стаканчик виски, покупал газеты, но просматривал из них только заголовки – читать он не любил.
  Также он обожал играть в карты – и иногда по вечерам, при свете керосиновой лампы, вы резались в них будь здоров. В частности, именно Картер Уоррен научил тебя играть в дро-покер – стад был для него чересчур мудреным.
  – Улицы-шмулицы какие-то, сидят, думают, потом пасуют! Хрень какая-то! То ли дело калифорнийский – хренак и выиграл! Ну, или проиграл.
  В городе он, правда, не играл – он зарекся делать это на деньги после того случая в Айдахо, и соблюдал правило твердо.

  Как я уже говорил, семейная жизнь за стенкой шла полным ходом, и уже в мае Сьюзан сказала тебе:
  – А знаешь что?
  – Что?
  – А у меня ребенок будет!
  Картер этой новости очень обрадовался – купил дорогие занавески и начал, как сумасшедший, строить "большой дом".
  – А, хрен ли! – говорил он. – Ну пройдет дорога даже, предположим, не тут. Ну, буду значит, гонять скот туда, где пройдет. Делов-то!
  Со строительством он размахнулся – дом должен был быть двухэтажный, с чердаком, и кажется, на меньшее, чем штук пять детей, он был не согласен.

  Но возникло некоторое затруднение – к середине лета по наступившей тишине в спальне ты поняла, что "бурная семейная жизнь" молодой четы сошла на нет.
  Картер поначалу держался молодцом – нет так нет, что поделаешь. Дети есть дети. Но ещё через месяц он начал, мягко говоря, шалеть – с осени он ждал, когда приедет женщина, и вот она приехала, и всё было зашибись, а тут – на тебе! Наверное, если бы в Джулесберге в то время был нормальный бордель, всё бы как-нибудь разрешилось, но... увы – его ещё не было. Не то что нормального – никакого!
  Чувствовалось, что кипящая энергия молодого хозяина требует выхода. Работникам стало доставаться ещё сильнее.

  Как я и написал, у вас к этому моменту их осталось двое – Майк Столленберг и Джеки-Раз-Два. Майк был хитроватый мужик лет тридцати, которого Картер не любил за осторожность. Но Столленберг очень хорошо разбирался в коровах, и Картер нутром чуял, что этот дядька окажется втрое полезнее, когда стадо вырастет хотя бы втрое. А Джеки-Раз-Два был двадцатитрехлетний парень родом из Огайо. Как он сюда попал и зачем – он сам не рассказывал, а Картер не спрашивал. Было ощущение, что он нарочно забрался в глушь, чтобы спрятаться от чего-то или от кого-то, а может, так только казалось. В любом случае работник он был нормальный, не жаловался, не выпрашивал надбавки, не спорил – и Картер его за это уважал. Джеки был низковат ростом, но жилист, и в свободное время играл с ножичком, мастерил себе новое седло (оно у него никак не выходило) или плел ременную плёточку.

  Как назло на свежем воздухе, сытной еде и не особо обременительной работе (не считая стирки, Сьюзан со всем справлялась покуда сама) ты расцвела, как чертова роза Техаса.
  – Ох, ты и красотка стала! – говорила Сью, не скрывая добродушную зависть. – Как пройдет железная дорога тут, так женихи и набегут. С руками оторвут! Будешь к нам в гости ездить? Только честно?
  Картер же изо всех старался на тебя не смотреть, хотя однажды это стоило ему рассеченной брови. Как-то вечером Сью просыпала чечевицу, ты наклонилась и стала её сметать, и Картер, сглотнув и торопливо бросив "пойду выкурю папироску!" с такой скоростью бросился наружу, что расшиб головой о дверной косяк. Если же Сьюзан объявляла, что сегодня вы с ней будете мыться (мылись вы в сарае, там стояла на этот случай бадья для воды, а в стенах было полно щелей), он кашлял, и говорил: "Ну я это... прокачусь на лошадке!" – садился на Наггета и гнал его прочь таким бешеным карьером, что Сьюзан, глядя ему вслед и приставив ладонь ко лбу, говорила:
  – Того и гляди загонит!

  К счастью или нет, тут ему подвернулись индейцы.

  Однажды в августе Картер вернулся злой и одновременно довольный. И с – дыркой от пули в шляпе.
  – Что случилось? – спросила Сьюзан.
  – Да индейцы, мать их, сраные шайенны-шмайенны или кто они там! – ответил Картер, жадно напившись воды.
  – Напали?
  – Ага, ща! Чтобы я им дал на себя напасть?! Я сам на них напал!
  – Один!?
  – Да уж! Столленберг как их увидел, так припустил, что есть мочи! Уволю нахрен!
  – А иначе никак было нельзя? Их много было? – укоризненно спросила Сьюзан.
  Картер обнял её.
  – Иначе никак, солнышко! – сказал он, вытерев тыльной стороной ладони губы и поцеловав её. – А шут их знает! Может, четверо... Но не переживай, я под одним из них лошадь убил, а другого ранил, теперь не сунутся.
  Индейцы, наверное, решили, что это псих какой-то и связываться с ним себе дороже.
  Сьюзан все-таки попросила мужа быть осмотрительнее.
  Но муж вместо этого стал пропадать на пастбищах дольше – кажется, он прямо-таки мечтал о том, чтобы ему под руку кто-нибудь подвернулся. Как назло, индейцы больше не попадались.

  С неделю было тихо и ничего не происходило. Потом в один из дней Картер утром сказал тебе:
  – Не хотел пугать Сью, но мало ли, вдруг меня не будет, а дикари домой пожалуют? Хрен их знает, верно же? Я вот о чем толкую: тебе надо уметь держать в руках оружие. А то мало ли что? Меня дома не будет, а Сью на сносях, как она себя защитит? Я, конечно, за домом поглядываю, далеко не уезжаю, да и колокол у вас есть на случай чего... Но всякое может быть, верно? Короче! Научу тебя стрелять, только от дома отъедем подальше. Возьми пяток консервных банок и скажи Сью, что в город едешь за чем-нибудь. Я тебя на дороге встречу.
  Ты запрягла лошадку, села в повозку, отъехала примерно на милю и там он тебя уже ждал. Картер показал тебе, как заряжать револьвер, ружье и винтовку: как различать, для какого оружия какие патроны (некоторые были металлические, а некоторые – бумажные), как вставлять их в затвор, как надевать капсюль, если требуется, и, наконец, как взводить курок.
  Ты попробовала – ничего сложного, главное не стесняться прилагать силу.
  – Когда заряжаешь, надо всё делать резко, куколка. А когда стреляешь – плавно, – пояснил Картер. – Теперь попробуем пострелять. Говорят, на войне парни из Миссисипи были лучшими стрелками! А как насчет миссисипских девчонок? – и он тебе подмигнул.
  Он расставил банки и вы вдоволь настрелялись по ним. Ты, конечно, сначала попасть толком не могла – то выше брала, то ниже, то слишком сильно дергала спуск.
  – Ничего, ещё потренируешься, будет нормально! – сказал он. – Езжай теперь в город! – и вдруг, когда ты залезала в повозку, хлопнул тебя по заднице. На тебе была надета пара нижних юбок, но лапища у него была мощная, так что получилось всё равно чувствительно.
  – Как тут удержишься... – пробормотал он себе под нос с досадой.
  В следующий раз (через несколько дней) ты уже заряжала оружие без его помощи, а стреляла лучше – тогда в первый раз пуля звонко хлопнула по банке, и она, сверкнув на солнце, подлетела вверх. Руки он в этот раз не распускал, но так на тебя смотрел, что было понятно – слюни у него разве что из ушей не текут.
  На третий раз уже было "неплохо" – ты попала в банку, а потом ещё раз, уже в лежачую, а потом ещё раз.
  – Так держать, куколка! – похвалил тебя Картер. – Руку подальше на цевье держи. Вот та-ак, – он взял твою руку и сдвинул вдоль ложа карабина. – И, эт самое... плечи. Плечи ниже.
  И он положил тебе руки на плечи, чтобы ты их немного расправила.
  – Ну и это. Живот втянуть.
  И, конечно, ты почувствовала, как его рука легла на живот, и весь он целиком прижался к тебе сзади.
  – Да, вот так. Теперь точно не промажешь.

Музыка цвайхавера закончилась и Кейт, улыбнувшись на прощание крепкому белобрысому парню, незаметно вытерла пот со лба. Ткань платья на спине тоже была мокрая и липла к коже. Дышалось тяжело, «Эдельвейс» был битком набит народом, да еще несло табачным дымом от трубок и сигарет тех сейчас кто пил, а не танцевал. Кавалер, имя которого она даже не пыталась запомнить, успел во веря танца, словно случайно, прихватить мозолистой ладонью ее грудь. А его вторая рука во время вальса так и норовила опуститься с поясницы пониже. Да, и целых три комплимента. Получалось как раз по пятицентовой монетке за комплимент. Прямо обидно до чего дешево. Вот если бы с каждого танца ей шел хотя бы доллар, о, тогда бы они со Сьюзькой давно накопили денег на билет. Почему в Сент-Луисе нет золота и золотоискателей? Нет, как только будут денег на билет, надо отсюда уезжать. Иначе придется все-таки мыть посуду. Работать шлюхой Кейт все еще решительно не хотела.
Тут к ней подошел следующий парень, который изо всех сил старался быть или, хотя бы, казаться джентльменом. Правда при его нескладной фигуре, а он оказался выше девушки почти на голову, это у него получалось плохо. Ну, и, конечно, этот кавалер взял ей и себе «шипучку». Эту пародию на игристое вино Уолкер любила меньше всего, она и само-то шампанское не жаловала. Лучше уж чай с глотком сидра для запаха. Тоже та еще бурда, но хоть слаще. Вообще тридцать с лишним раз хлебнуть за вечер было тяжело. Того и гляди из ушей сочиться начнет. А сходить попудрить носик, значит пропустить танец и заработать меньше. Неудивительно, что Кейт при таком питье сильно потела от веселых танцев.
Тут заиграли райландер, и сразу стало не до размышлений и разговоров.
Парень под музыку ухватил Кейт а обе руки и стал крутить вокруг себя.
Размытых лиц круговорот вокруг.
Потом Кейт прыгала и хлопала под музыку.
И думала при этом о том, чтобы жетончики не выскочили из кармана, а то потом не соберешь.
А потом следующий парень и следующий жетон.
И посетители вокруг пьянеют прямо на глазах.
Да и сама Кейт давно навеселе. Глоток, глоток и глоток, и вот спирт уже горит в крови и желудке.
Танцы, танцы до упада, и если уже падаешь, все равно танцуешь. Только тогда приходится покрепче держатся за парней, а они и рады.
И так, пока не закончиться вечер.
Работа вместо удовольствия.
И приклеенная к губам улыбка...

Честно сказать маленькая Кейт мало что запоминала из рассказов и проповедей преподобных, да и из уроков в школе. Но вот сложилось у нее твердое убеждение, что древние цари и герои обожали жечь свои собственные корабли и рушить мосты, чтобы было некуда возвращаться. И у нее сейчас тоже самое! Вся жизнь девушки прошла около Большой Реки и она первый раз уезжала от нее так далеко. На Запад! Йохоу!
Первые подозрения, что это будет сложно начались еще в холодном поезде. Отдавать Сьюзке ее же сьюзкину муфточку и мерзнуть решительно не хотелось, приходилось каждый раз буквально отрывать пушистость от сердца. От этого сразу мерзли руки, а пар изо рта выходил, что с муфтой, что без. Вот не мог этот олух Шрайфогель потерять кошелек летом?!
Путь от Сент-Джозефа не мог бы присниться Кейт и в кошмарном сне. Хотя ей было легче, чем подруге, после того как она выжила на улицах в последний военный год. И все равно, было тяжело.
Бегать искать кто подвезет от городка из десяти домов, до местечка из пяти. Иногда просто стоять у выезда в грязи с поднятой рукой и улыбаться, может кто-то возьмет в свою повозку. Иногда, казалось, что проще дойти до следующего места ножками, но одежда. И, особенно, обувь девушек к этому была решительно не приспособлена. Деньги таяли, словно снег в тепле. Кейт пыталась заработать как могла, то есть пела хриплым голосом и танцевала. Иногда за это даже что-то давали, кроме улыбок и слов. Еще, по старой памяти, она прихватывала что-то чужое, но только если это было совершенно безопасно и можно было отговориться «Нашла, думала брошенное лежит». Один раз приобретя плохую репутацию Кейт твердо решила больше не попадаться, и не рисковать из-за мелочи. Сьюзи вон сама кошелек не вернула, чем она хуже? Тем более, что у них все было на двоих: дорога, холод, голод и неизвестность впереди. Если в Сент-Луисе они подружились, то по пути на запад стали практически сестрами. Когда вместе преодолеваешь сложности и спишь в одной постели это сближает, может и получше чем кровное родство. Иногда хотелось решить вопрос с деньгами самым простым путем, но Кейт держалась. Может она немного и воровка, он точно не шлюха.
Единственно, она расцеловала так и не представившегося бородатого хозяина магазинчика в Форт-Кирни,который, неожиданно, выступил в роли местного святого. Потом Кейт не раз воспоминала его спасаясь от холода внутри бизоней шубы. А загустевшая от холода сладкая сгущенка, которая липла к ложке, казалась лучшим блюдом на свете.
В какой-то момент Кейт, во время пути а очередной телеге, стало казаться, что они никогда и никуда не доедут, и всю оставшуюся жизнь проведут в пути до этого богом забытого Джусельберга. Будут скитаться по Западу пока не умрут от старости или не замерзнут. Захотелось поднять голову к низкому ночному небу с тяжелыми тучами и завыть как зверю. Но потом наваждение сгинуло, и девушка прижалась поближе к телу подруги, чтобы сохранить побольше тепла.

После этого пути ранчо Си-Овер-Даблью-Бокс оказалось просто землей обетованной, даже не пришлось добираться сорок лет. Да и Картер Уоррен ей сразу понравился, настоящий пионер, прямой и решительный, но не без галантности. Было в нем что-то первобытно правильное, от чего сердце Кейт начинало биться быстрее. Так что она искренне завидовала Сьюзке. Особенно ночами, слушая через стену ночные звуки из спальни молодоженов. Ей самой уже хотелось замуж, аж невтерпеж было. Да не за кого тут было. Такая красотка как она не для работников. Приходилось ждать железную дорогу. За исключением этого, все было «зашибись», если использовать словечки Картера. Крыша над головой, тепло и бесплатная еда, так что даже деньги были не особо нужны. Кейт помогала подруге по дому и ухаживать за скотиной. Последнее было для дочери лавочника делом непривычным и не слишком нравилось, так что она больше напирала на домашние дела. Ну и в карты резалась до упада, а что еще делать. При этом она нет-нет да поминала Кину, которая тоже отправилась играть, да и заигралась где-то на просторах Нового Света. Получалось у нее хорошо, так что скоро она скопила целую горку спичек, хоть продавай.
Вот только такая жизнь леди, которая и в чем не нуждается, как-то резка пошла наперекосяк после беременности Сьюз. Точнее с того ее момента, когда они с Картером перестали заниматься любовью. После этого не замечать и игнорировать взгляды мужчины уже не получалось. А там и до прикосновений дело дошло. Когда мужчина облапил ее сзади, она вполне почувствовала его напряжение, сквозь ткань брюк и платья. Причем Кейт видела, что и лихой Картер сам не считает заигрывание с подружкой беременной жены правильным. Только поделать с собой ничего не может. Слишком привык добиваться своего. В общем Кейт поняла, что пора сматывать удочки и плыть в другое место. Не хотела она портить счастье своей подруге, с которой столько вместе пережила, да и ссорить ее с муженьком ненужной и болезненной правдой. Неправильно это было. Не так как в разных душеспасительных брошюрках пишут, а просто неправильно. Хотя и хотелось, что уж тут себе врать.
Правда и уходить с ранчо без гроша в кармане девушка не хотела. Поэтому, уже вечером после обнимашек с ружьем и его хозяином она предложила Картеру сыграть на желание. И на естественный вопрос какое, ответила:
- Куколке нужен револьвер! Ты же меня стрелять учишь, значит мне свой нужен. У тебя же он явно не один, а мне и старый сойдет.
Она подмигнула мужчине и добавила:
- Но ты же можешь и выиграть.
А на следующий день пришлось говорить со Сьюзькой. Кейт ее аккуратно обняла, прижавшись грудью к груди и ощущая через ткань выросший живот.
- Прости, - сказала, - Не могу я уже ждать, пока сюда железная дорога женихов привезет! Пойду себе искать своего Картера миссис Сью Уоррен , - и улыбнулась. - Загостилась я у вас. Вот будет у меня дочка, точно назову Сьюзен.
Ну и попросила у подружки немного денег на дорогу.
- Я отдам. Пришлю с письмом. А может и в гости буду ездить, если устроюсь неподалеку.
Потом выбрала время поболтать наедине и с Картером. Он был мужчина прямой, поэтому и говорила с ним девушка прямо. Ну, почти.
- Картер, ты же не мормон?! - спросила, - значит тебе одна жена положена, а не две. Так что давай, довези меня до Джулесберга, а дальше я сама. А так как ты хороший, да еще меня кормил - поил полгода, то там в городе и попрощаюсь с тобой хорошо.
Очень уж ей хотелось попробовать наконец мужчину и Картер представлялся для этого хорошим выбором. Один раз не считается, да и Сьюз никто не расскажет, так как на ранчо из города гостей ни разу не бывало. Ей же легче будет, что муж выпустит пар и перестанет на некоторое время бесится, лезть на стену и стрелять в индейцев.
Девушка понятия не имела где искать свое счастье, так что решила в городе доверится судьбе. В ту сторону куда подвезут, туда и поехать.

  – О. Сыграем! – сказал Картер. – Я правда, обещал себе на деньги не играть больше. Но это ж не на деньги!
  Но почему-то вы стали играть не дома, а на "стрельбище". Вы лежали в повозке на пустых мешках и перебрасывались в карты. Жужжали пчелы, пахло цветами. Картер был... ну, очень невнимательный! Он изжевал свою травинку и чёт всё время не в карты смотрел. Потом ты слегка поменяла позу, чтобы ему нужно было только чуток нагнуться, чтобы в декольте тебе взглядом заползти, и он даже "засветил" свои карты тебе. Это было так смешно! Думаю, ты сказала. "Картер! Прекрати!" – и вы пересдали ту сдачу. Или нет?
  Так или иначе, ты легко выиграла. Он мечтательно вздохнул, развернул перед тобой рогожу, разложил на ней свои револьверы.
  – Вот это – армейский. Сорок четвертый. Он помощнее, но отдача, – сказал он. – Вот этот – драгун. Я его ещё в Колорадо подрезал тогда в карты. Он для тебя слишком тяжелый. Вот этот – флотский. Тридцать шестой. Бери его.
  Его ты и взяла. Он все равно был тяжеловат для твоей ручки, но с ним у тебя и правда лучше всего получалось.
  Картер ещё объяснил тебе, что если не перед боем, то заряжают только пять гнезд, а шестую оставляют пустой.
  – Чтобы случайно не выстрелил, если упадет там. Ты, куколка, не представляешь, сколько парней отстрелили себе... пальцы на ногах. Или не себе. Просто потому что зарядили все шесть.

  Тебе его нужно было как-то носить. Картер носил револьвер, заткнув за пояс или сунув в карман. Тебе так не подходило. Но ты придумала классную схему – положила его в узкий холщовый мешок, а мешок подвесила к корсету, к нижнему краю, на двух кожаных ремешках. Корсет у тебя был под верхним платьем, в юбке сбоку ты пропорола дырку по шву: через неё револьвер можно было вытащить из мешка. В мешке же были у тебя несколько патронов и капсюлей. Можно было понять, что у тебя мешок какой-то под платьем, но хрен было понять, что там револьвер.

  Проводы были долгими. Сьюзан, конечно, тебя отговаривала. Легко ли на таком ранчо одной, беременной? А не беременной? Быть единственной женщиной посреди прерий... С кем словом-то перекинуться.
  – Приезжай как-нибудь обязательно! – твердила она.
  Ничего она не заметила и не поняла, почему ты уезжаешь.
  Сью отдала тебе все шестьдесят и сколько-то там долларов и подмигнула.
  Прошептала на ушко:
  – На одно приданое дважды замуж выйдем. Ну и кто скажет, что мы после такого не сёстры?
  Потом закатила тебе прощальный обед... Потом вы ещё раз попрощались.

  – Ну, че уж. Ладно! – сказал Картер. – Поехали, довезу.
  Он расстроился. Правда, ты сказала про "попрощаемся" в Джулесберге, но не факт, что он понял намек. У него вообще с намеками было не очень.
  На полпути он спрыгнул с повозки "колесо посмотреть." Потом он спрыгнул с повозки "ось посмотреть." Посмотрев ось, он достал папиросу. Ты спрыгнула с повозки и сказала, "а можешь не курить"? Потому что если он будет курить, то наверное, не очень потом целоваться-то... Он посмотрел на тебя, на папиросу, которую уже прикурил и ответил:
  – Да, могу. – выбросил её, помолчал. – Чем займешься-то дальше, куколка?
  Ты сказала, что, может, будешь танцевать или в карты играть.
  – А-а-а-а... Танцуешь ты здорово, наверное, это да... Жаль, я так и не посмотрел. Но может, увижу когда-нибудь.
  Ты сказала:
  – Ну что, поехали?
  Он сказал:
  – Да... ща поедем...
  Он повернулся и поцеловал тебя, так жадно, как будто все полгода кроме этого ни о чем не думал.
  Тебя первый раз целовал мужчина, ты не особо даже знала, как там и что там, как рот-то вообще держать, как губы, куда язык девать, а куда нос... Но уж как-то разобралась! Вы целовались, наверное, минуты три, прижавшись к борту повозки.
  Мужчские губы оказались мягкими, теплыми, но и... не слишком мягкими. Это можно было сравнить с... а, ни с чем это нельзя было сравнить! Может, с ягодами какими-нибудь разве что?
  Мужской язык оказался влажным и теплым. Таким... черт возьми... противным? приятным? и то и другое сразу?
  Потом он оторвался от тебя.
  – Ах ты ж... – сказал он, помрачнев. – Это неправильно, наверное, да, куколка? Да, наверное, неправильно. Лаааадно. Извини, просто... как тут удержишься?
  Он вдруг отвернулся и пару раз съездил кулаком в борт повозки, и повозка аж заколыхалась, а лошадь попыталась обернуться, но из-за шор все равно ничего не увидела. Ты думала, Картер разломает к чертям эту бедную повозку, но он успокоился. К тому же рука у него тоже была не железная.
  Потом он повернулся к тебе.
  – А вы не сестры со Сью, да?
  Ты что-то ответила. Он рассеянно кивнул. Может, ты спросила, как рука или что-то в таком роде.
  – Давай ещё! – сказал он вместо ответа, и вы целовались ещё минут пять. Или десять. Или сколько, ты помнишь?
  Потом он вздохнул и сказал:
  – Ну, поехали в город. Револьвер-то не забыла? Ничо, если я покурю-то теперь?

  В Джулесберге ты надолго не задержалась – нечего там было делать. На грузовой повозке, по дико пыльной дороге тебя довезли до Форта Моргана – это миль сто, полпути до Денвера. Вообще-то города с названием Форт Морган тогда и в помине не было, а был торговый пост, к которому приходили торговать шайенны из наименее воинственных.
  Ещё там была станция дилижансов. При ней была гостиница из наидешовейших и кабак. Ещё кузница – лошадей перековывать, оси чинить. Вот, собственно, и весь "город".

  Там ты немного подзастряла... вернее, как подзастряла? Просто хотелось побыть, привыкнуть немного к мысли, что ты одна теперь снова. Послушать, что люди говорят.
  Люди только и говорили о том, что тут, вдоль Южного Платта, пройдет железная дорога.
  Что с востока на запад строит дорогу Юнион Пасифик, а с запада на восток - Сентрал Пасифик.
  А про "город" Хелл-он-Уиллс, который переезжает с места на место – головную заставу железной дороги Юнион Пасифик – говорили, что там одни картежники, шлюхи и железнодорожники, виски течет из-под дверей, а где нет дверей – просто так течет.
  Враки небось.

  В этом отеле, который был единственным двухэтажном здании на весь форт, ты прожила неделю. Пора было и дальше ехать, наверное.
  Людей в отеле было мало, но они то приезжали, то уезжали.
  В один вечер попался скрипач. Ты потанцевала под скрипку, все были в восторге, только револьвер мешался и денег ты собрала что-то маловато.
  Потом однажды под вечер увидела, что за столом собрались мужички – поиграть в карты. Три солдатика, кузнец и дебил какой-то.
  Ну, ты спросила: "А можно с вами?"
  – Ну мы на деньги играем, деточка. Вход – десять долларов. У тебя есть десять долларов? Нам потом не придется их искать?
  На деньги ты ещё не играла. Но надо же и попробовать разок?

  Ты стала играть... и обчистила их в ноль, ха-ха. Ты видела в их глазах вот это вот: "Ну ща, ща, не может девочке так везти. Обыграю сейчас. Хочу посмотреть, как она нахмурится и топнет ножкой! Ща, только карта придет."
  И конечно, ты отлично видела, когда им приходила карта.
  И обчистила их легко и непринужденно. Шестьдесят долларов Сьюзан за час превратились в сто шестьдесят!
  СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ДОЛЛАРОВ! Ты представляешь, со сколькими Отто и Вилли тебе пришлось бы станцевать райнландер в Сент-Луисе, чтобы заработать сто шестьдесят долларов.

  На следующий день там были другие ребята, они тоже играли. Собственно, там в этом отеле было два стола в "столовой" – за одним ели, за другим играли.

  В этот раз ты проиграла вообще всё. Так получилось.
  Половину проиграла, потому что не повезло, а вторую половину потому что: "Неее, не может этому улыбчивому парню прийти вторую сдачу подряд ТАКАЯ карта." Улыбчивый так хитро улыбался, что хотелось, чтобы он ногой топнул, проиграв.
  Потому что хотелось отыграться.
  Потому что было обидно так, что ты чуть не топнула ножкой. Потому что... Так получилось, эх.

  Был уже вечер, вернее, уже даже практически ночь. Уже спать было пора приличным людям.

  Ты вышла на крыльцо этого кабака, подышать свежим воздухом и немного подумать: "А че теперь делать?" Посмотрела с тоской на звезды, которые светили кое-где между тучами. Он вышел за тобой, закурил папиросу, тоже посмотрел на небо.
  – Красиво, – сказал он.
  Потом повернулся к тебе.
  – А хочешь ещё сыграем? Отыграешься.
  Ты сказала, мол, не, не хочу... хотя, возможно, и хотела.
  – Платьишко поставишь. Или сразу что под ним, м?
  Ты сказала, вероятно, что-то вроде а не пошел бы он темным лесом мелким бесом и ещё пару ласковых. Он прыснул.
  – Неплохо! Меня, кстати, Дэн зовут. А тебя?
  Ты сказала, мол, Кейт Уолкер, приятно познакомиться, мистер Дэн Без Фамилии.
  – Фамилию... фамилию я стараюсь где попало не называть, уж извини... Скажем, Браун, пойдет? Или какая тебе больше нравится.
  Он усмехнулся, выплюнул папироску и развел руками.
  – Слушай, а хочешь, можем и не в карты поиграть? Я много игр знаю...
  Какой-то мутный разговор это был.
  Ты сказала, что для таких игрунов есть у тебя револьвер и нащупала его через ту прореху в верхнем платье.
  – Настоящий или деревянный? – спросил Дэн, прищурившись, а потом шагнул к тебе и прижал грудью к дощатой стене. От него даже нормально пахло, но зачем он так-то? Мало что выиграл? Ещё и поглумиться надо? К стене поприжимать? – Хочешь, я тебе свой покажу? И пострелять даже дам!
  Ну тогда ты, я думаю, немного разозлилась, достала из-под платья револьвер, вигранный у Картера, и уперла ему в живот.
  – Заряжен? – спросил Дэн, немного "сдав назад".
  Вместо ответа ты взвела курок. Он улыбнулся. Улыбка дорого ему далась, ты это почувствовала, но держался он хорошо. Ты спросила, чему он улыбается, там пуля тридцать пятого калибра (случайно оговорилась).
  – Тридцать шестого. А я всегда улыбаюсь, когда мне к животу приставляют пушку. Есть в этом что-то... Че, правда выстрелишь?
  Ты спросила, сколько он поставит на то, что нет?
  – Серьезный вопрос, надо обдумать. Выкурю ещё папироску и скажу.
  А у тебя палец подрагивал на спуске.
  Он полез за спичками в карман жилетки, и вдруг схватил револьвер! Ты нажала на спуск, но он успел сунуть палец между курком и капсюлем, так что пистолет не выстрелил. Дэн зашипел (потому что бойком по пальцу больно получить), а потом вырвал у тебя кольт из руки одним махом. Ой.
  Он был сильнее.
  – Красивый револьвер, Кейт, – сказал он, и бросил его куда-то в темноту. – Почти такой же красивый, как ты.
  Он прижался сильнее, совсем уж нескромно. Он был повыше ростом, но несильно.
  Ему было года двадцать четыре, у него не было ни усов, ни бороды, не было ямочки на подбородке, зато были зеленые глаза и южный акцент... ты не разбобрала, Арканзасский что ли?
  С этим самым акцентом он сказал:
  – В меня ещё барышни вроде тебя из револьвера не целились. Черт, да я вообще таких, как ты никогда не видел. Откуда ты взялась-то такая, Кейт Уолкер? А?
  Он мог бы наклониться, чтобы поцеловать тебя, но он не хотел наклоняться. Вместо этого он сгреб твои юбки и петтикоты (которые, если честно, не были должным образом накрахмалены и не напоминали "бронеколокол"), и ты почувствовала у себя на бедрах его ладони. Он подхватил тебя за бедра и поднял в воздух, прижимая спиной к стене этого отеля, так, что ваши лица оказались вровень.
  Как и у всех барышень, у тебя на панталонах был разрез. К счастью, одна, самая нижняя юбка, краем ещё прикрывала этот разрез. Было так: что-то твое очень нежное, тонкая юбка, толстые брюки, что-то очень твердое с той стороны. И ваши носы, которые соприкасались.
  Он немного поиграл своим носом с твоим – как-то слишком нежно для парня, который задирает барышням юбки!
  У тебя вообще-то было много вариантов, что сделать, потому что твои руки были свободны. Ты могла взять его за голову и как следует укусить за нос. Или обнять, и сказать, что тебе холодно, но можно же пойти в номер... И по дороге дать деру или позвать на помощь... Или поискать его револьвер где-то у него за поясом за спиной (наверняка он там был), и, может быть, найти и прострелить ему нахер печень. Или упереться руками его в грудь и сказать, что: "Знаешь, Дэн, имей-ка совесть! Я девушка приличная, не какая-то там, и вообще ещё ни разу." Или впиться ему ногтями в лицо.
  Или вытащить этот дурацкий кусок юбки, который мешался между вами, а брюки... его брюки, пусть он с ними сам и разбирается.
  Или поцеловать его, а там уж как получится. Благо ты теперь умела.

  Но раньше, чем ты решила, что сделать с этим парнем с ненастоящей фамилией, он тебя отпустил.
  – Пошутил я, Кейт, – сказал он. Хотя ты знала, что он не шутил. – Стой здесь, ща принесу я твой револьвер.
  Потом он вернулся, осмотрел его и сказал:
  – Почистить его бы не мешало, – и отдал тебе.
  Потом достал из кармана смятые бумажки, долларов сорок там было.
  – На, держи. Все равно я пару раз сжульничал.
  Потом подумал и сказал:
  – Не хочешь со мной на восток поехать? Я знаю пару ребят. Мы вместе пару раз работали. По дилижансам, там. Потом на время разбежались, но пора уже опять собраться. А ты поможешь немного. Ну, в карты там поиграть, послушать че-как в Хелл-он-Уиллс... Да и просто... Ты это... не переживай. Ты красивая, конечно, но если не захочешь – не будет ничего. Слово Дэна... Бра... мда. Нехорошо под чужой фамилией слово давать, да? Ну, тогда просто, моё слово.
  Ты спросила, он что, предлагает тебе нарушать закон?
  – Ну так, немножко... необязательно прямо тебе нарушать, – но в общем было понятно, что ты там не миски будешь для него мыть и не рубашки гладить.
  Ты спросила, а не боится он первой встречной такие предложения делать? Он тебя знает-то всего ничего.
  Он ответил:
  – Ну, это как в картах. Не рискнешь – не выиграешь, да? Чтобы что-то выиграть, надо что-то поставить. А то как знать... Мир большой. Железную дорогу строят долго что-то. Вдруг сейчас расстанемся, а потом больше не встретимся никогда?
  И глянул на звезды в просветах между облаками.

  Ты знала этого парня... час что ли? Или два...
  Вообще так, если разобраться, за этот час вы много успели.
  За этот час он тебя обманывал. Потом признавался в этом. Приставал к тебе. Назвал красивой. Побывал у тебя под юбкой. Но не под самой нижней. Отпустил. Вы тыкались друг в друга носами. Ты тыкала в него револьвером. В каком-то смысле, он в тебя тоже... Вы вместе смотрели на звезды.

  Как-то маловато. Или достаточно?

Вроде ничего не изменилось. Пыли на дороге было побольше, чем на ранчо, на за полгода на западе девушка успела к ней привыкнуть. Как и к жужжащим мухам, которые носились за коровами, быками и лошадьми. И солнце все так же было красным на закате. Вот только, блядь, она снова осталась одна. В который уже раз.
Вот он Запад, под ногами, покоряй, не хочу. Но вот что-то не сильно хотелось.
Кейт молча смотрела на дорогу. Настроение было ни к черту. Хотя целоваться ей понравилось и обниматся тоже. Может потому, что Картер ей нравился.
- Вот почему некоторые мужчины такие недогадливые. И правильные. Досталось же подруге счастье!
А ведь могли бы жить втроем. Может стоило предложить Сьюзьке?! Ага, вот уж бы она обрадовалась, - тут в мыслях девушки проскочило несколько ругательств, связанных в основном с естественными способами воспроизводства и неестественными видами секса.
- Ну не могла же я ему прямо сказать «возьми меня», блядь. У меня своя гордость есть. Не шлюха и не негритянка. Ладно, пусть тогда дальше беситься, раз такой недогадливый. Эх, Картер, Картер... как можно быть таким страстным и бесчувственным одновременно. Правильным, прости Господи ! Ведь я таяла и текла как воск у горящей свечи. Достаточно было просто подтолкнуть меня на дно повозки, без всяких слов о любви. И плевать было бы, сестры мы с Сью или нет. Сама тоже хороша! Но я же не догадывалась, что он сможет остановиться. Да что теперь-то?! Эх, коряво все получилось...

А колесо в повозке скрипело. Заднее, левое. Противно так. Вроде и не сильно, но раздражающе. А в небе висели несколько крестов парящих птиц, то ли хищники, то ли стервятники. Местную природу Кейт на ранчо и в окрестностях некогда было изучать, ну, кроме крупного скота. Возница тоже попался какой-то хмурый и неразговорчивый дядька в годах, который за всю дорогу удостоил ее не более дюжины слов. Впрочем. Это не мешало ему иногда оборачиваться и пялиться на фигуру Кейт. На ранчо Си- Овер- Даблью - Бокс она хорошенько отъелась на мясной диете и хорошо округлилась в нужных местах. По собственным ощущениям после голодной и холодной дороги она прибавила минимум десяток фунтов веса, а может и все полтора. Так что когда возница оборачивался, Кейт радовалась, что носит с собой заряженный револьвер.
Ей хотелось то кричать, то плакать, то выхватить свой «флотский» и разрядить его в воздух, камни, птиц, небо, солнце, Бога, Дьявола и всех присных его. Но дорога была длинной и скучной, так что уже через час Уолкер успокоилась и только без всякого желания и азарта смотрела в даль. Сто миль оказались не только долгими, но еще и скучными. И никаких индейцев, только кони отмахивались хвостами от мух и слепней. А вовремя не смазанное колесо повозки все скрипело.

Форт Морган оказался той еще дырой. Кейт остановилась там потому, что никак не могла решить, куда податься дальше. Можно было добраться до Денвера, но что там делать?! Или свернуть в сторону Хелл-он- Улисса, вот только она не шлюха, а танцовщица... Между тем, шестьдесят долларов оказались не такими уж большими деньгами. За неделю простоя Кейт лишилась четверти этой суммы, за жилье, еду и выпивку. Да, на второй день она купила бутылку сладкого вина. Как то, которое они распили с Киной на том чертовом пароходе «Султанша». Она первый раз в поездке на Запад вспомнила о своей случайной подружке, с которой так и не увиделась в Сент-Луисе. Где она сейчас бродит?! Так что мысль поиграть в карты родилась частично из этого воспоминания о девушке, которая собиралась стать профессиональной картежнице. Ну, и, конечно еще от вечеров с Картером и Сьюзькой, у которых она выиграла целую кучу спичек. Ну и скука с азартом сыграли свою роль. Это оказалось удивительно легко. Не сложнее, чем на спички. Тем более мужчины за столом были слегка поддатые, да еще и не воспринимали ее серьезно. Даже когда начали проигрывать. Да и играли они, честно говоря, еще хуже Картера. По крайней мере Кейт смогла пару раз их прочитать. В одном случае не купилась на откровенный блеф, а в другом вовремя спасовала. Хотя на руках после торгов был хороший такой трипс девяток. Просто почувствовала что-то и бросила карты на стол «рубашками» вверх, не открывая. Правда одна из них зацепилась за стакан и чуть не перевернулась. А вот один из солдат, с роскошными баками и в полу расстегнутом на груди синем мундире, остановиться не сумел и пошел с парой тузов до конца. То есть вытряс все остатки не пропитого жалования рядового. У и закономерного проиграл кузнецу, у которого собрался целый «стрит».У этого массивного дядьки Кейт взяла реванш через раздачу. Ей пришла пара «двоек», шестерка и дама с королем. Девушка скинула все кроме пары, а потом на первой замене замене получила еще двойку. Так что на последней смене Кейт даже не удивилась, когда добрала недостающую карту для каре.

А вот следующим вечером все пошло наперекосяк. То карта не шла, то шла, но у других игроков комбинации были еще лучше. И чем больше она проигрывала, тем сложнее было сосредоточится. Будто она опять попала в холодную реку и никак не может справится с течением. И мелочи, которые раньше не бросались в глаза. Так и норовили отвлечь. Расшатанный, заляпанный жиром стол чуть косил, стул под задницей противно скрипел, стоило перенести вес, а жужжание мух безумно раздражало. больше Кейт даже хлебнула виски в перерыве между раздачами. Думала. Что это поможет . Не-фи-га! Когда денег стало совсем мало, девушка гордо бросила «ол-инн»! И спустя пару минут едва удержала слезы. Криво улыбнулась и вышла на улицу. Вот какого хрена! За постой еще на пару дней она заплатила, и куда деваться потом? И денег, чтобы отыграться, не было. Уолкер подумала, было, что надо в следующий раз делать заначку. Но потом усмехнулась звездам. Нет! Она всегда будет идти до конца, каким бы он не был. А доллары, да дьявол с ними! Найдутся. Если нужно будет, она украдет, или кого-нибудь ограбит, или убьет. Но не будет голодать, не будет шлюхой и не танцевать за с парнями за жалкую мелочь. И идет оно все лесом. Как там говорили в Виксберге, кому суждено быть повешенным, тот не утонет, Но как же не повезло сегодня, блядь. В это время в ноздри проник запах табака. Она и не заметила, как ее победитель вышел покурить и пристроился рядом. Спустя минуту выяснилось, что намерения у него вполне понятные. Кобель, везучий. Или он передергивал карты?! В любом случае настрой Кейт был таким, что она с удовольствием ткнула стволом револьвера в его живот. У нее самой от этого мурашки пробежали по спине. По той самой, которую этот Дэн типа Браун прижал к деревянной стене сарая.
Взаимное напряжение тел. И... притяжение. Не как с Картером, по другому, но похоже. То, что так легко ощутить и так трудно передать словами. Она почувствовала, как твердый торс мужчины чуть сплющил ее грудь, ощущения в своих сосочках и тепло тела, несмотря на разделяющие их ткани рубахи и платья. А потом собственные пальцы на рукояти револьвера и легкое сокращение мышц живота в которые уперся ствол. Да, это не по банкам и бутылкам стрелять. Одно движение пальчика на спусковом крючке и он будет умирать долго и мучительно. Но этот мутный Дэн хорошо себя повел. Только немного ослабил давление, хотя мог потерять все. * Все случилось будто само собой, н раз, два, три. Как в детской считалочке.
Раз. Рука парня идет медленно пошла к карману и внезапно, как бросок змеи, схватила ее револьвер.
Два. Кейт нажала на курок и моргнула.
Три. Выстрела не было.
Она удивленно опустила глаза вниз и увидела палец Дэна, который зажало механизмом.
- Я его чуть не пристрелила?! И свидетелей нет. Доказывала бы потом, что это была самооборона..., - подумала она.
Резкая боль в собственном пальце смыла удивление, а револьвер покинул ее руку и улетел в темноту.
- Да, пушка из которой не можешь выстрелить становится бесполезной как луна из сыра, - промелькнуло в голове.
Но когда он подхватил ее на руки и его нос и глаза оказались близко - близко, Кейт процедила:
- Выстрелить можно и завтра, и... послезавтра. Был бы повод.
Нет. Она почему-то его совсем не боялась. Не после войны, голода и «Султанши». В какой-то момент она даже захотела, чтобы мужчина дал ей этот повод себя застрелить. Вот прямо сейчас дал. Но Не-Браун оказался настоящим южанином. В хорошем смысле этого слова. Потом он говорил, а она молчала. Просто смотрела на него и молчала. Даже и не сказать, что что-то думала и прикидывала. Просто будто снова оказалась за невидимым столом и на руках полный отстой. И непонятно, с кем играешь. С Дэном, Богом. Дьяволом, сучкой - судьбой или сама с собой?! Револьвер она засовывала обратно в свою своеобразную кобуру долго. Он почему-то все время цеплялся за край разреза платья и не хотел лезть внутрь. Обиделся на хозяйку, что-ли. После этого мятые доллары она просто зажала в кулачке. Звезды нагло подглядывали, но они же никому ничего не скажут, правда? Даже если их вызовут в суд. Кейт почувствовала, что молчание затягивается и выпалила:
- Ол - инн, Дэн, ол -инн. Поехали на восток. Чё, наверное там не хуже, чем на западе, севере или юге.
Кейт сделала короткую паузу, во время которой почувствовала, как будто с плеч свалился невидимый груз и добавила.
- Пойдем ко мне в номер. Там еще полбутылки недопитой, напарничек. Поговорим.

  Ну, собственно, ни ты, ни он ведь не ждали, что у вас будут какие-то разговоры, правда же? Вы выпили по рюмке, подождали, пока слегка даст в голову, перебросившись какими-то бессмысленными фразами, потом выпили ещё по полрюмки – и он сразу тебя поцеловал. Вот и все разговоры.

  Как и Картер Уоррен, Дэн Пэнли был парень простой. Но... другого склада, Кейт... совсем другого. Картер, конечно, тоже был не ангел, но у него были принципы. Он этих принципов придерживался. А значит, были у него и границы. В эти границы он упирался постоянно, пожирая тебя глазами. И даже когда вы целовались рядом с повозкой, он словно снес одну границу, а за ней оказалась другая, и он за неё не пошел. Наверное, это тебя расстроило, да?

  Когда Дэн поцеловал тебя, это было настолько неуловимо быстро и плавно, "как будто так и надо было". Вроде вот только что ты сидела, между вами какой-то барьер... Ты его не переходишь, он его не переходит. Как будто бы человеку, чтобы пройти за него, надо спросить у тебя разрешения. Ну... или хотя бы чуть притормозить, мол, ты ж не против?
  Помедлить слегка перед поцелуем.

  А Дэну было не надо. Он просто оказался внутри твоего пространства, как будто барьера никогда не было.
  Дэн Пэнли был обаятельный, приятный на вид, хороший малый. Но было одно "но". Картеру тоже случалось убивать людей, но всегда это было "не просто так." А Дэну – вот именно что "да почти просто так", когда можно было этого не делать. И потому он был за чертой, одной ногой-то точно. Границы твои он просто не заметил. Хотя... а они были? Ты же их сама и стерла, когда поманила мужчину, которого знала всего час. Разве нет?

  Знаешь... Картер Уоррен целовал Кейт Уолкер, которая стояла перед ним, страшно притягательная, но в то же время по-женски загадочная, по-девичьи непознанная. А Дэн Пэнли целовал тебя... как бы это сказать. Как будто...

  Как будто он тебя уже трахает.

  Но это был твой первый мужчина, и ты еще не поняла, в чем разница и что будет дальше.
  В общем, ничего плохого-то и не было, если смотреть на это практически. Но... если б все было так просто, да?

***

  Сначала все как-то завертелось: ворох поцелуев, губы, пальцы, расшнуровывающие корсет. Чреда каких-то быстрых прикосновений, томительное ожидание новых ощущений. Твои платья и юбки на полу (револьвер брякнулся со стуком). Его пальцы у тебя в волосах. Снова поцелуй. Ты – в одних панталонах. Его рука проскальзывает в разрез, трогает тебя – не грубо, но и не нежно.
  – Ты первый раз? Не бойся.
  Он сорвал с себя одежду, кинул бесформенным комом, быстро, проворно, стянул с тебя панталоны. Всё. Ты совсем голая, и он тоже.
  – Ложись.
  Если бы ты не легла – он бы тебя толкнул, ты знала. Но ты легла, потому что, ну... он явно знал что делает, а ты об этом не знала... да вообще ничего. Миссис Уолкер никогда не рассказывала. Со Сьюзан вы тоже такие вещи не обсуждали, просто что она любит Картера, а Картер – её. Не принято было про такие вещи говорить. Границы, знаешь ли. Правила.
  – Будет больно, но не очень, – сказал он. – Чуть шире разд... да.

  Было больно, Кейт.
  Но не очень. И крови было... да совсем мало. При месячных больше.

  Он сделал паузу, дал тебе прийти в себя, лежа рядом, сунул в руку рюмку, в которой оставалась половина.
  – Сейчас пройдет.

  Было в нем что-то джентльменское, зачаток что ли. Из него мог бы джентльмен-то получиться. Жаль, не получился.

  Потом он снова надвинулся на тебя, поцеловал, сложно было не откликнуться. Было уже не так больно, хотя вроде и не очень приятно. И, наверное, пару минут ты думала, чувствуя вкус его губ: "А чего все так с ума-то посходили? Приятно вроде бы... Но. О чем сыр-бор?"

  Потом начало доходить. Обычно барышни первый и несколько последующих раз терпят, но виски помог расслабиться. То, что раньше ощущалось, как: "Ой! Во мне какая-то чужая штука! Любопытно, но стремно!" – стало ощущаться как: "Во мне теплый, живой парень... вроде он отдельно от меня... а вроде... вроде хочет внутрь меня попасть... не то что прямо ломится, но так... ненавязчиво... надо же. В меня кто-то живой хочет попасть... Я настолько ему нравлюсь, этому Дэну? Выходит, да. Это любовь уже что ли?"

  А потом Дэн Пэнли завязал с нежностями и начал крыть Кейт Уолкер по-взрослому.
  И твой мир изменился стремительно.
  Весь мир нахер поменялся за десять минут.

***

  Дэн был ритмичный парень, и куда надо доставал. И потому не прошло десяти минут, как тебе открылась истина. Сложно сказать, приятная или нет.

  Состояла она в том, что все эти поцелуи, все эти "Я не встречал таких, как ты", то, как он терся носом об нос, как вы на звезды смотрели... ну... неправда все, понимаешь?
  Ложь это всё. Не только у него.
  И у Картера ложь. И у всех ложь.
  Это как нагроможденная сверху куча хлама. А под этой кучей... под этой кучей самец жарит самочку – и больше ничего нет. Это просто так должно быть – ты сочная самочка, он – сильный самец. Он заметил, обозначил интерес, не стал сразу сильно нажимать, но ты решила, что да, подходит, ты поманила – и всё. И больше ничего не было, ни звезд, ни револьверов, ни "на тебе, Кейт, сорок долларов". То есть было, конечно, но все ради вот этих толчков, отдающихся внизу живота и в мозгу предвкушением ВЗРЫВА.

  А в чем подвох?
  Подвох в том, Кейт Уолкер, что это было ДИКО ПРИЯТНО делать именно так, без слоя наносной лжи. Как будто Кейт Уолкер больше нет, а есть молодое сногсшибательное Тело, ему очень хорошо. Дэн все делает с полной отдачей, и у Тела внутри волна накатывает так, что мозг по стеночкам стекает. Ощущения плещутся, смывают мысли, какие были. Голова пустая и счастливая.
  Ты – Тело. Теплое, сладкое, роскошное, улетающее от удовольствия тело. И всё.
  А если даже и есть мысль, то одна: что-то такое глубинное происходит, что-то вроде смысла вашей жизни на Земле. Раньше можно было ходить и думать: в чем смысл того, что Кейт Уолкер сделала то-то или приехала туда-то? В чем смысл того, что Дэн Пэнли поступил в шестьдесят пятом так-то? Выстрелил в того парня с косым левым глазом... ДА ВЕСЬ СМЫСЛ ВОТ В ЭТОМ – как вы встретились, и он тебя покрыл.

  Это был твой первый раз, так что финал, до которого его молодое тело довело твое молодое тело, выбил из тебя дух. Тебя расплескало по кровати сладкой патокой, ты даже вскрикнуть не успела, только ловила ртом воздух, постанывая. А он не остановился. Ты плыла в теплом мареве, а он продолжал, продолжал, неистовый, твердый...
  Потом он напрягся и тоже дошел до финала. Ты головой не понимала, как это происходит – тебе про это тоже не рассказывали, но низом-то поняла, что у вас все было, и все закончилось. Самочку покрыли.

  Дэн сразу стал не таким жестким. Не только там – весь целиком, как будто под кожу ему воды накачали. Мягким он стал, почти безвольным. Лежал какое-то время на тебе, смакуя финалочку. И так хорошо было, что он на тебе лежит, что-то страшно правильное в том, что он сверху, а не ты. Ты под ним. Подстилочка для самца. Но нет, не просто подстилочка. То он тобой обладал, теперь – ты им. Он твой. "Самец, которого я выбрала, меня покрыл. Всё." Смысл, от которого хочется улыбаться и легонько его погладить, да? Или просто руку на него закинуть – пусть лежит. "Моя рука на моём мужике."

  И вот тут...
  Оу!
  Тут было второе открытие, пожестче, мисс Уолкер. Хотя ты уже догадалась, что мисс – это сильно сказано, да?

***

  Он отдохнул немного, а потом от тебя отсоединился и перекатился на спину. Отсоединился не в том пошлом смысле, что вышел из тебя, хотя и в этом тоже. В том смысле, что все, Кейт, самец ушел, ты ему больше неинтересна. Он тебя трахнул – и вселенский смысл кончился, улетел в трубу, как дым. Дэн-то еще в комнате, но уже больше не с тобой.
  И вот тут засосало под ложечкой. На дворе был девятнадцатый век. Приличные девушки выходят замуж и рожают детей мужьям. Это не в удовольствие, удовольствие просто иногда получается, у тех, кому повезет, у Сьюзьки вон... Как услада к горькой микстуре брака. Потому что брак это труд, бла-бла-бла.
  А у тебя, Тело, совсем по-другому. Это с Кейт Уолкер, кто-то мог бы остаться, а с телом-то зачем? Да и... ты же помнишь?
  НЕТ НИКАКОЙ КЕЙТ УОЛКЕР. Ложь это. Руки есть, ноги есть. Есть почти доспелая грудь, есть широко распахнутые глаза, есть треугольник кудрявых волос над дыркой... дырка – да, что надо, как будто в раю на небе, куда ты никогда не попадешь, есть такое суфле что ли, которым ангелы завтракают, и вот из этого суфле её и вылепили, и джемом ангельским мазнули. Круто, Дэну понравилось. Только это не Кейт. Кейт теперь – ну, просто звуки такие, которыми тебя обозначают, потому что говорить "эй, красивая" каждой неудобно. Запутаемся все.
  Не обидно так-то?

  Пару минут назад ты вообще-то правда была его женщиной! И до этого, на протяжении всех упругих, пружинящих, хлопающих кожей по коже минут пятнадцати или двадцати... Вы же ВЫБРАЛИ ДРУГ ДРУГА! Ты была его женщиной настолько, что у тебя и воли-то своей почти не было. Сказал бы он – "встань на четвереньки", ты бы даже не задумалась, наверное, как это неприлично и чего это он раскомандовался. Просто встала бы и все. Смысл-то был не в этом. Смысл был в том, что ты – его, ну и он немного твой. Ну и в целом, что ты открываешь все границы, а он туда, за границы, заходит настолько, что делает с тобой Смысл.

  А теперь ты ничья. Догадалась, что это значит? Вот это важно. Не то, берешь ты деньги или делаешь это просто для удовольствия. Честная женщина – она либо девица, либо в браке, принадлежит тому, кто принадлежит ей.

  А ты никому не принадлежишь. И тебе никто. А значит, все самцы твои, что так-то неплохо. Только и ты теперь вся их. Всех. Нееееет, не потому что мораль, обычаи там или они злые и непременно тебя изнасилуют (хотя так-то могут, но дело не в этом)... не, все куда более просто и потому жутковато.
  Теперь, когда ты знаешь все это, про смысл, то если самец обозначит к тебе интерес, а ты сочтешь его "ничего так", то... то в том, чтобы ему не дать НЕТ СМЫСЛА. Вообще. Никакого. Ну, повредничать только если... А так-то по-честному, ну... ДА ПУСТЬ БЕРЕТ! Во-первых, приятно, это самое приятное, что есть в мире. А во-вторых, осмысленно – у тебя же могут быть от него дети. Смысл тут не в самих детях. Смысл в том, что стоит же попробовать, раз он сильный! Тело в теле – самый исходный смысл, на который потом нагромоздили черте чего. Скрестить вас двоих, таких красивых, посмотреть, что получится. Такой второй смысл, помимо того, что приятно.
  В принципе, Кейт, это называют обидным словом "шлюха", но я не хочу сказать обидно. Это ж не так чтобы плохо, кто сказал? Викторианская мораль? Да вертела ты её! Когда Дэн тебя трахал, не было никакой морали, вот пусть и теперь не лезет. Просто... я просто слова другого не знаю.
  Тело, ты шлюха.

  А почему это жутко-то? Господи, ну придумали обидное слово... Ну и что? Какая разница? О... разница есть, еще какая. Я поясню.

  Ты жила раньше в мире детских песенок и веселых историй. Или грустных. Или серьезных. Или страшных. И да, ты путешествовала, воровала, даже в подвале сидела, тонула на пароходах, все это было... важно. Во всех этих историях была КУЧА СМЫСЛОВ! Много всего важного, интересного, нового...
  А теперь как будто нет больше историй, потому что все ложь. Все ложь и куча хлама над двумя вопросами: выжила ли ты и отсношал ли тебя привлекательный самец. Судя по тому, что уже первый из них был такой крутой парень, как Дэн Пэнли, у тебя в этом мире неплохие позиции в иерархии самок. Ну... и всё.

  А не жалко старый мир?! Тот, в котором воспитывавшая тебя чета Уолкеров? Где Сьюзька? Где Сай? Где все так... где так много смыслов... более красивых, если честно. Более глубоких. Где они все были настоящими.
  А тебя теперь туда не пустят. Вернее... вернее пустили бы, но как ты теперь в него поверишь, когда знаешь все это? Извини. Это и называется "первородный грех". Очень сладкий, очень яркий, ты никогда ничего такого яркого не ощущала. Но только тот твой мир... он был придуманным раем на самом деле. Обман рассеялся. А этот, настоящий мир – он не то что прям-таки ад... но тут просто самцы кроют самок, которые никому не принадлежат, и все пытаются выжить. И. Больше. Ничего. Нет. И. Не. Будет. А поверх – толстый слой лжи, чтобы выживать чуть надежнее и цеплять самочек и самцов чуть получше. Но ты-то знаешь теперь, что оно всё ложь.
  Вот и всё.
  Живи с этим, малышка Кейт.

***

  Дэн Пэнли был... плохой парень, но немножко от джентльмена в нем было. Он понял, что "чет не так" и провел тебе рукой по щеке. Это была, конечно, ложь, но так-то небольшая. СЛАВА БОГУ, что он не стал болтать или что-то такое! Или там вот этого: "Я люблю тебя, ты – то, ты – сё, ты, может, даже Кейт Уолкер!" Но ты ему правда очень понравилась. Поэтому его мозг сделал усилие и попал в ритм происходящих в твоей голове открытий. И он сказал:
  – Ладно, чего там. Давай еще по рюмке?
  Это "ладно чего там" провалилось между шестеренок у тебя в голове и как будто заклинило их. Ты зависла между придуманным раем и настоящим миром обезьян, в который летела, как в вакууме, как на нитке.
  Это "ладно чего там" означало: "Смысла в этом нет, но будем считать, что ты все же моя самка. Я тебя уже трахнул, но мне на тебя... ну... как бы не наплевать. Пусть даже мне это мерещится. Пусть хоть на время. Раз я твой первый, ну... я тебя не оставлю тут так, в этой дыре. Обвыкнешься – а там посмотрим. На, возьми кусочек лжи, он поможет на первое время, как серебряный доллар."
  (Доллары так-то тоже ложь. Их не съешь, ими не защитишься от хищника, ими не растопишь костер. Ну... ассигнациями если только.)
  Но теперь ты снова была не ничья. На какое-то время.

  Виски после всего зашел, почти как вода.
  Вы о чем-то говорили, но вяло. Ему не особенно хотелось, тебе было не до того. Потом тебя слегка отпустило.
  Потом ваши взгляды встретились. Большие, красивые, умопомрачительные глаза малышки Кейт, и слегка прищуренные, улыбающиеся глаза Дэна "Брауна".
  – Ммм? – спросил он, подняв бровь. – Еще?

  Нууу... а была хоть одна причина отказаться?

***

  Во второй раз было уже вообще не больно и... гораздо сочнее! Ты лучше понимала, чего ждать, поэтому было интереснее! Ты даже догадалась, что можно не просто ноги раздвинуть, а обхватить его ногами и руками, прижаться к нему – и тогда будет ярче. Ты уже поняла, в какую сторону и какой частью тела надо "стараться", чтобы побыстрее стало не просто хорошо, а ОЧЕНЬ ХОРОШО. Ему это понравилось, хотя ему в тебе вообще все нравилось.
  Все барышни в первый раз же стесняются, а эта Кейт – неее, сразу врубилась! Молодчина какая. И такая красивая... и молодая... ууууу...
  И он захотел взять тебя сзади. Под ворохом юбок задницы-то не видно, но он запомнил ещё с того момента во дворе, когда поднимал тебя и прижимал к стене, что "бедрышки у цыпы – что надо, будет за что подержаться."

  На четвереньках, было еще честнее и искреннее. Уже никаких взглядов в глаза, только прогнутая спина, приподнятые бедра и как он входит в тебя "до самой Кейт Уолкер" – было так хорошо, что даже в голове отдавалось. А ещё... Когда он был сверху, это было что-то из серии "как у людей." А теперь он сжимал твои бедра, прихватывая кожу, не церемонясь, сильно, как будто ему... вкусно тебя так держать за круп! Не то чтобы это было приятно само по себе. Но хотелось крикнуть: "Да, вот так, держи, Дэн, а то вырвусь и убегу! Держи!!!" – хотя вырываться-то не хотелось, хотелось самой насаживаться, и посильнее, только ты еще толком не умела, пусть и старалась.
  Еще он иногда сильно хлопал тебя по ягодицам, грубовато, звонко и хлестко. Даже немного больно... даже, можно сказать, перебарщивал он слегка – задница у тебя горела. Но все равно это было так круто! Каждый удар бил в мозг эйфорией. Почему? Это он не от злости, он не хотел тебе больно-то сделать, и ты это чувствовала. Это он просто так восхищался твоим телом, понимаешь? Собственно какой может быть более искренний комплимент, чем когда он в тебя входит и шпарит без остановки? Да никакого. Слова какие-то, пфф! Но оказалось, бывают еще "комплиментики". Он ещё при этом может и восхищаться, прикинь? Не просто "очередная самочка", а "Кейт Уолкер – лучшая телка, что у него была"! Ммм, в этом был смысл! Это щекотало даже самое древнее, самое первичное из твоих "Я" (остальные что-то пригасли, их можно было не щекотать). Знаешь, чем? Самец от тебя в диком восторге. Твой. Первый. Самец. Ты ничего не умеешь. Ты еще утром вообще ничего про это не знала. А он уже от тебя ТАЩИТСЯ ПО ПОЛНОЙ, Кейт.
  Ты еще не до конца разобралась, какие правила, поэтому сперва не кричала, а только стонала, прикусывая губы. Дэн тебе помог – он тебя взял сзади за плечи и, прогнув посильнее, так что твой стан приподнялся, насадил так, что груди затрепыхались. Грудная клетка расправилась, ты поняла, что правил тут никаких нет, и закричала. Это уже был комплимент ему. Самочка тащится, Дэн. Кобылка аж ржет от удовольствия.
  Потом он все-таки бросил тебя на спину, торопливо вошел снова, скользнув по слипшимся кудрявым волосам у тебя внизу, в треугольнике над дыркой. Пожирая взглядом твою уже давно оформившуюся грудь.
  Он сказал тебе тогда единственные слова за оба раза.
  – Господи! Ну ты и...
  И не нашел, чем закончить, просто слова не нашел. Он не знал, как прилично сказать, что ты хороша... а неприлично вроде не в кассу – он же у тебя первый так-то...
  Вместо слов он прильнул к тебе и набросился, как сумасшедший. Ты и на четвереньках уже почти приплыла, а тут он начал тебя драть так искренне и сильно, что аж сводило все, и "солнышко уже почти касалось горизонта". Ну вот ещё чуть-чуть! И... страшно захотелось, чтобы он грудь помял. Сосочки. Чтоб тоже оценил... А он как мысли прочитал, сжал их не нежно, но и не грубо, просто крепко, без церемоний. По-самцовски. Оценил! Поверил, что хотя они еще девичьи, скромные, но вырастут – и будут дойки, как у королевы.
  Пришла гордость за то, какая ты крутая самка, оказывается. Уже знаешь... уже не потому что Дэн тебя взял, а сама по себе. "Я и правда такая... нельзя не запасть!" Ну и благодарность за то, как он хорошо тебя драл, за каждый шлепок по заднице... И все, конечно – тут и рвануло. Вспышка – и как будто свет расползается по закоулочкам. Вроде как взрыв котлов на "Султанше", только приятное и внутри у Тела. Разошлось волнами от дырки до пяточек и в другую сторону – до затылка. И пошло гулять эхом.
  Внизу аж сжалось всё, было желание в этот момент Дэна всосать туда, вниз, целиком. Было вообще ощущение, что ты – черная дыра, поглощающая свет и всякие ложные надуманные смыслы.

  Потом опять сладковатое марево. "Делай с моим телом, что хочешь Дэн, я – всё, меня унесло". Его это подстегнуло, конечно. И потом опять: мокро внизу, и самец – мягкий, как одеяло.
  Кто из вас кого объездил? Какая разница...

  В этот раз он остался с тобой, уже не ушел. Когда вы заснули, он делал вид, что обнимает тебя. Это была ложь, но почти такая же приятная, как ложь о том, что на свете существует Кина МакКарти или Сьюзан Картер, которым на Тело не наплевать.

***

  Утром тебя отпустило. Ты снова была Кейт Уолкер. Но это была уже все равно немного другая Кейт. Сытая, довольная, как следует оттраханная и очень взрослая. Очень хорошо понимающая, что в некоторых уголках Земли за право покрыть её, подержаться за её круп, самцы будут драться до смерти.

  Ты тогда поняла, почему про это говорят: "Она больше не девочка". Это на самом деле означает: "Она поняла, что девочек не существует." Только самочки, которые врубились, о чем этот мир, и самочки, которые все еще думают, что есть там что-то. Любовь. Привязанность. Романтика. Что-то кроме самца, которому говоришь "ты подходишь" – и он подходит и берет.

  Но потом, когда вы уже оделись и собирались ехать, Дэн все таки обманул тебя. Он глянул на тебя, взял за руку, откинул волосы... и поцеловал. Хмельно. Медово. Почти нежно, осторожно перебирая языком. По-другому. Не так, как будто он тебя уже... а как будто между вами все-таки была стена, была граница. И как будто ему хорошо рядом с тобой даже за этой границей. Как будто ты... ну... не только теплая, сочная дырка между ног. Как будто у тебя есть имя и фамилия. Как будто тебе можно сказать что-то кроме: "Ну ты и..."
  Возможно, это было искренне, тогда, выходит, Дэн врал и себе, и тебе. Потому что так-то это была ложь, конечно. Но показалось, что в этом есть смысл. Что девочки существуют. Что плакать стоит не только когда тебя бьют. Что не всех "подходящих" самцов нужно пускать к себе в постель. Что есть что-то кроме этого.

  Он умел все-таки красиво врать, этот Дэн Пэнли.

  – Поехали, вздрючим Ад-на-Колесах, Кейт, – сказал он.
  И вы поехали.

***

  А теперь вернемся немного назад и посмотрим, кто кого застрелил в этой сцене. Ну да, вроде, пули не свистели, кровь не лилась... но это только если не понимать, что произошло.

  Дэн Пэнли был грабитель, карточный шулер и убийца, и одной ногой он стоял за чертой. За этой чертой не было смыслов, кроме самых примитивных – выживай и покрой самочку. За этой чертой было очевидно, что НИКАКИХ СМЫСЛОВ больше нет.
  А на этой стороне... на этой стороне смыслы были. Ну и что, что они были ложью? Зато они были красивые. Да и выживать тут было удобнее. Но муторно как-то, тоскливо, скучновато.
  Дэн Пэнли разбежался с напарниками, потому что он задумался, на какой же стороне ему быть. Он... он не знал.

  Потом он увидел Кейт Уолкер. Кейт Уолкер была не такая, как все люди, которых он видел раньше. Она была... очень красивая. И с револьвером. И странная, что ли... Кажется, не просто девушка.
  Сначала тот Дэн, что стоял за чертой, сказал: "Брат, нам надо обязательно выебать эту кобылку!" Дэн с ним согласился, и обул тебя в карты. Не потому что ему надо было выиграть – потому что чтобы кобылка дала, надо быть круче, чем она. Потом он сделал то же и с револьверами. Потом он показал ей: "Я неопасный. Давай, соглашайся."

  Но потом... потом другой Дэн решил тоже попытать счастья. Он подумал... "Она такааааая необычная. Вдруг она знает смысл? Вдруг она мне его расскажет? Ну... пусть ненастоящий! Ну путь! Но это её смысл! Она такая красивая... я ей поверю! И мир по эту сторону черты станет... не унылым. Не скучноватым. Не муторным." И он... он предложил ей: "А хочешь ничего не будет? Просто будем рядом, и все..."
  У него в сапогах в этот момент скрестились пальцы. Господи, он так вдруг захотел, чтобы Кейт сказала: "Знаешь что! Я не такая! Но ты мне нравишься." Он даже помолился, чтобы ты так сказала.
  А малышка Кейт... А малышка Кейт сказала, что-то совсем другое. "Ты подходишь, пошли ко мне в номер". И знаете... может, лучше было честно пристрелить его из револьвера, потому что в этот момент она нахер прострелила печень тому Дэну, что был по эту сторону черты. Ведь он понял, что смыслов для него у неё нет.
  И второй Дэн... сказал... "Вот видишь? Нет у неё смыслов. Смотри, какая грудь. Все, забудь про смыслы. Давай сюда, за черту!"
  И Дэн, который по-настоящему был там, во дворе у отеля, взял Кейт Уолкер за руку, отвел в номер и показал неопытной самочке единственный смысл за чертой. В два приема, для закрепления урока.

  В общем, вы пальнули друг в друга и крепко ранили смыслы, которые у вас оставались. Конечно "первым за револьвером потянулся он". Но он же его потом и убрал. А ты взяла да и выстрелила, Кейт. Хорошо, что не наповал. Иначе он бы уехал молча, так и не поцеловав тебя, а ты бы осталась одна в этом отеле, оттраханной задаром шлюхой без смыслов, хотя бы и придуманных.
  А было все-таки не так.

  Я пишу это так, как будто Пэнли что-то из этого ОСОЗНАВАЛ, как будто у него там в душе шла борьба, драма с трагедией. Да не! Вы чего. Он был очень простой парень. Не было у него там ни драмы, ни трагедии. Просто... "Ох, вот это девушка! А может... Господи, А ВОТ БЫ ДА! Ааа... а, нет, все как всегда! Просто бери её," – вот и вся драма. Но по смыслу, в подсознании, было чуть сложнее, да.

***

  Тот Дэн, у которого были смыслы, теперь истекал кровью. Он хрипел и кашлял и говорил: "Погоди, брат. Погоди. Может, ты ошибаешься?" Но второй Дэн, Дэн-за-чертой, был посильнее. Поэтому пока вы доехали до Хелл-он-Уиллс Дэн Пэнли, в котором жили они оба, пару раз проделал с тобой коронный трюк Дэна-за-чертой – прижал Тело к стеночке, запустил руку под платье, немного разогрел, чтоб ты потекла и начала покусывать губы, а потом хорошенько вытрахал все смыслы из красивой головки. Один раз он даже раздеть тебя не потрудился: просто юбки задрал – и все. В корсете было неудобно – не покричишь особенно, но из-за этого как-то по-другому, сильно и болезненно-ярко вышло в конце, одновременно с ним. Ты потом долго приходила в себя, не в силах хотя бы платье поправить – лежала на кровати, лицом в подушку, бесстыже раскинув заголенные до самых ягодиц ноги, слабые и ватные. Да и все равно было. А Дэн лежал рядом, прямо в сапогах, ухмылялся и курил.
  – Хочешь попробовать? – спросил тебя, стряхивая пепел прямо на пол.

  В общем, получалось очень захватывающе и снова раз за разом – как взрывы на "Султанше". Наверное, даже покруче, чем у Сьюзьки с Картером. Только у них все же было и про другое тоже. Про смыслы. Про "я твой муж, а ты моя жена, нам хорошо вместе, а будет плохо – мы все равно вместе". Про те смыслы, из-за которых Картер и отпустил Кейт у повозки. Потому что... потому что иначе этот смысл бы рассыпался, и Сью стала бы просто беременной самкой, которая не дает, скучной и бессмысленной. На неё и рявкнуть можно, чтоб не шумела.

  Так ты к Дэну и не привязалась, да? Так и не подарила смысл, который он искал? Ну да, я понимаю. Зачем? Самцы ведь еще найдутся, когда этого крутого парня приземлят и закопают.
  И он тоже к тебе тогда не привязался. "Самочка что надо, но... мы ж наигрались с ней, Дэн?" – сказал Дэн-за-чертой.
  Зато хоть малышка Кейт поняла, что к чему в этом вроде бы сложном, а на самом деле простом мире. Простом, как ножик, которым проводят черту на песке. По одну сторону – ложь и смыслы, по другую – правда и самцы с самочками. И теперь уже она стояла своими красивыми ногами по разные стороны черты. Раздвинула разок – и все, одна ножка за чертой и оказалась. Куда дальше?

***

  Дальше ты ждешь интересных сцен про то, как Дэн учил тебя тому, или этому. Не хочу про них писать. Учил и учил. Ты вообще была первым человеком, которого он чему-то учил и чувствовал, как у него вырастают какие-то учительские амбиции.
  Ну, может, только про одну сцену расскажу.
  Вы стояли в перелеске, он выбрал деревце, ножиком на нем метку выскоблил.
  – Ща внимательно послушай. Если вдруг попадешь в перестрелку, то смотри, кто там, на той стороне. Если обычный какой хер – первые два выстрела делай быстро. Попала или нет – не так важно, он струхнет. Может, побежит, может, руки у него задрожат. А может, ты и попадешь даже. Но главное... знаешь, когда одна пулька мимо свистит – это ойкнуть. А когда вторая – уже играет в одном месте по-настоящему. Люди привыкли на три части все прикидывать. Им кажется, ну, третья точно попадет. Очкуют из-за этого, а ты сама увереннее чувствуешь себя, когда твои собственные выстрелы бахают. А вот третий выстрел... третий придержи, прицелься уже как следует. Ща понятно будет. Ну-ка, встань у дерева!
  Ты встала. Дэн, почти не целясь выстрелил в тебя два раза. И было... все как он сказал. Первая пуля свистнула – было ух! Но над головой у тебя пуля пролетала уже, тогда, зимой, в Виксберге, когда часовой стрелял. А вот от второй стало – ууу, страшненько... Ты, конечно, не верила, что он тебя убьет, но чет он как будто перебарщивает, нет? А потом Дэн прицелился тебе в грудь, хорошо так прицелился, глаз прикрыв. И ты поняла, что он тебя УБЬЕТ СЕЙЧАС. Застрелит нахер. Просто так. И стало... стало невыносимо Кейт. Захотелось или убежать, или грудь ему показать, мол: "Не бей меня, я же самочка!" Или побыстрее в ответ пальнуть, только он револьвер твой забрал.
  – Вижу, что дошло, – сказал Дэн, убирая кольт в кобуру и усмехаясь. – Понятливая. Давай сама теперь.
  Ты выстрелила в дерево два раза, быстренько – оба мимо, но ты не расстроилась. Потом взвела, прицелилась как следует...
  – Долго ток не тяни, рука устанет и глаз.
  Ну, ты и не стала.
  БАХ!
  Попала в самую метку.
  – Красотка! – сказал он. – Давай еще раз, для закрепления. А, я еще че не дорассказал-то... Если на том конце – реально суровый хер, ну... ну ты тогда так не делай, только время потратишь. Такие люди есть. Ты их узнаешь. Им, в общем, жить не очень интересно. У них лед в глазах, они мертвецы на самом деле. Они только убивать и хотят. В них сразу целься хорошо, их не испугаешь. Я тебе их покажу потом, в Хелл-он-Уиллс.
  Он помолчал, а потом вдруг с обидой что ли сказал:
  – Я не такой, если что. Я не такой. Неее.
  "Такой-такой, – сказал у него голос внутри. – Скоро станешь, братишка."
  "Неее. Вот бы Кейт эта сказал, что не такой... Вот бы хоть кто-то хоть раз сказал..."
  И он улыбнулся, но было в этой улыбке что-то от той, какая бывает на лице у висельника.
  И взял тебя за задницу, конечно, покрепче. Так хотелось ему в этот момент себя живым ощутить, Кейт. Очень. Не знаю уж, дала ты ему тогда в роще перед закатом или нет. По мне так стоило бы.

***

  Вы приехали в Хелл-он-Уиллс уже в сентябре шестьдесят шестого, но было ещё тепло и хорошо. Что же это было за место?
  До Хелл-он-Уиллс вы добирались на дилижансах, но у вас были и лошади – Дэн купил двух паршивых, но смирных по дороге, и научил тебя ездить. Ехать так было удобно – есть дилижанс, ну, тогда на нём, а лошадей привязали сзади. Нет дилижанса – можно и так до станции махнуть. Просто Дэн не любил сидеть на месте и ждать.
  Последний отрезок пути вы проделали до Хелл-он-Уиллс верхом, и когда въехали на пригорок, сразу хорошо разглядели это необычное место.

  Хотя издалека ты и не поняла, что он из себя представлял.

  Не городок, не лагерь, не поселок. А какой-то дурдом, похожий на всё сразу.
  Железную дорогу строили рабочие. Им надо было где-то жить. Начальство выбирало местечко, там и ставили палатки – навроде больших армейских палаток, каждая на пятнадцать-двадцать человек, из пропитанного водонепроницаемым составом брезента. Утром эти ребята уезжали на работы – делать насыпь, грузить-разгружать материалы, класть шпалы, а потом на них – рельсы, всё это сбивать вместе. А иногда ещё и мосты приходилось строить, да. Что тут было удобно – до места их доставляли на паровозе по той самой одноколейной ветке, которую они же и строили. Вечерком, часам к пяти-шести их привозили обратно в лагерь: люди бы не выдержали работать дольше. И тут они и начинали есть-пить и гулять-веселиться. А помимо них здесь жили те, кто их обеспечивал – обстирывал, обшивал, кормил, продавал им выпивку, развлекал, торговал с ними всем необходимым... И эти люди жили либо в точно таких же палатках, только поменьше, либо в домиках, где настоящим был только фасад, а стены и крыша – их фанерных рам с натянутыми на них парусиной или даже просто холстиной. Это все выглядело, как ярмарочный балаганчик – как будто взрослые люди решили, что они дети, и построили для себя игрушечный городок.
  ТЫ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЛА, НАСКОЛЬКО ВАЖНЫМ БЫЛО ЭТО МЕСТО, И КАКИЕ ДЕНЬГИ ВОКРУГ НЕГО КРУТИЛИСЬ.
  Это была, пожалуй, самая важная стройка на территории континента с начала века. Именно она решала, станут ли США через полсотни лет сверхдержавой, или не станут никогда, безнадежно отстав от всего мира на своих задворках. Кейт Уолкер, сама того не подозревая, оказалась в самом центре Истории. Хотя выглядело всё весьма забавно.

  Но кое-что выдавало важность момента. В Хелл-он-Уиллс было полно... богатых людей. Не, не в смысле толстосумов, капиталистов или ещё кого... Простой кондуктор тут щеголял с золотыми часами и цепочкой, начальник поезда ходил в сапогах с вензелястым клеймом именитой фирмы на голенищах (это называлось "патентованные сапоги"), а сомнительного вида дамочки рассекали по грязным улицам в таких шелках и гипюре, что ты, Кейт, не то что никогда не носила, а даже и не видела! Может, в Сент-Луисе мельком на улице, да и то вряд ли.
  Почему так было? Тут хорошо зарабатывали, а тратить было толком не на что. Простому рабочему, укладчику шпал, платили тридцать-тридцать пять баксов в месяц – в полтора раза больше, чем работяге на фабрике в Чикаго. Семей у многих не было. Зарплаты всех остальных плясали от них – не будете же вы инженеру или клерку платить ниже, чем землекопу! А товары были... дешевы. Все ж по дороге доставлялось! Ну, да, цены на тонну груза кусались, но... Кейт, ты же видела грузовые караваны, ты ими даже путешествовала. Грузовые караваны перемещались со скоростью, нууу... ну... ну, может, двадцать миль... по хорошей дороге... в сутки. Это максимум. А поезд, пфф... поезд проносился втрое дальше ЗА ЧАС! "За час, Кейт, понимаешь?"
  Конечно, еда тут была недешевой... но и не то чтоб супер дорогой! А все остальное... как договоришься.
  Был как раз вечер, только-только подошел паровоз, и с него повалила толпа рабочих.
  – Давай быстрее! А то в столовой мест не останется!
  Вы поужинали, Дэн быстренько продал лошадь, на которой ты ездила, свою поставил "на конюшне" (был тут и сарай, который так назывался), потом вы прогулялись под ручку. Ты вдруг поняла, как вы выглядите – крепкий парень с револьвером и семнадцатилетняя девочка с большими глазами, в дешевеньком запыленном платьице. Он отвел тебя в какую-то палатку, там всё было разгорожено занавесками, а главной была мордатая ирландская тетка в платке поверх волос.
  – Это ты, Дэн? – спросила она, щурясь. – Забыла, как там твоя дурацкая фамилия.
  – Я сам позабыл, Салли.
  – Не удивленааа... удивлена, что такой, как ты еще жив.
  – Сам удивлен, Салли.
  – Чего хотел?
  – Это вот мисс Кейт Уолкер. Найдется угол для юной мисс?
  Тетка посмотрела на тебя скептически, можно даже сказать, неодобрительно.
  – Никакая она не мисс, – сказала Салли.
  – Зря ты так, – ответил Дэн. – Она хорошая. И сирота к тому же.
  – Подстилка твоя что ли?
  – Мы просто друзья.
  – Видала я таких подружек.
  Потом Дэну балаган надоел.
  – Йопт, харэ ломаться, старая! – рявкнул он негромко, но серьезно. – Три доллара – и ты её к себе берешь! Про цену – сами договоритесь. Че я, много прошу что ли?! Че у тебя тут, ангелицы одни летают!? Харэ мне одно место выкручивать! Подумаешь... да нормальная она! И без детей. И мужчин водить не будет. Че те еще надо? Родословную до графини на пять колен?!
  Салли согласилась, что три доллара решают проблему, если "юная мисс" не будет бухать, играть в карты и "приводить гостей".
  – Да было б где принимать, тоже мне салон-соломон... – сплюнул Дэн в пыль.
  Так Дэн раздобыл тебе "комнату" – невесть что, отгороженный занавесками угол в палатке. Пол, правда, был дощатый – уже хорошо при твоем внезапно просыпающемся бронхите. Разборная койка, матрас, набитый сеном, сундучок с плоской крышкой – он же ночной столик. Можно было стул попросить из "холла", только зачем он тебе? Еще был кувшин и таз для умывания. Собственно, все.

  Потом вы ещё погуляли, и он познакомил тебя с мужичком – косолапым кузнецом, который перековывал лошадей и водянистыми глазами из-под драного картуза смотрел на мир, как на добычу. Его звали Читем. Они с Дэном были хорошо знакомы.
  – Если что узнаешь интересное, ну, у кого денежки там... или кто куда поедет... то ты Читему сразу на ушко. А он уже знает, как нам передать. Поняла? Получишь свою долю, если дело стоящее.
  Ты спросила, а что тебе делать-то?
  – А что хочешь, – ответил он. – Я нужен буду – ты Читему говори.
  И уехал.
  И ты осталась в "Хелл-он-Уиллс" одна.

***

  Сначала ты попробовала поиграть в карты. Ох это было опасно! Соперников тут выбирать не приходилось, а под замызганной жилеточкой мог скрываться опасный игрок. Это они нарочно так делали, дескать, смотрите, я такой весь из себя задрипанный, наверное, всегда проигрываюсь...
  Ага! Ща! Ты быстро поняла, что смотреть на прикид нечего, надо на ручки смотреть. У кого руки в мозолях – с тем еще можно поиграть, а у кого чистенькие более менее... ууу...
  Рассказать, как ты пятьдесят долларов проиграла понадеявшись на стрит-флэш? Думаю, не стоит. Да, были дуболомы-строители, которых одно удовольствие было обыгрывать, но только и проигрывали они тебе... не состояния. Так, на обед и бутылку виски.

  Попробовала и потанцевать. Но на улице было не с руки – и давали мало, и музыки нет, и вообще... опасно так-то. Ты пошла в "King of the Hills" – так назывался местный дансинг. Там был дощатый разборный пол и крыша из брезента, был оркестрик. Но и танцовщиц там... и без тебя хватало. И были они подрасфуфыреннее, так скажем. Ты там оказалась явно не на вершине пирамиды. Да и хозяин с вас драл прилично – выходило что-то около пяти-семи долларов в неделю заработка, а это немного за душное обнимание с потными железнодорожниками. Ах, где же ты, мистер Шнайдер?!
  Можно было попытаться выступить соло, и ты с хозяином договорилась.
  И даже выступила. И было здорово – публика не то что с ума от тебя посходила, но рукоплескала, а кавалеров на танцах прибавилось.
  Ток потом какая-то дама, назвавшаяся Мэри Маллиган, прогулялась с тобой под ручку. Вы обсудили погоду, разные события, новости, как строится дорога, то да сё. А в конце, мило улыбаясь, Мэри порекомендовала тебе больше таких сольных номеров не делать в "King of the Hills". Где в другом месте – там пожалуйста, а тут... "лучше не надо, мисс Уолкер", и загадочно пожала плечами.

  Да и выяснить для Дэна пока ничего интересного не получалось.

Все прошло ровно так, как и рассчитывала Кейт. Ну вот не совсем так, но на что-то подобное она и рассчитывала, учитывая полное отсутствие любовного опыта. Не считать же за него то, что она пару раз, одним глазком, подсматривала за подружкой и ее мужем, когда не могла уснуть из-за страстных стонов и прочего шума на ранчо. Сложно рассчитывать на что-то другое, когда ты приглашаешь парня ночью в свою комнату, где кроме вас двоих никакого нет, да еще при этом и угощаешь виски. Может надо было Картеру тоже налить стопку?! Тогда, глядишь, прощание не ограничилось бы поцелуями.
Так что когда Кейт позвала Дэна к себе, она прекрасно знала, чем это все закончится. То есть думала, что знала. Она, конечно не черта не умела. Но где-то ей помогал парень,а где-то тело работало само. Оно-то все знало с рождения. Кажется, это называлось инстинктом. Недаром все движения там простые. Она даже улыбнулась вначале, девушке показалось забавным как ее любовник выглядит без одежды. А эту «штуку» она первый раз видела так близко. Член у парня уже стоял и качался при движениях тела. И было очень странно знать, что он скоро окажется внутри ее тела. Потом стало не до улыбок. Губы в губы, и соприкосновение языков, внутри ее рта. А дальше... в общем-то ни для каких мыслей места в голове уже не осталось...
И, когда все закончилось, несмотря на все грустные выводы и открытия, Кейт почувствовала себя какой-то завершенной, цельной. Почувствовала женщиной. Конец детства... И значит она не зря позвала Дена к себе.

(Здесь, будет еще текст, наверное.)

***
Уже одна, без Дэна, практикуясь за карточным столом, Кейт выучила несколько новых для себя, но старых как мир, трюков. Не шулерство в чистом виде. А так, мелкие хитрости, которые могут чуточку помочь наполнить кошелек. Пользуясь тем, что вещи тут были не дорогими, девушка чуть прибарахлилась, со своих скудных доходов. Во-первых она себе купила новое платье, а то ее ситцевое имело совсем уж простецкий вид и было совсем не новым. Во-вторых, новые чулки, и шляпку на закуску. Потом по дешевке приобрела маленький «дерринджер». Когда-то это была красивая игрушка с чернением и серебром, но к моменту попадания в руке Кейт успела изрядно поизносится. А ей что, не хвастаться же прикупила?! Главное, что механизм в порядке и стреляет, она проверила. Просто есть такие места, куда с ее револьвером не пойдешь, а эту «крошку» можно с собой и в кровать брать.

***
Мери умудрилось ее изрядно выбесить. Девушка-то и так не отличалась выдержкой и всепрощением, а эта сучка нагло пыталась всунуть свой нос в ее дела. Да не просто сунуть, а прямо указывать ей, что делать. Кейт испытывала большой соблазн вытащить свой револьвер и уткнуть этой Мэри ствол под подбородок. Чтобы почувствовала, змея, что ее жизнь зависит от одного движения пальчика мисс Уолкер. Сразу бы поняла. На кого стоит развевать пасть, а не кого нет. К несчастью, вокруг было слишком много народу, чтобы проделать такой трюк так, чтобы никто не увидел. Только это Кейт и остановило, пришлось ответить словами:
- Мисс Маллиган, - оскалилась Кейт, - вы абсолютно правы в том, что "King of the Hills" мелковат для такой красотки как я. И я уже подыскивала себе место покруче. Но я не позволю всяким расфуфыренным мымрам, указывать мне, что и где мне делать или не делать. Так что вы просто вынуждаете меня выступить еще один раз, прежде чем вернуться к своим планам.

***
На следующее утро, после разговора с Маллтган Кейт встретила со стаканчиком виски. Нужно было опять что-то решать, а делать этого не хотелось. Но Ден как бросил ее тут, так и не показывался, сволочь. А ведь только он один на целом свете пока почувствовал, какое у нее классное тело. Может он уже в землю прилег отдохнуть, а она его тут дожидается?! Сходить, спросить у кузнеца? Вот еще, у нее есть гордость. И к Читему она пойдет только по делу. Значит надо было опять рассчитывать только на себя. Доллары трудно приходили, зато очень легко разлетались. И как-то это все на хрен не походило на «вздрючим Ад-на-колесах, ну вот нисколечко». Кейт отхлебнула из стакана и закусила куском варенной говядины. Вообще-то, ей хотелось сладкого, но леденцы из жестяной круглой коробки плохо подходили к виски. И хорошо, что тянуло на сладкое, а не на соленое. Замуж? Да не сильно-то и хотелось. Да и не за кого было. Не за работягу же со стройки. А кого-то богатого или просто хорошего не то что не было вокруг, но и на горизонте не мелькало. Не тот у нее сейчас был круг общения. Да и так-то, у нее типа был Дэн. Не то, чтобы он был особенно ее и особенно нужен. Но вдвоем было веселей. И можно было себя обманывать с чистой совестью, что ты кому-то нужна. Значит нужно было что-то уже сделать, а не сидеть на попе ровно. Сегодня немного выиграла, завтра немного проиграла. Пора было выиграть много, а лучше все. Но местный бордель отпадал не только по этому. Если бы Кейт хотела стать шлюхой, то и воровать не надо было и из родного города уезжать. Есть большая разница раздвигаешь ты ноги перед парнем, который тебе приглянулся, чтобы самой получить удовольствие, или перед тем, кто просто заплатил. Мери она послала, конечно, и вечером собиралась выступить ей на зло, как обещала. Вот только на танцах все равно нормальных денег не сделать, да и напарничка, дьявол его побери, это никак не заинтересует. Треть бутылки спустя, девушка решила пойти в салун. Там-то точно удастся разузнать хоть что-то интересное. Нужно будет только отделить пьяное хвастовство от ценной информации и можно будет с этим пойти к кузнецу. Не раздумывая больше Кейт пошла устраиваться на работу барменшей. Вот-прям-счас. По дороге она негромко и хрипло напевая сочиненную ей взрослую считалочку.
One – my gun,
Two – i do,
Three – hanging tree,
Four – last hour,
Five – sharp knife,
Six – dirty tricks,
Seven – far heaven,
Eight – bad fate,
Nine – not fine,
Ten – dead man.
Да, больше мертвых мужчин *, больше выручка, больше процент. Хотя, это не главное. Нужно узнать что-то интересное и встретиться с Дэном. А то ее молодая плоть уже заскучала без объятий, поцелуев и секса.